Метка появляется в шестнадцать.
Юре пятнадцать, на дворе — февраль, и мальчишка, посильнее подтягивая вверх теплое махровое одеяло правой рукой, смотрит на абсолютно чистое левое запястье, чуть покрасневшее ниже сгиба. Значит, метка скоро появится. Значит, его соулмейт ждет его на одном из уголков планеты. Значит, родная душа есть, и пусть даже это не Виктор, с которым бы Юра так хотел быть… Юре пятнадцать, когда Виктор собирает чемоданы, берет в охапку старую собаку и ближайшим рейсом летит в Японию. Школьник психует, срывается на Якова Григорьевича (Яков Григорьевич срывается на него), на сайте Аэрофлота бронирует себе билет с высадкой в Нарите. А из Нариты черт знает каким образом добирается до Хасецу. Не помнит уже даже каким — рвался туда, полный азарта и остервенения. Виктор в свои двадцать семь натыкается в YouTube на запись его отката в исполнении Юри Кацуки, и розовая веточка на коже начинает полыхать таким адским пламенем, будто рука и правда норовит сгореть — ни один спазмолгон с анальгином не помог бы. Никифоров сразу вспоминает, как в голове всплывали нечеткие образы — каток старенький, как у них в Санкт-Петербурге, плакаты с японскими закорючками и чьи-то эмоции — тянущая гордость, восхищение и море-море неуверенности. Витя думает, что вот он — соулмейт, беспечно бросает все родное, всех родных. И оказывается прав. Юра впервые видит метку Виктора на источниках. — У тебя соул — Юри, да? — Плисецкий трогает странный склизкий от сырости камень над водой и одергивает пальцы, морщась. — Да, Юри, — Никифоров встает из горячей ванны, всплескивая волной воду. Его тело идеально, думает Юра, жадно разглядывая каждый участочек, каждую мышцу и венку Виктора, и как-то критично смотрит через толщу кипятка на себя — щуплый, хоть и подтянутый, маленький, совсем как девчонка, только в плечах шире. — Юр, пойдем, а то перегреешься, — Виктор шлепает ступнями по дорожке и рукой машет подростку. Юра понимает, что ему полный пиздец, ведь любить не соулмейта — ненормально, и даже не поворачиваясь в сторону фигуриста, с головой опускается в воду, специально давая понять, что слушать его даже не собирается. Юре пятнадцать, когда он с треском проигрывает Кацуки в Хасецу, понимая, что примерно на этом Витя для него заканчивается и начинается Виктор Евгеньевич Никифоров. Просто фигурист, просто коллега и просто мудак. Последнее — потому что обидно и больно.***
На долгожданный шестнадцатый день рождения Плисецкий поехать к деду в Москву не может — Фельцман не пускает из-за тренировок на носу, кашля и температуры под тридцать восемь. «Нечего в марте щеголять в тоненькой курточке!» Юра звонит дедушке, извиняется и шмыгает как бы ненароком в знак того, что поехать он правда не мог, хоть и рвался. Николай в трубку смеется, просит внука не переживать и немного подождать сюрприза. Сюрприз приезжает в седьмом часу — в заснеженном пальто теплом, с покрасневшими щеками и персональным снегопадом в голубых, как ледяные озера, глазах. Мальчишка так и застывает в проходе, прикладывает ладонь ко лбу, очень надеясь, что Виктор перед ним все-таки галлюцинация и последствие гриппа. Но когда мужчина достает из-за спины маленькую коробочку, сверток и открытку, Плисецкий пялится на него, остолбенев и, будто дурак, моргает. — С днем рождения, котенок! Это от дедушки подарок, — Никифоров прямо с порога сует мальчику в руки тот самый сверток и открыточку картонную с витиеватым красным «Любимому внуку!». В свертке, за шелестящей блестящей бумагой, леопардовый свитер и рамка с фотографией за стеклом, старенькой, потертой, еще 2005 года. На ней Юра совсем маленький, с улыбкой до ушей тиская дворового кота, сидит на корточках рядом с выбеленным московским бордюром. — А это от нас с Юри, — Виктор вслед отдает синюю коробочку, увенчанную бантом, а Юра покрепче сжимает подарок деда — он дороже. От Никифорова и Кацуки достается маленький стеклянный кот на коньках, как бы скользящий по золотистой подставке. — Мы как увидели его, сразу тебя вспомнили, — улыбается Витя, а Юра хочет этого зверя ему прямо в рожу кинуть, но вместо этого обнимает, благодарит и ждет, что будет дальше. А Никифоров остается.Когда вот только вернуться успел? Как деда нашел?
