Freiheit

      - Знаешь, не так уж и сильно я теперь тебя ненавижу, - небрежно бросает Шуберт так, что весь его вид выдает эту неприкрытую провокацию. Они оба знают: теперь, после всего, что было, не обязательно продолжать носить маски. Они оба не вполне понимают, что делать и как вести себя теперь.       Моцарт берет камешек и легко кидает его в реку, затем кивает и чуть заметно улыбается:       - Неужели раньше ненавидел настолько сильно?       Они напуганы больше остальных. Шуберт – потому что не знает жизни без создания объекта вечной ненависти, Моцарт – потому что устал быть вечным объектом ненависти. В прошлой жизни чужая зависть довела его до могилы. Возможно, затеять этот разговор сейчас, когда они буквально спасли мир, было плохой идеей, но рано или поздно он бы всё равно состоялся.       - Да, это было довольно гадкое чувство, а без него кажется, как будто бы самая интересная часть жизни уже позади. - тихо, с нескрываемым раздражением признается Франц.       - Впереди еще может быть что-то… - Вольфганг осекается на полуслове. Ему непонятна такая реакция. В отличие от него, Франц всегда может провести время со своими новыми товарищами-реперами.       - И что же? – Шуберт сгребает несколько камней в ладонь, с силой сжимая их, прислушиваясь к тому, как скрипит под пальцами речная галька. – Что ты, например, будешь делать? Вернешься домой, снова начнешь устраивать розыгрыши? Или, может, будешь приставать к домовладелице и её подругам?       Моцарт улыбается и прикрывает глаза, но улыбка эта выражает столько горечи, что Шуберту на секунду становится не по себе.       - Ага, именно это и буду делать, - кивает он и поднимается с места, давая понять, что разговор окончен.       Шуберт еще долго мысленно ругает себя за то, что позволил себе нарушить чужое личное пространство чуть больше чем обычно, но потом возвращается в особняк, чтобы отметить праздник, посвященный спасению мира.       Все пьют. Даже Чайко и Бада, которым позволили отвести душу после такого грандиозного события. Пьют много, как это принято у обычных людей, когда те хотят подчеркнуть торжество. Алкоголь становится жирной точкой, разделяющей все события на «до» и «после». Каждый говорил свой тост в порядке очереди. Чайко, как независимый эксперт, была первой и предложила выпить за дружбу и мир во всём мире. Затем Канаэ, на правах хозяйки, предложила выпить, кто бы сомневался, за финансовое благополучие. Следом Лист «выпила за любовь», после неё Бетховен произнёс долгую речь о борьбе с судьбой, но его перебил Кьёго, который внезапно появился в планшете, фразой: «Во все года, во все века, четвёртый тост за мужика».       Далее все зачитывали свои тосты в хаотическом порядке, повторяясь по два-три раза, а иногда и вовсе выпивая просто ради того, чтобы выпить. Самое странное было то, что единственным, что предпочел промолчать, был Моцарт. Да и вообще он вёл себя достаточно сдержанно. Все ожидали от него как минимум какой-нибудь смешной выходки, но он, в основном, развлекал себя тем, что наклонял бокал в разные стороны, наблюдая за тем, как темно-красная жидкость переливается от одного края к другому. На вопросы, в чем же дело, отвечал, что весь его алкогольный опыт остался в прошлой жизни, и сейчас нужно заново привыкать к застольям. И только Шуберт периодически замечал, как он подолгу смотрел на него, словно хотел что-то сказать, но как только их взгляды пересекались, тут же отворачивался, продолжая мучить бокал.       Ближе к полуночи веселье прекращается. Все расходятся по своим комнатам, а Чайко с Бадой возвращаются на базу. Шуберт мог бы тоже уйти в свою комнату, но он слишком привык к свободной жизни и ночёвкам в гостиной. Это оказалось не самой удачной идеей, потому что не так уж просто заснуть в звенящей тишине, когда изнутри тебя разбирает липкое чувство тревоги и сомнений, которое ты не можешь ни то, что усмирить, даже объяснить.       