Соседи

Богомол ждал его возле школы. Диме тут же стало неловко и стыдно, и перед друзьями, и за самого Макса, который, не стесняясь, отлепился от перил и пошел за ними. Парни напряженно переглянулись, Дима нервно дернул головой. Максим за их спинами, конечно же, заметил. Кашлянул, будто спрашивая: "Нужна помощь-то тебе, Димка?". Заботливый, мудак. Фадеев подавил желание разораться на половину улицы – Голышева было не исправить. Обычно он дожидался Диму после школы, помятый, едва отошедший от трехчасового сна после смены, терпко пахнущий потом, сигаретами и пивом. Встречал, и они шли домой вместе. Дима ворчал, что Максу бы следовало поспать, особенно после работы, и что ждать его смысла нет, и что дойти самостоятельно восемнадцатилетний Фадеев может и сам, на что Богомол только отмахивался. Как же, переживал, наверное, что двухметрового, вымахавшего и раздавшегося в плечах за последнее лето, Димку, украдут. Фадеева и так стороной обходили из-за «дружбы» с местным криминальным элементом, но об этом Максим, похоже, не задумывался. Они тащились обратно, зевающий Богомол заходил в подъезд первым и направлялся к двери Фадеевых, лениво почесывая затылок. Что творилось за дверью старенькой хрущевки – остальным знать было не обязательно. Как Максим стонал, вцепившись руками в спинку кровати, сотрясающейся и скрипящей. Выл от сильных, мерных толчков, превращающих его колени в желе. Как курил в постели, стряхивая пепел в импровизированную пепельницу из криво обрезанной банки из-под энергетика, которую Дима смастерил собственноручно, устав вытряхивать грязь из простыней. Как прижимал к себе потного, измученного Димку, поглаживая липкие плечи и спину, и не мог отпустить. Дима чувствовал, как футболка намокает то ли от жары, то ли от пристального взгляда между лопаток. Он проклинал жаркую раннюю весну и тот момент, когда позволил двум одноклассникам увязаться за собой. Теперь атмосфера, и без того невыносимая, накалялась с каждой секундой. Парни потолкались за его спиной, попереглядывались и быстренько попрощались, заставив Диму выдохнуть с облегчением. Голышев обогнал, задев плечом, пошел впереди. Солнце жарило уж совершенно неприлично, особенно сквозь плотную рубашку. Максова серая футболка промокла насквозь, прилипла к спине, обрисовывая лопатки. Сквозь нее просвечивал огромный крест от загривка до поясницы. Дима тяжело и громко сглотнул. Впрочем, клички никогда не давались просто так. Поговаривали, что Богомол кокаином торгует, что в тюрьме кого-то убил, а, выйдя, изнасиловал. От него на улице шарахались – маленький район, слухи быстро разносятся. А что из этого было правдой, а что – вымыслом, знал только Дима. Даже смешно было от того, как на Богомола смотрели, когда он лениво прохаживался по улице до ближайшей пивнушки. Как шептались за его спиной, но, стоило ему повернуть голову, затыкались. Как обсуждали его забитые руки, шею и спину, когда тот выходил в одной легкой майке, из-за которой Диме так сносило голову, что домой они возвращались через десять минут. Дима был единственным, кто знал вкус этой влажной солоноватой кожи, и то, как горячо Максим шептал "Господи, Боже", обжимаясь на его члене. Как выстанывал в подушку, разводя ноги шире, выгибаясь в спине, как плечи раздирал, а потом зацеловывал поврежденную кожу, весь измазанный в лечебной мази по рецепту его бабки, и как эта дурацкая, но обязательная мазь жутко горчила на языке, когда они целовались как сумасшедшие, не в силах оторваться друг от друга. После каждого раза Диму разрывало спросить, зачем он нужен Богомолу, так вот по-детски и смешно, и чтобы звучало жалко, и немного стыдно, уткнувшись носом в чужое плечо и чувствуя, как размеренно поглаживают по спине. Но он не спрашивал, никогда и ни о чем, и, кажется, именно это держало Богомола рядом. Макс позволял ему все. Внезапно, он оказался ужасно жадным. До ласки охочим, как бездомный кот в их дворе, который сначала царапался и кусался, а потом сам шел, чтобы почесали, шею задирал повыше, и еще лапой руку подтягивал к себе, аккуратно так, поджимая уши, будто боялся, что