Виктор приносит из машины торт праздничный, покрывшийся горочкой снега по упаковке, ругается, что дома у Юры холодно, а ещё жуткий бардак, советует какие-то лекарства и остается. Тогда Плисецкий ничего не понимает, а где-то в глубине души его юношеские мечты так и бьются волнами через край, морской пеной оседая и растворяясь на песке — Витя к нему пришел, да? Мечты затуманивают, и Юра все за чистую монету принимает. Но Витя — Виктор Евгеньевич Никифоров — всего лишь поздравляет, всего лишь рассказывает, что через пару дней прилетит Юри, желает Юре скорее встретить соулмейта и уходит, оседая своей метелью в глазах на юрьевых скалах, о которые разбились волны-мечты. Юра мешает терафлю, стуча ложкой по кружке с тигром, и вдруг замечает очертание на руке — черный паззл, наконец, стал видимым.Впервые своего соулмейта мальчишка чувствует в 03:29.
Чувствует так сильно, что у него перед глазами плывут-плывут-плывут белые стены-пол-потолок. А потом в ушах звенит смех — надрывный, истеричный. Юра с постели подлетает и оглядывается вокруг — дома пусто, никого, но жуткий смех, все громче и громче, стены покрываются алыми пятнами, потолок, уже окрашенный в кислотно-зеленый, словно падает прямо на подростка. Он закрывает глаза, открывает. Дома никого, пусто. Никаких выкрашенных в белизну углов, вдруг меняющих цвет. Только родная, уютная комната, баюкающая в объятиях ночного Питера. Юра для уверенности светит телефоном вокруг, вздыхает, вновь отдаваясь Морфею. В полудреме он снова слышит тихие, будто в кулак, смешки. Гиканье прекращается — голос смеющегося срывается, и он начинает хохотать громко, во весь голос, заливаясь тем же, истеричным, смехом. Плисецкий затыкает уши ладонями, жмурит глаза. И ничего, совсем ничего. Смех идет из головы, смех психопата эхом отражается от черепной коробки, глушит любые звуки извне. Плисецкий не слышит, даже не соображает, как начинает плакать, захлебываться собственными слезами, зовя маму и вырывая ногтями кожу на бледных подушечках ладони. Истерика поглощает целиком, не дает легким пространства на вдох. Перед глазами — безумные всплески цветов и психодела. Смех продолжается почти до четырех утра. Юра засыпает в пять, без воды глотая успокоительное.Судьба дает Плисецкому родственную, душевнобольную душу.
*** На следующий день Юра приходит на каток с температурой и кашлем. Выпивает утром жаропонижающее, покупает в аптеке леденцы от боли в горле и новую пачку слабых, которые можно взять без рецепта, антидепрессантов. Чтобы, если опять начнется агония… Плисецкий выходит на лед не потому, что ему лучше, нет. Ему страшно, он боится услышать жуткий смех, как из фильмов ужасов. Снова, когда никого не будет рядом. Яков губами проверяет, есть ли у ученика жар и недоверчиво гонит его переобуваться и начинать тренировку. У Юрия руки совсем не слушаются, кажется, что они туго перевязаны ремнем. А этой ночью вместо смеха Юру разбудит страх. Он просыпается от всхлипов еле слышных, глухих, и его душу словно выворачивает наружу — страх липкий скользит по каждой клеточке тела, и парень чувствует, как его начинает трясти от чужих припадков боязни. Паника медленно, словно растягивая свое садистское удовольствие, ползет выше, выше, в ушах гудит, Плисецкий слышит тиканье настенных часов.Которых он никогда не вешал в квартире.
От тревоги дрожит все тело, Юра умирает от медленной дрожи. Таблетки на прикроватной тумбе находятся с трудом — словно их здесь и не было вовсе. Бутылка воды почти падает из трясущихся рук. Успокоительное не помогает ни через пять минут, ни через час. Отпускает только когда парень чувствует, как соулмейту вкалывают какую-то дрянь.***
Через еще три дня, как и говорил Виктор, прилетает Юри — закатывается на каток под радостные причитания Никифорова, перепугано озираясь по сторонам в непривычной обстановке. Плисецкий осознает, что теперь его жизнь становится адом не только во время повторяющихся ночных припадков, которые более-менее он научился переносить, но и днем — голубочки друг от друга не отлипают. — Вы бы еще тут потрахались, Вить, напевая «Между нами тает лееед», — Юра протягивает последнюю фразу в ритм всем известной надоевшей песни и фыркает. Эта парочка действует ему на нервы. И ладно бы свинья — катался бы себе спокойно. Бесил Никифоров, мечущийся от Юри к Юре и обратно да поочередно приключающий режиме «муж/отец», забывая, что на катке он вообще-то в первую очередь — фигурист. — Юр, ты как бабка со скамьи у парадной. Успокойся. — Ох, ты, ебать. Серьезного включил! Виктор, ты реально даже так можешь? Никифоров ничего не отвечает и опять отъезжает к Кацуки. Юрьевы скалы настолько сточены соленой водой океанов, что норовили надломиться и осыпаться прямо в бушующую неистовую стихию. Плисецкий заворачивает на четверной сальхов и падает на лед с таким грохотом, будто со своих скал кубарем скатился — перед ним появляется изувеченное маньячной гримасой лицо. Юрий уносится в раздевалку, игнорируя крик Барановской. «Пожалуйста! Не надо!» Парень падает рядом со шкафчиками на колени, накрест сжимая руками тело за пояс, и бьется головой о холодную скамейку. К Плисецкому видения приходят все чаще. Ночные дополняются дневными, срывают и без того беспокойному подростку крышу. Все руки Юры покрываются маленькими бороздами от ногтей — каждый приступ Юрий до крови впивается в плоть, стараясь сбежать от долбанной связи с соулом.Но сбежать — не сбежишь.
