Драконовы песни

      — С Новой Жизнью, Серана. — Довакин улыбается, глядя на прихотливый изгиб Ритуала, которому суждено захватить в эту ночь небо. Серана отрывается от подарка — магической книги в черной с рыжим обложке — и улыбается тоже.       В книге — собрание заклинаний Разрушения, поражающих огненным элементом: Пламя, Стрела, Руна, Поджиг, Шар, даже Плащ… Серана не верит — но похоже, что это правда.       Что ее, воспитанную вычурно-отстраненными рунами айлейдиса, что ее, с детства приученную к крови и холоду, наконец-то кто-то вздумал учить теплу.       И Довакин, подтверждая эти глупые мысли, тепло улыбается.       — Нравится?       Серана почти вспоминает, как так делал па… отец — но одергивает себя. Нет ни крупицы давления. Или фальши. Довакин просто зовет ее, не принуждает, но просит составить компанию — а она соглашается и уходит, похоже, все дальше и дальше от человеческой деревушки, которую подминали под себя сразу два айлейдских города, от Волкихара, от душной гробницы, которая тысячелетия была ей могилой.       И от себя самой.       — Жизнь меняется, — ловит ее настроение Довакин.       «Да, конечно же», хочется сказать Серане. «Жизнь меняется, мир меняется… я меняюсь вместе с тобой».       Но это и без того достаточно очевидно. И нелегко сказать.       Довакин склоняется над огнем. Довакиновы пальцы послушно лижут языки небольшого костра.       — Расскажи мне, Серана… — говорит Довакин осторожно, — как ты смотришь на то, чтобы сделать эту Новую Жизнь действительно невероятно новой? Или — старой, скорее, забытой давным-давно, о которой всегда ты мечтала.       И поднимает глаза.       — Серана… Как ты смотришь на то, чтобы начать в эту Новую Жизнь — Жить?       И Серана понимает не сразу, что ей предлагают — но немного раньше, чем банальное «С тобой я уже живу» так просто и безыскусно срывается с губ, выдавая ее с головой. Понимает: ей предлагают забыть, какая по вкусу кровь; свежая, согревающая, пьянящая лучше вина… И ломающая желанием причаститься еще разок уж точно не хуже скумы.       Забыть, что такое постоянный и неизбывный холод, как он скручивается под ребрами, как он касается…       Да, это точно стоит забыть.       Стоит — но ей нельзя. Серана не может, не хочет, не будет этого делать — покуда в Волкихаре остается отец. Покуда крови на его руках столько, что ей можно захлебнуться, покуда Серана помнит, как жертвы кричали на алтаре, покуда…       — Нет.       Серана говорит это «нет» — и тут же сама пугается того, как зло и холодно оно звучит. Как будто она хочет оставаться чудовищем, оставаться клейменной Лордом Насилия… И кому она сказала это — Довакину, тому, кто хочет согреть ее, кто — первый — заботится, кто…       — Успокойся, Серана.       Довакин улыбается.       — Я понимаю.       И Серана верит, но хочет все-таки объяснить.       — Знаешь, тот ритуал требовал… Он забрал себе слишком много. Того, что ни мне, ни другим не хотелось бы отдавать. И мне кажется… — Серана сглатывает. — Мне кажется, что если я откажусь от Дара вот так — я выкину все, что туда вложили. И все жизни, все жертвы — зря.       И замолкает, раздосадованная, потому что это не те слова, которые хорошо говорить на Новую Жизнь, и Довакин…       …накрывает ее ладонь своею и смотрит в глаза.       — Тогда мы сделаем так, чтобы когда-нибудь это «выкину» стало не зря. Хорошо?       И Серана, конечно, верит.       Верит, что в этом новом году почти незнакомой ей Эры есть кто-то, готовый учить теплу.