ударят. Дима гладил, каждый раз возвращаясь с учебы, неудобно скрючившись на корточках, под ворчание Макса о том, что блохастый мурчащий комок шерсти не достоин всего этого. Дима улыбался и продолжал останавливаться рядом с насиженным местечком. А сегодня кот пропал. Дима позвал его, еще раз, и уже было полез в подвальное окно, как Голышев толкнул в голень носком потрепанного кроссовка. Потянул за плечо в подъезд. И молчал почему-то. Дима изнервничался, пока поднимались на скрежещущем лифте, и, когда Максим открыл дверь и из недр квартиры вышел пушистый красавец, в котором Дима и не сразу признал подвального жителя, неверяще взглянул на Макса. Мех у кота лоснился, оказавшись не грязно-серым, а персиковым, гордо поднятый хвост медленно двигался из стороны в сторону. Кот лениво обошел их, потеревшись об ноги, и вернулся обратно. Наверное, досыпать. Или жрать. Или еще что-то, что делают уличные коты, внезапно оказывающиеся в чьем-то доме. Дима закрыл дверь и вопросительно посмотрел на Богомола. Тот как-то смущенно выдавил, что решил кота забрать, что зверюгу жалко все-таки, вон уже и осень скоро (да, в середине мая), дожди, а потом холода, и вот бабка даже не против, а очень даже за, и Дима обхватил его лицо ладонями, жадно целуя пухлые губы, и замирая внутри от нежности. Богомол послушно отвечал на поцелуи, руками все пытался под рубашку пробраться, но ослабшими пальцами не мог вытащить ее из-под ремня. Было смешно и нежно от того, как такой взрослый мужик терял все обладание, оказываясь рядом с Димой. Фадеев дрожащими руками открыл замок, и утянул Макса за руку к себе. Прижал к обитой старым потертым лидерином двери, резко дергая пряжку чужого ремня, просовывая внутрь ладонь и обхватывая член. Макс вцепился в Диму, и потерянно смотрел в его глаза, оглушенный чужими эмоциями. А когда кончил, затрепетал ресницами, и Дима в тот самый момент понял, что все намного, намного серьезнее. Он не знал, понял ли это Голышев, но приходить тот перестал. Дима пару раз заглядывал к бабушке, но старушка ничего сказать не смогла: Максик ночевал дома, правда, приходил немножечко позднее. Дима гладил кота, мурчавшего громко и радостно, и уходил ни с чем. Подкараулить Голышева не удавалось. Каждый раз, когда лифт звякал, Дима через всю квартиру летел к глазку, но соседская дверь уже закрывалась, а идти и стучаться он не хотел. Переживал, нервно оглядываясь, когда выходил из школы, и, не находя Макса на привычном месте, расстроенно шел домой в одиночестве. Его все еще никто не трогал, даже без сопровождения, и Дима не знал, что думать. К пухлощекому мальчишке, которым он был еще пару лет назад, постоянно прилипали местные гопники, но после того, как Голышев несколько раз вмазал этим придуркам, как-то поотстали. А Максим, как настоящий рыцарь, так и мотался через два квартала до школы, и обратно, забив на то, что ему нужно спать. И вот, пропал. Конечно, у него могли быть дела, он мог попасть в неприятности, связаться с какой-нибудь дурной компанией, как он умел, или даже снова заняться наркотой. Фадеев не знал, что и думать. А потом увидел Макса на улице рядом с киоском, где тот ошивался с компанией местных гопников, тех самых, от которых Фадеева защищал совсем недавно. И стало понятно, почему тот не появляется дома и пропал из поля зрения. Все эти разговоры велись давно, с воплями о том, что Максим ведь нормальный пацан, что ебаться в сракотан – не для него, а для таких смешливых красавчиков, как Дима, и вообще, Фадей, убери руку, мы не дома. Захотелось схватить его на глазах у этих быдланов, с которыми Голышев тянул светлое пиво из трехлитровой мятой бутылки, уложив ее на локоть, прижать к киоску и поцеловать эти влажные пухлые губы так, чтобы у того крышу снесло. Чтобы все увидели, каким он может быть, что это все – просто образ. Голышев смотрел напряженно, глазами сверкал, будто прочитал чужие мысли, и говорил теперь всем своим видом "Только попробуй!", и Дима, с легкой улыбкой умалишенного, прошел мимо, сделав вид, что в телефоне, в погасшем экране есть что-то смешное, кроме его болезненного оскала. За