Виктор никогда не врет Кацуки.
Говорит всегда только правду, либо умалчивает в своем непременно-хитром стиле, но обязательно, обязательно, сообщает позже. Врать же — никогда не врет. Не любит Никифоров вранье. Как говорят на Руси-матушке? Лучше горькая правда, чем сладкая ложь… Святая истина на тысячу лет до и еще миллион после. Виктор клоуном был, а элементарное понимал хорошо. На экране айфона с треснутым защитным стеклом у края высвечивается входящий. Телефон, поставленный Витей на беззвучный, чтобы не тревожить подростка, не издает звука, а только светится в полумраке комнаты, ложась на обои в комнате мягким освещением.«Юри»
Юра рядом что-то бормочет и кутается в совдеповское покрывало с тигрятами, которое нашел в шкафу Виктор. Плисецкий сказал, что одеяло еще на его рождение покупали. Никифоров тогда, улыбаясь, ответил — не совдеповское это. — Да, Юри? — Плисецкий не спит, дремлет, отдыхает в промежутке меж сном и реальным миром, сопя и ворочаясь. Но Никифоров, будто бы не желая громкими звуками рушить полный спокойствия и такой редкий сейчас для подростка мирок, отвечает на звонок совсем тихо. — Виктор? Ты у Юрио? Я уже дома, ты скоро приедешь? — Кацуки делает паузу. Как положено японцу — не напирает, ждет. — Да, у Юрио, — Никифоров ладошкой прекрывает нижний динамик и губы, — Не знаю, возможно, на ночь останусь, он заболел, лежит никакой. Помогу хоть ему, а то один живет, маленький еще все-таки, — смеется Виктор, гладя мальчишку по спине, прижимает телефон ухом к плечу, кривится, что неудобно немного и поправляет Юре второй рукой подушку. Виктор слышит, что Юри на том конце вздыхает. Веточку на запястье колет и тянет. — Ладно, не буду отвлекать. Передай Юрио, чтобы выздоравливал. Кацуки по-японски-мудро краток, кроток. Тихий голос Никифорова дает понять, что тот говорить не может. Мужчина кусает сухие губы то ли от обиды, то ли от стыда. Стыдиться-то чему? Не особо ясно. Но Юри стыдно, неуютно. Глупый этот диалог вышел с Витей. — Спокойной ночи, дорогой. Никифоров никогда не врет Кацуки. Но сейчас, сидя у спинки кровати Плисецкого он сказать ничего иного японцу не может — ни тайну Юрия раскрыть нечестно, ни самому не хочется ехать домой. Хочется быть рядом, когда снова в сознание ворвется соулмейт.***
С тех пор оставаться на ночь у Юры для Никифорова становится нормальным. И с катка увозить (без Юри) — тоже нормальным. Готовить ему ужины вместо сухой пиццы, заказанной по телефону, Никифоров любит особенно сильно, забирая из рук смартфон у возмущающегося Плисецкого. Сам он хоть и не знаток гениальный, но и в шеф-повары не просится. Картошку толченую Виктор делает такую, что Юру за уши не оттащишь — с дедовой сравнивает, глотает не прожевав. И лежать теперь наедине, разговаривая шепотом, успокаивая после приступа — тоже нормально. — Виктор, а вы с Юри… спали? От вопроса прямо в лоб Никифорову кажется, что он прямо улавливает каждую новую трещинку, внезапно появившуюся на оболочке. Совестью та оболочка зовется. Виктор понимает, что разговор о долбанном сексе, и чувствует, как готов провалиться под землю, пробивая сейчас каждый из этажей и каменный, увешанный сталактитами потолок Ада."Добро пожаловать, вот ваш котел!"