Живи, терпи, радуйся. Судьба подарочек дала в виде родной души. А коню дареному в зубы не смотрят, смирись. Виктор все больше и больше отмечает, что с Юрой что-то ненормальное происходит, и пытается рассмотреть метку подростка. Юра ее не показывает — Никифорову не доверяет и шлет его к Юри, к черту, еще дальше. Плисецкий чаще оглядывается по сторонам, реже — материт все вокруг. Чаще вздрагивает от прикосновения к плечу, шугается. Никифоров уже начинает корить себя-грешника за то, что доверие пацаненка отбил и не может сейчас ему помочь. Когда Яков просит подкинуть Юру до дома, потому что тот весь день дрожит, как осиновый лист, Витя думает, что это его шанс.***
В машине Юра смотрит перед собой и — мужчина по зеленым потухшим глазам видит — думает о чем-то, изредка кивая самому себе. — Юр? — А? — Вопрос он слышит не сразу и отзывается слишком отречено. — У тебя появилась метка? Ты соулмейта уже чувствовал? Все нормально, связь не нарушена? — Виктор щурится от того, как ярко бьет свет фар несущийся навстречу машины. Ему казалось, что Юре плохо от нарушенной связи — самая частая проблема, если в шестнадцать, после появления метки, подростки внезапно превращаются в нечто похожее на живой труп. — Появилась, все хорошо, — сухо говорит Юра, избегая дальнейших вопросов. Ответ Витю как-то не устраивает. — Вы пытались общаться? Или он слишком далеко? — Нет, — отвечает подросток. У Юры перед глазами вспыхивает горящий Ад. Машина Никифорова растворяется, и ее заменяют окровавленные кроны деревьев. Вдали небо кроваво-бордовое, солнце желчно-рыжее, а с ветвей, изломанных словно кости людей, стекает алая кровь. — Нет! Плисецкий хватается за волосы руками. Где-то еще соображающая часть сознания умоляет, чтобы приступ у соула был не при Викторе. На ветвях появляются разорванные тела — мужские, женские, абсолютно голые.Такого никогда раньше не было.
— Юр? — Пожалуйста, нет-нет-нет, не надо, — Юра шатается вверх-вниз, опускается головой на бардачок машины и снова плачет. Никифоров резко сворачивает на обочину, так, что шины свистят по асфальту, и останавливает машину, бросая руль чуть ли не раньше, чем жмет по тормозам. — Юра, что с тобой? Посмотри на меня! — Виктор переползает на соседнее сидение и хватает руками Плисецкого за щеки, трясет его за плечи, снова лицо поднимает и смотрит на потускневшую сильнее радужку глаз. — НЕ ТРОГАЙ! — Плисецкий вырывается, в панике ударяя Никифорова по руке. Те люди в голове кричат, а на фоне стона опять тот уродливый смех. И Виктор еле успевает щелкнуть двери, чтобы Юра в пылу не выбежал из салона. Юра не понимает, что с ним. Юра не понимает в состоянии аффекта, что его трогает не мертвец, а Виктор, живой, теплый. Мужчина притягивает его к себе и успокаивающе шепчет на ухо. — Тише, котенок, я рядом, тише, солнышко. Юра потихоньку расслабляется, но плачет. — Я рядом, мой маленький, тише. Подросток сжимает пальто Виктора и тихо говорит: — Он псих, мой соулмейт — псих, — Юра утыкается в воротник, словно пытаясь раствориться в мужчине, — Мне страшно… Никифоров только успевает на выдохе сжать тело ребенка сильнее.