спиной Максим лениво пошутил, что-то про пидора, а на робкие попытки пацанчиков уличить его в дружбе с "этим пидорком", послышался смачный звук удара, вскрики и мат. Дима подавил желание обернуться, но, заходя за угол, краем глаза все же выхватил искаженное злостью лицо Богомола, парня, стоящего на коленях и зажимающего нос, и вслед донеслось издевательское: – Да кому он нужен-то? Ты его вообще видел? Дима машинально прошел пару шагов вперед и остановился. Глаза застилало пеленой, внутри ворочался мерзкий ком, от которого желудок раз за разом сжимался, грозя вывернуть все содержимое. За углом раздавался гогот. Вот так, значит. А Дима честно думал, что, может быть, это все серьезно. Что Максим, который впервые его поцеловал на лестничном пролете между 10 и 11 этажами, где они прятались от дождя и делили одну сигарету на двоих, не смеялся и не играл. Дима после того поцелуя неделю улыбался как дурак, и мама подшучивала беззлобно, намекая на подружку, а вот не знала, что подружкой оказался так горячо ею любимый Максим Голышев из соседней квартиры. Хотелось объяснений. Сцену там закатить, потребовать чего-то, или просто в нос дать. Подумав пару часов и раскидав кучу вещей по комнате, Дима, оглядев беспорядок, все же решил, что смысла в истериках нет, нос у Макса слишком красивый, чтобы его ломать (и как раньше никто не позарился?), и лучше будет отвлечься подготовкой к приближающимся экзаменам. Поэтому он засел за учебники, почти перестал выходить из дома и даже, не боясь ругани, снова начал курить в форточку, забив на возможность быть увиденным. Ничего не менялось. Максова бабуля стала выводить кота на специальной шлейке. Кот, даже с большой высоты, казался упитанным и похорошевшим. Резво скакал в траве и привлекал кучу малышни. Наверное, бабуля радовалась. Наверное, не стоило так дико завидовать пушистому засранцу, который каждый вечер видел Голышева. А Дима не видел, хоть и жили на одной площадке. Богомол так его выучил, что скрываться для него не стало проблемой. В итоге, отлично сдав экзамены, он снова засел дома. Мама радовалась, все многочисленные родственники радовались, даже бабушка Макса радовалась. Диме было похуй. Совершенно. Злость, которую он выплескивал в упорную учебу и зубрежку, совсем растворилась, оставив глухую пустоту. Он выдавливал улыбку, благодарил всех, кто его поздравлял, но радости не чувствовал. Тосковал по Максу, хоть и убеждал себя в обратном. Казалось, что его ненавязчивость сыграла злую шутку. Он был уверен в том, что это все надолго, что у них с Максом – надолго. А теперь валялся на кровати и лениво вертел в руках телефон, разглядывая экран с выученным наизусть номером, и раз за разом жал кнопку "назад". Вспоминал, как Макса было здорово обнимать. После ебли, мягкого и послушного, уворачиваясь от ленивых тычков и пинков, шутливо закутывая того в простынь. В подъезде, между этажами, прижимая к стене в закутке с мусоропроводом, целуя мягкие пухлые губы, послушно раскрывающиеся под напором. Крепко прижиматься боком, сидя вечером на лавке у подъезда, пока Макс цедил светлое из жестяной, покрытой испариной, банки, изредка прикладывая ее к Димкиной шее, наслаждаясь тем, как тот дергается и шипит. А можно было прошмыгнуть на уютную бабулину кухню, пока Голышев варил пельмени, обнять его с высоты своего роста, упершись подбородком в висок, и, обхватив рукой за плечи, стоять так, пока вода не закипит, и Максим не скажет тихонько, что его нужно отпустить. И продолжать стоять, под шум и грохот пляшущей крышки. Дима любил эти моменты больше всего. Верил, что объяснений, каких-никаких, но дождется. И дождался. Максим стоял за дверью, покачиваясь. Большие мутные глаза внимательно вглядывались в лицо Димы, полные губы были сжаты, и сам вид был какой-то помятый. Он ухватился за плечо Фадеева, обдавая того запахом перегара, и наклонил к себе. – Фадей, пошли ебаться? – Да иди ты нахер, – в сердцах выплюнул Дима, и, оттолкнув Макса, захлопнул дверь. Заметался по квартире. Внутри все кричало, звало вернуться, затащить Голышева внутрь, въебать хорошенько и добиться