— Спали, — сипло и тихо отвечает мужчина, направляя отчего-то виноватый взгляд на несчастных вышитых тигрят по тому самому покрывалу. — Каково это? Спать с соулмейтом? — Юра спрашивает без злости, ревности. Скорее устало. Ему интересно услышать это. От Вити, снова набившегося за черту пространства, которую Плисецкий упорно выводил с Японии и до разговора на берегу набережной Барселоны. Выводил, кажется, по песку, волнами границу снесло очень быстро. — Ну, — Никифоров как будто снова становится школьником. Класса примерно пятого, — в общем, думаю, больше дело в любви и предпочтениях, — ком подкатывает к горлу и мешает проронить хоть слово, — но… да. Необычное чувство. Кривая ухмылка ломает идеальное лицо следом за треснутой совестью Виктора. — Я тебе даже завидую, — Юра тоже усмехается и ползет поближе к собеседнику, удобнее устраиваясь у него на груди. Слышит, как сердце стучит. Думает, что тот волнуется.На самом деле — любит. И завидовать тут вовсе нечему.
***
В 02:19 Юра чувствует, как тонет, уходя глубже в толщу ядовитой жидкости. Он просыпается, а перед ним — тьма, размытость, мутно-зеленая пелена, застилающая веки. То, что здесь, сейчас, дома, пропадает и появляется толща противно-зеленой воды, мерзкая картинка, выбивающая из реальности. Горло будто неистово сжимают чьи-то сильные руки, дышать невозможно — кислорода не хватает, вздохнуть нет сил. Юра делает вдох, и горло режет, противно скребя по стенкам. Юра благодарит господа, в которого никогда не верил, что хотя бы так — без разрушающих психику картинок, без трупов, без крови, без страшных лиц перед собой. Боль ведь можно перетерпеть, пережить. Отболит, переболит, перестанет. Виктор просыпается от тяжелого дыхания — зовет ребенка, а тот и не слышит, сгибается, и хватает жадно нехватающий воздух. И в голове Плисецкого опять эхом звенит смех. Он стал таким привычным, знакомым, уже не гробит так сильно. Никифоров дергает Юру за левую напряженную руку, еле разогнув ее, и гладит-гладит черную метку, проводя по ней большим пальцем. Подминает под себя тело. Говорят, что метки родственных душ — они как ниточка к эмоциям носителя. — Тш, все хорошо, все хорошо, котенок, спи. Юру чуть позже отпускает и он, прошептав «Спасибо, Виктор», снова засыпает на крепкой груди.***
Теперь для Юры каждый день делится на два. Никифоров рядом почти постоянно, будто знает, когда нагрянет безумный соулмейт. Он не просится в сиделки, не навязывает себя Юрию. В нужный момент уходит за ним в раздевалку, прижимает поближе, нежит долго. На катке Никифоров слышит крепкие маты Юры Плисецкого и пожелания сгореть на огоньке напару с «Кацудоном». За катком — через ту смытую черточку — другой мир. Страшный и нежный одновременно. Полный боли Юры, полный заботы Вити. Такой совсем чужой, хрупкий, тонкий. Виктор его берег, как сокровище. Ужас возвращается так же внезапно, как и пропадает. Вечером, в гостиной. Юра снова чувствует гребаный страх под кожей и хочет сбежать из мира живых. Чувствует, как каждая венка пропускает концентированную дозу страха. Не как раньше — сильнее. Эмоции родной души заменяют собственные, земля уходит из-под ног, пол как будто ходуном пляшет — ноги не держат, хочется упасть, сжаться до маленькой точки в конце строки. Как же страшно. Голову словно иголками прокалывают тысячи криков. Громче, сильнее, надрывнее. Хвататься за голову — Юра понял давно — бесполезно, лучше не будет. Кажется, что от крика болят уши, но сил их заткнуть нет. Это иллюзия. Это все иллюзия. Страшно неимоверно. Виктор замечает Плисецкого не сразу, но подбегает к нему практически моментально — несется как полоумный, чуть ли не выпуская из рук кружку кофе. Вовремя ставит ее куда-то на полку шкафа. Юра смотрит перед собой, а взгляд такой пустой, что прочитать его невозможно. И снова трясется. Дрожит. Всхлипывает. А Виктор снова тянет обесиленное тело ребенка к себе и лелеет, совсем как беззащитную перед жестким миром кроху. Парень приходит в сознание, видит перед собой Никифорова. И страшно уже ему, кажется, становится по-настоящему. Видеть перед собой такого любящего, не его, Никифорова просто невыносимо. Юра не думает ни секунды и ляпает совершенно не задумываясь: — Хочешь почувствовать его ? Слова повисают на миг. Это двое стоят напротив друг друга, смотрят прямо в глаза. И в каждом из взглядов читается своя история, вселенная. — Хочу. Виктор сходит с ума от аквамарина напротив и, хлебая юрьеву соленую волну, ту, что в глазах, шепчет в ответ, словно теряя рассудок. Юра смущенно, осторожно тянет левую ладонь к левой ладони мужчины, не отрывая от взгляда взгляд. Оба дышат через раз. Плисецкий замирает и пальцы словно дергаются от этого. Соулмейт страхом стоит над спиной. Парень ищет руку Виктора, берет ее в свою и соединяет кожу — по полосам линий жизни, несмело. Сжимает свои пальцы на тыльной стороне кисти Никифорова. Виктор следует за ним и хватает его маленькую ладошку. Дело за главным. Юра поддается вперед и делает так, чтобы кожа, где каждая из меток, тоже соприкоснулась. Страх тут же отдается в голове Виктора, когда розовая веточка сакуры словно расплывается на черном квадрате паззла. И Виктор впервые ощущает все то, что чувствует Юра. Боль. Боль. Очень много тянущей боли. Душа сжимается как будто она всегда была чем-то осязаемым. Опустить руки Никифоров первым не может. Плисецкий резко шарахается, отдергиваясь, как от кипятка. — Бля, прости… Ты не привык, мне не надо было… Метки соулмейтов — мосты. Маленькое пятнышко на теле, что дает доступ к самому тайному, закрытому — к сердцу. Глупое слабое место человека, ахиллесова пята. И когда два символа смыкаются, касаются друг друга, создается канал связи. Хочешь узнать, что я чувствую? Коснись, дотронься. Ворвись в мой мир. Юра пускает к себе без стука, утягивает, как русалка на дно. Никифоров — счастливый утопленник бирюзовых волн. Кацуки в одиночестве, в квартире Виктора, чувствуя, как его соул соединял метку с другим, просит, чтобы все вернулось на круги своя.***
Витя понимает, что бороться самостоятельно с приступами — бесполезно. Юра всего лишь заткнет их поглубже внутрь себя, научится переживать и будет просто страдать и гнить изнутри. Погибать от токсичного яда родственного и выедать горькие таблетки. Измятые пачки успокоительных разбросаны по всей квартире, Плисецкий словно одними ими и питается. — Юр, нам в больницу надо. Или к Якову, — голос Никифорова серьезен. — Ты издеваешься что ли? И что мы скажем? А больница? Виктор, ты идиот? Меня с фигурки попрут, если выявят сбой в психике. — Тебе сейчас что важнее? Твое собственное спокойствие или спорт? — Я один зарабатываю деньги в семье! Ты хоть, блять, понимаешь, что станет с дедой, когда он узнает, что у меня соул — псих, а я семь дней в неделю схожу с ума? Через неделю лететь в Хельсинки, Вить! — Голос срывается, Юра замолкает, добавляет почти не слышно: — Я не могу так поступить. — Да как же ты в таком состоянии откатаешь? Твою мать, Юра… Раскрошить все созданное и поднятое в один миг не хотелось никакому спортсмену.***
