Четыре года спустя. Ноябрь. Санкт-Петербург.
Московский вокзал по своему нерушимому обычаю напоминает место, в котором сконцентрировано чуть ли не большинство людей города. Отовсюду раздаётся стук колесиков чемоданов, шуршание пакетов с закуской в дорогу и громкие перекрикивания людей, суетящихся между входом в здание и автопарковкой. Небо все по тому же обычаю зависает над головами прохожих, уезжающих и встречающих своей безграничной тяжкой ноябрьской серостью, а слякоть, взявшаяся кое-где хрустящим ледком, напоминает о только-только прекратившемся неприятном холодном дожде. Все это поднимает из глубины души старые и уже почти позабытые шесть лет жизни между Невским проспектом и катком, и Юра улыбается сам себе одними губами, подтягивая повыше собачку теплой парки. — Антон, ну где ты, блин? Там наше такси! — Плисецкий оглядывается назад, пережимая у плеча ремешок спортивной сумки, затягивает туже такой же (по нерушимому обычаю) коротенький хвостик, вдыхает холодный-холодный воздух Питера поглубже и прячет правую руку в карман куртки — от металла кольца на пальце становится совсем немного холодно.Юре двадцать, на дворе — ноябрь, и парень возвращается в манящий причудливыми фасадами зданий город впервые после долгого отсутствия.
Юре двадцать. Он трижды чемпион мира, олимпийский чемпион и… самое главное он — просто любимый человек. Тонкая, бледная кожа на левом запястье все так же сияет чистотой без метки. Соулмейт, страдание — всё разъелось будто от пролитого раствора хлорки, выбелилось и выелось навсегда из жизни тогда ещё юного, только начавшего карьеру фигуриста. Бессчётное количество выпитых таблеток, бессонных ночей, шрамов от тонких ногтей и одна-одна первая, почти не начатая, любовь. Всё ушло в далёкое прошлое, сдулось ветрами времени, запуржилось прочь ураганами и событиями бегущих вперед лет. Почти не начавшаяся, совсем взаимная, такая недолгая, но все же — любовь. Парень берёг хрупкие, никому не понятные, кроме них двоих, воспоминания за семью замками и старался каждый раз давить сдержанную, легкую и тёплую улыбку, когда кто-то в интервью неосторожно спрашивал о его старшем наставнике на льду. Плисецкий сменил тренера, ушел с самой головой в тренировки, а потом, так вышло само собой — нашел парня, который полюбил его, и который для Юры стал, наверное, самым близким человеком в его скудненькой, замазанной адским трудом жизни. Антон любит Юрия. Юрий позволяет себя любить и всё так же каждый вечер засыпает рядом с ним, думая о Викторе. Быть вместе двум не-соулмейтам — это, конечно же, нормально. Это обыденно, привычно и встречается на каждом шагу. В гигантском мире найти рядом с собой родственную душу настолько невозможно, что так живут почти все. Некоторые, наверное, самые настоящие счастливчики, успевают установить связь, сойтись. Об этом мечтаю все. И, конечно, так правильно. Быть Юре с Виктором — не нормально совсем. Они бы были счастливы, если бы не разница в двенадцать лет, если бы не популярность за гранью нормальной человеческой жизни, если бы не соулмейт Виктора — Юри, о котором знает весь мир. Так было бы неправильно. Забирать, уводить, развязывать виток сплетней и интриг, становиться разлучником счастливой пары и только из-за того, что не повезло с родственной душой ему самому разбивать пару. А ещё Юра никогда бы не смог спокойно жить, зная, что их с Виктором отношения приносят боль ни в чём не виноватому Кацуки, который знает абсолютно всё, и который видит каждое их прикосновение, смотрит их вечера, как бесконечно не заканчивающийся сериал. — Вить, вот каково сейчас Юри? Чувствую себя скотом… — Все хорошо, он говорит, что счастлив за меня. Вон, написал, что видит, как мы тут валяемся. Поэтому Юра ушёл.Если ты чистый — найди такого же, вы будете прекрасной парой.