ответов. Но упрямый Дима свалился в кресло и закрыл голову руками. Макс, наверное, уже ушел. Да и чего ему было извиняться, в самом деле? Ничего же не произошло. Никакого месяца тотального игнора, беготни друг от друга и заблокированных сообщений в вк, Дима знает, он пытался написать. И вообще, тут только Макс был виноват, и прощать его совсем не стоило. Но очень хотелось. Проклиная себя, Дима вскочил и вылетел в коридор, едва справляясь с замком, распахнул дверь. Богомол сидел на ступеньках выше, привалившись боком к стене, расфокусировано глядя на Фадеева. Улыбнуться попытался, но попыток встать не делал. Дима присел чуть ниже, чтобы их лица были на одном уровне. Макс протянул ему ладонь, робко, как будто боялся. Дима сплел их пальцы, чувствуя, как дернулось что-то внутри. – Ты поверил в этот бред? – потерянно поинтересовался Голышев, сжимая пальцы чуть крепче. – А что мне оставалось? – горько спросил Дима, чувствуя, как заболело в грудине. Богомол опустил голову и разжал пальцы. Повернулся, беря что-то из-за спины, пихнул Димке в руки тазик, одуряюще пахнущий пирожками, и с трудом поднялся, собираясь уходить. Фадеев послушно сжал бортики, прижимая тазик к себе, и уставился на Максима во все глаза. – Это что? – Это от бабушки, – пьяненько пробормотал Голышев. – Она сказала, что ты похудел в последнее время. Отъедайся. – Стой. Дима вскочил, схватил его повыше локтя, затаскивая в квартиру и закрывая дверь. Максим стоял, не двигаясь, и послушно ждал, пока Фадеев ставил пирожки на кухонный стол и возвращался в коридор. Дима вжал его в дверь, нахмурившись. – Макес, что это было? – Я без тебя не могу, – неожиданно выпалил Голышев. – Я пытался, правда, но ты, ублюдок, ты внутри засел так, что не вытравить. Какого хуя, Фадей? Дима растерянно закрыл ладонью его рот, погладил по плечу, неосознанно впиваясь пальцами чуть крепче, чем нужно. – Что ты несешь? Голышев покивал головой, погладил Диму по щеке, заплетающимся языком горячечно зашептал в ладонь: – Я так сильно скучал, ты такой славный, я тебя не заслуживаю... Фадеев, улыбнувшись, покачал головой, ухватил Максима за шкирку, больше не слушая весь тот бред, что он нес. Потащил его, спотыкающегося, в ванную, открыл воду похолоднее и запихнул голову Богомола под кран, крепко удерживая за шею. Тот еще и отбиваться пытался, футболка вымокла до самой поясницы, а на пол натекла лужа. Дима прикрикнул, Богомол вздрогнул, руками вцепился в бортик, и, когда Фадеев выключил воду и накинул полотенце ему на голову, так и остался стоять. Дима похлопал его по спине, кинул на стиралку чистую футболку и вышел, оставляя Богомола приходить в себя. Постоял на кухне, вжавшись лбом в оконное стекло, и слушая, как в ванной возится его любовник. Рядом тихо шумел закипающий чайник. Дима задумался, и пропустил момент, когда его обняли, ледяными руками пробираясь под футболку, и в загривок ткнулся холодный нос. Фадеев повернулся, меняя их местами, навис над Максом, вжимая того задницей в подоконник, и расставив руки по обе стороны его бедер. Футболка Димы была ему большевата и висела мешком. Дима с легкой улыбкой разглядывал чужое лицо, легко прикасаясь носом к носу и чувствуя, что Максим дышит все тяжелее и тяжелее. Он ведь никогда не мог этому сопротивляться, вот и сейчас – засопел, ладони Димы схватил и заставил себя обнять, такой забавный. Дима погладил его по спине, прижимаясь очень крепко, будто пытался Макса в себя вплавить, да если бы мог, так бы и сделал, чтобы не делал такие проверки, чтобы не думал хуйни, чтобы всегда-всегда был рядом. – Я тебя люблю, – выдохнул Дима, чувствуя, как дышать становится легче. Макс отодвинулся, все еще немного пьяный и такой родной, что у Димы в горле запершило. Голышев успокаивающе погладил его по щекам, и прикоснулся губами легонько, едва обозначая поцелуй. Дима сжал его сильнее, чувствуя, как быстро бьется чужое сердце. Собственное бухало у горла, мешая дышать. – Я тоже тебя люблю, – прошептал Максим едва слышно. Они стояли, обнявшись, под шум закипающего чайника. И Дима впервые почувствовал, что по-настоящему счастлив.