Он понимает, что всё таки смог уснуть, только когда его будят. И делают это самым незамысловатым образом – на него падают. От возмущения Шуберт готов покрыть нарушителя покоя набором различных нецензурных слов, разной степени неприличия, но тень наглеца выглядит как-то очень знакомо и делает неловкую попытку подняться.       - Прости, - Вольфганг снова падает лицом куда-то возле шеи, шумно выдыхает и, к возмущению вышеупомянутого, тихо смеется то ли над ситуацией, то ли над самим собой.       - Тебе что, совсем жить надоело? – сдавленно ворчит Франц и принимается ерзать на постели. Остатки сна слетают моментально, хотя тяжести худощавого тела Моцарта он совсем не чувствует.       - А что если так?       - Чего?       Шуберт распахивает глаза. Вечный нарушитель покоя садится возле изножья дивана и пристально смотрит в глаза. Не иначе как просто решил поиграть в гляделки посреди ночи.       - Ну, знаешь, тяжело жить, когда все, кому повезло чуть меньше, желают тебе смерти. – тихо произносит он и нервно сжимает обивку дивана.       Мысли отчаянно путаются. Сама по себе ситуация кажется слишком уж нетипичной – Шуберту не нравится чувствовать себя загнанным в угол, к тому же застигнутым врасплох странными внезапными размышлениями Моцарта.       - Тяжело жить, когда все тебя сравнивают с теми, кому повезло чуть больше, - парирует он.       - Разве это плохо? – искренне недоумевает Вольф, - человек не может прыгнуть выше головы. Всё, что он делает, так или иначе будет похоже на то, что он раннее увидел или услышал. – и вновь посмотрел в глаза, - что плохого в том, что моё творчество так на тебя повлияло?       Франц не выдерживает взгляда этих голубых глаз, да и ответа у него не находится. Он только берётся за голову и садится рядом. Краем опьяненного сознания он понимает, что, возможно, всё это время был не прав. Странно видеть Моцарта таким, но он начинает поддаваться любопытству. Он даже не вздрагивает, когда его, казалось, вечный противник подсаживается поближе и кладёт голову ему на плечо. По позвоночнику и до самого затылка пробегают мурашки, но Шуберт отчаянно старается отогнать это слегка смущающее, обжигающее чувство. Сказывается долгое отсутствие каких-либо подобных связей, да и алкоголь изрядно подливает масло в огонь.       - Я тоже не могу ответить, – произносит Моцарт куда-то в темноту, как будто бы читая мысли, - так может не нужно больше винить меня во всех своих неудачах?       И Шуберт понимает, что смысла в сказанном куда больше, чем во всех его действиях. Куда проще жить, когда есть оправдание всем несчастьям. Куда проще жить, когда можешь жалеть себя, списывая всё это на того, кто хоть чем-то лучше тебя. Но куда труднее жить, когда ты врёшь самому себе. Они оба не знают друг о друге почти ничего, но оба уже давно инстинктивно чувствуют, что не всё в их отношениях так однозначно.       - Я помню, как когда-то давно восхищался тобой. - серьезно произносит он и аккуратно проводит рукой по мягким розовым волосам, слегка зарываясь в них пальцами. – А ещё мне всегда казалось, что тебе чего-то не хватало. Кажется, сейчас я понял, чего именно.       Моцарт слабо улыбается и поднимает голову с плеча. Сейчас, глядя на его милое спокойное умиротворенное лицо, Франц захотел забыть все разногласия и прижать его к себе как можно ближе, что он и делает. А Моцарт и не сопротивляется. Ему давно именно этого и хотелось. Чувствовать чужое тепло, ощущать, что ты кому-то нужен. Он не знал, почему его тянуло именно к нему. Может потому, что Шуберт отличался от всех, а может потому, что между ними всегда была какая-то особая химия.        Франц, не теряя времени, наклоняется к уху, чтобы прошептать что-то вроде извинений. Горячее дыхание опаляет нежную кожу, зубы чуть сжимают мочку уха, и Вольф тихонько вздрагивает, отстраняясь и удивлённо глядя на Шуберта. Он прекрасно понимал, к чему всё идёт.       - Ты уверен? – подобное его не смущало, скорее это было слишком неожиданно.       - А почему нет? Вряд ли ты пришёл ко мне только за тем, чтобы поговорить. – Шуберт же наоборот загорелся азартом. Ему давно хотелось снять напряжение, не важно, каким способом.       - Может и так. Но я не думал, что до такого дойдёт. – Моцарт положил руки к нему на плечи, улыбаясь с лёгкой хитрецой.       В ответ на это Франц лишь усмехнулся и накрыл его губы своими, увлекая в поцелуй. Сначала они целуются медленно, нежно, как бы изучая друг друга, затем поцелуй постепенно перерастает в горячий, долгий, страстный. Шуберт рассеянно думает, что вся эта ситуация кажется слишком странной, но это даже приятно, пусть он никогда и не помышлял о том, чтобы сделать такое с кем-то из своих знакомых, а тем более с ним . Но спустя некоторое время ему уже не кажется безумной мысль обо всем том, что он еще собирается сделать. В своей ориентации он определился ещё давно, чего стоит один только маниакальный фанатизм к Бетховену, но он никогда не думал, что Моцарт в этом плане тоже не безгрешен. Хотя, его внешний вид неоднократно на это намекал.       Руки задирают футболку Моцарта, и ему приходится ненадолго отстраниться, чтобы избавиться от верхней части одежды, а после ложится на диван. Воспользовавшись паузой, Шуберт принимается медленно расстегивать пуговицы на собственной рубашке – опрометчиво, потому что когда за дело берется Вольф, две или три из них все равно с характерным треском отрываются и улетают куда-то в темноту.       «Да уж, завтра я буду об этом жалеть», - признается Франц самому себе, медленно наклоняясь для очередного поцелуя. Моцарт приоткрывает губы и чуть выгибается, в нетерпении ерзая бедрами. Жест этот Шуберт распознает без ошибки, хотя ему и стоит больших усилий сдержать внутренние порывы. Он уже даже забывает о том, кто именно лежит и ерзает под ним, вызывая каждым жестом только очередную волну жажды животного обладания, никак не вяжущуюся с обычным поведением. Общение с представителями «свободной» субкультуры даёт о себе знать. Но глупо теперь сдерживать себя какими-либо рамками, когда накануне ты спас целый мир.       Брюки, белье – все летит на пол за ненадобностью. Теперь Моцарт кажется даже более худым, чем обычно. Бледным, хрупким и гибким, так похожим на девушку, что, однако полностью перестает смущать. Шуберт снова склоняется над ним и, за неимением альтернатив, облизывает пальцы.       Вольф старается не выдавать внутреннего напряжения, только закусывает губу, заметно смутившись, но не моргающим взглядом глядя на Шуберта, смотрящего на него все так же выжидающе. Довольно странно видеть Моцарта таким. Странно, непривычно, но приятно.       - Можешь же быть милым, когда захочешь, - говорит Франц, прислушиваясь к ощущениям и постепенно вводя в него пальцы, начиная аккуратно растягивать узкий проход. Второй рукой медленно проводит по стройному телу, чтобы, возможно, помочь чуть расслабиться. Пальцы практически сразу находят нужную точку, и тихий сдержанный стон приходится грубо заткнуть поцелуем, преодолев желание выругаться. Если их кто-то услышит, то не найдется на свете оправданий, способных выставить эту ситуацию в не столь дурном свете.       Моцарт сжимает в руках простынь, пытаясь расслабиться, что получается не сразу. Пожалуй, единственный минус так называемой «второй жизни» в том, что его тело пока не привыкло к подобному. Он не хотел показывать, что в этом воплощении, вопреки сложившемся образе о его персоне, не делал ничего подобного, но врать он не любил. Ни кому-либо, ни самому себе.       Терпение на исходе. Не выдерживая длительных пауз, помогающих Вольфгангу привыкнуть к этой странной мучительной пытке, Шуберт медленно вынимает пальцы, сгорая от нетерпения. Нельзя сказать, что за весь промежуток этой небольшой жизни у него никого не было, но таких, как Моцарт, точно нет.       - А вот сейчас… придется… - он осторожно подтягивает его к себе, чуть приподнимая за бедра, - немного потерпеть.       