В 6 утра, когда небо затянуто густыми черными сумерками, Плисецкий просыпается без будильника вновь. Сердце бешено стучит, в голове словно бьют барабаны страшную музыку ада. И под ритм барабанов соулмейт зовет его. Приторно, мерзко. «Юраааааа» «Юроооочкаааа» «Юраааа» Собственное имя заставляет подскочить с постели. Юра просыпается, трясёт спящего рядом Виктора, пока еще в сознании, пока чувствует. — Витя! Проснись! Прошу! — В уголках глаз потихоньку собираются слезы. Страшно опять. Действительно страшно. — Он нашел меня! Виктор пробуждается моментально, держит мальчишку за плечи. Спрашивает, в чем дело, сквозь одеяло поджимает ближе к груди. У Плисецкого паника. Он видит себя — прикованного к стулу ремнями, измученного, в длинной белой рубахе. Так, будто он сам из клиники. Будто он — один из ненормальных, закрытых на сотни замков от людей. Вокруг — на цепях сидят психи, бьются в конвульсиях, стонут, воют. Он по центру. Кукольно не живой. Измученный. Бледный. Мертвый. Из груди Плисецкого вырывается крик. Он мучается, рыдает и, вырываясь из объятий Никифорова, жмет руки ко рту, заглушая свой голос в тишине раннего утра, кусает их в кровь, не различая, что он делает. Никифоров почти не видит в комнате, чуть освещенной светом с улицы, шепчет Юре снова. Тот — не слышит его. Кричит, бьется. — Юра! Убери руки, слышишь? Юра! Очнись! Успокойся! — Он подбирается к Юрию со спины и с трудом откидывает его ладони, прижимая к губам парня свои. Плисецкий стискивает зубами плоть, кричит через закрытый рот. На фаланги падают горячие капли слез. Никифоров не замечает, как тоже плачет. Из-за Юры. Из-за соулмейтов. Держит его за голову рукам крепко и макушкой упирается мальчику меж лопаток. Хлюпает, глотает слезы. Юра рвано всхлипывает, падает без сознания и отключается во сне. На утро Виктор перевязывает пальцы бинтом с аптечки Плисецкого и уезжает на каток один — надо проветрить собственные явно хреново работающие мозги.***
— Виктор, что с твоей рукой? — Юри тормозит зубцами о лед, когда видит Никифорова, хмурит черные брови и пытается аккуратно взять руку жениха в свою. Русский одергивает ее за спину. — Порезался, не переживай, — Никифоров чувствует, как его собственный голос подрагивает от странной неуверенности, но скорее тянет губы в улыбку — чтобы Юри ничего неладного не заметил. Кацуки понимает свою ошибку. Понимает и то, что Виктор зол — не тронь злую собаку, не цапнет. Юри в голову приходит мысль, что на льду он сейчас какой-то действительно лишний. Чужой. Плисецкий подходит позже положенного, будто невыспавшийся, с кругами под бледной кожей нижних век, в помятой форменой одежде и криво заклееными множеством пластерей пальцами. Спотыкается, стоит коньки надеть, и еле умудряется схватить ограждение, чтобы не рухнуть. — Ты лучше скажи, как ты без меня? Как Маккачин? Японец отвечает, что все очень хорошо, с хозяйством справляться совсем не трудно, а русское телевидение очень забавное. И тетеньки из магазинчика напротив смешные.Кацуки чувствует, как ёкает сердце Виктора при входе Юрио. Никифоров чувствует, как Юри заглатывает грусть. Юра не чувствует ничего.
***
— Котенок. Никифорову удаётся поймать парня только в раздевалке, на перерыве. — Чего тебе опять? — Юра хлопает по дверце шкафчика, которую снова заело, рыщет по дну сумки антидепрессанты и выгибает две таблетки из пластинки. — Завтра едем к психологу. Охуел? — К какому, блять, психологу, Никифоров? — К моему, Плисецкий, к моему. Он специалист по родственным душам. Попробуем решить твою проблему. Не кусайся. Хотя, признаю, укус у тебя хорош. — Мужчина заходится легким, искренним смехом и глядит на парня. У Юры глаза злющие, колючие. — Юр, я помогу тебе. Честно. У Кацуки изнывает от жуткой боли левое запястье.