Шуберт медленно входит в столь желанное тело, стараясь действовать как можно аккуратнее. Причинять вред хотелось меньше всего, даже если перед ним сейчас лежит тот человек, которому совсем недавно желал смерти. Моцарт кусает тыльную сторону ладони, чтобы сдержать болезненный вскрик, и вновь старается как можно сильнее расслабиться. Шуберт уже ничего не способен понять и контролировать, голова кружится и наступает момент, когда разум отключается и даёт волю инстинктам. Он понимает это только спустя несколько секунд, когда, дав Моцарту привыкнуть к новым ощущениям, начинает медленные движения, постепенно ускоряясь.        Он никогда бы не подумал, что будет делать это с тем, кого всегда ненавидел. Да и ненавидел ли? Правду ли говорят, что от ненависти до любви один шаг? Не важно. Сейчас это совсем не важно. Важно лишь то, что они оба получили то, чего хотели.        Сердце бьётся с бешеной скоростью, становилось всё жарче и жарче. Сдерживаться нет сил ни у одного, ни у второго, и глушить сладкие стоны вновь приходится горячими поцелуями. Боль, смешанная с наслаждением, заставляла Вольфа едва не срываться на крик, но вскоре она отступает, оставляя лишь приятные ощущения, и постепенно они оба начинают двигаться в едином ритме.       Шуберт невольно любуется каждым сантиметром кожи вчерашнего врага, выглядящего теперь столь незнакомо, от проступивших на тонкой шее капель пота, взмокших волос, раскинувшихся по всей подушке, подрагивающих ресниц и пальцев, скользящих по спине, слегка царапая. Это возбуждает еще сильнее, заставляет двигаться быстрее и жестче, делая каждый новый толчок чуть болезненней и быстрее. Он берёт его руку в свою и переплетает пальцы, сжимая их сильнее с каждым толчком. Вольф выгибается, пытаясь прижаться ещё сильнее. Было слишком хорошо. Как будто бы так и было, есть и должно быть. Они оба уже были на пределе.       И вот наступает всплеск эмоций, сил и вообще всего, что только может быть. Моцарт расслабленно откидывается на простыни, обнимая Шуберта за плечи и глядя в его глаза немного смущающимся взглядом. Сам же Франц медленно отстраняется от него, а после сжимает в объятиях, укладываясь рядом. Лежать вдвоём на узком диване не особо удобно, но так как Моцарт был достаточно худым, слишком уж сильного неудобства не было.       - Не знаю, должен ли я что-то после этого говорить…, - начинает он негромко, но Вольф быстро его перебивает.       - Ты и не должен. Когда я переведу дух, отпусти меня, чтобы я вернулся к себе.       - А что если я не хочу? – произносит Шуберт и ближе прижимает его к себе.       - Тогда утром нас заметят. – Моцарт и не пытается избежать более крепких объятий. Ему совсем не хотелось никуда уходить, но перспектива быть замеченным никак не радовала.       - Да и пусть. Не думаю, что нас должно волновать чужое мнение. Или ты хочешь скрывать это всю жизнь?       - А ты разве не хочешь?.. – его голос заметно дрожит, – у тебя ведь уже есть любимый человек.       - Дурак ты. – Франц тихо смеётся и проводит рукой по его волосам, как делал это полчаса назад, - если бы хотел, я бы этого вообще не допустил. А что касается любви… - плавно перемещает руку на щеку, слегка поглаживая, - то однажды поймав, ты её уже не отпустишь.       Он чувствует, как Моцарт тихо вздрагивает и замирает, но молчит, так и не подобрав нужных слов. Видит, как на его глазах наворачиваются еле заметные кристаллики слезинок, но отнюдь не от горя, а от счастья. Счастья любить и быть любимым.       - И я… - он всем телом прижимается как можно ближе, устраиваясь удобнее в объятиях, - и я тоже не отпущу.       А утром, вопреки всем ожиданиям и опасениям, никто с похмелья не смог даже с кровати встать, что уже говорить о том, чтобы выйти из комнаты, так что скрыть следы вчерашнего безумия не составило труда. Вот только не учли одного – Лист-то пить умеет, у Лист не было похмелья, Лист вовремя проснулась и Лист всё-ё-ё видела, но это уже совсем другая история.