— Юр, где твоя метка? — парень держит руку Плисецкого ладонью вверх и вглядывается в каждый миллиметр на коже фигуриста. — Нет её, исчезла. Мой соул тоже умер, — Юра встаёт из-за стола в кафе у Европейского, собираясь уйти прочь, но его останавливают, продолжая крепко держать за руку. Антон совсем как каменная чаша, выточенная самой природой. Он опора Плисецкого, его защита. Стена и крепкое дно. Юрий в нём никогда не утонет, не растворится. Это прекрасное «действие» на его «противодействие». И ведь никогда больше не будет причин для страха, для тайн от публики. — И тебя вытащил Никифоров? Тот самый? Который тоже фигурист? — давясь колой из жестяной бутылки, спрашивает Антон, всё ещё не веря своим ушам. Он думает, что такое вряд ли может быть, чтобы Юра в тайне ото всех крутил роман со звездой фигурного катания. А Юра и правда ведь крутил. Хоть это слово и является слишком грубым для их отношений. Юра не крутил, Юра опирался и цеплялся, как за последнюю ниточку жизни, погрязая в юношеских наивных чувствах и сводя Никифорова с ума — собой, соулмейтами, любовью.***
Первым делом Плисецкий отвозит в свою — оставленную на просто так — квартиру парня и бросается, как ошпаренный, на каток. Этап Гран-При всего через три дня, ещё есть время. Его ещё так много. Юра бежит до спортивного комплекса, не думая ни о чем. Вызывает такси, кусает ногти на морозе и бесконечно мучает тоненькое колечко на безымянном пальце. Спотыкается несколько раз на пороге, здоровается с охранником, так и не сменённым за несколько лет, залетает внутрь просто невероятно быстро и летит прямо ко льду, не разбирая, как не разбирал того — когда бежал за Виктором в Японию. Ему так хочется. Хочется… А в зале раздаются тренерские хлопки, крики держать руки прямее, втянуть бедра, да лязг лезвий по раскатанному ледовому покрытию. Юра уже совсем не узнает этих ребят, что заняли лед, на котором отрабатывал прыжки когда-то он сам, на льду нет Якова, у которого сменились часы работы, ученики, нет Милы, ушедшей в декрет, и Гоши, открывшего студию. — Никуда не годится! С середины заново! Тишину снова глушит хлопок и до боли знакомая английская речь. — Юри, соревнования на носу, а ты прыгнуть не в состоянии! Из-под ног уходит земля, стёкла по периметру катка трескаются, со звоном падают под самые ступни. И каждый осколочек отблёскивает маленькое воспоминание из старой, уже закрытой книги жизни Плисецкого. Постеленная, чтобы не запачкать обувью помещение, картонка под ногами шелестит, и Виктор оборачивается назад.Вдыхает. Задерживает дыхание. И умирает, вспыхивая, как коробка спичек при пожаре.
Под кожу словно вводят шприц, и по телу пускается медленно сжирающий яд. Под кожу вводятся осколки, заменяющие кровь чистой морской соленой водой. Виктор дёргает в сторону тренерской парня, запирает за собой дверь.Чувства никогда не получится забыть.
— Юра, — мужчина прижимает повзрослевшего юношу к себе, кладет на плечо его голову, сам опирается о стену, чтобы (Не дай Боже!) не упасть, — Юрочка… Юра… Котенок… Родной мой. Из комнаты выкачивают весь кислород, которого никому из двоих не хватает. Плисецкий не роняет ни слова, жмётся сам поближе, понимая, что сейчас, только сейчас, у него есть последний шанс на общий вдох, на прощание. Потом — конец питерского этапа Гран-При, он опять уедет, он вернётся к Антону, а Виктор — в свою квартиру, которую всё так же делит с Юри и стареньким Маккачином.Они «не влюблены». Им просто никогда не будет хватать друг друга.
Юрий чуть ли не падает, виснет в руках Никифорова, словно плюшевая, слабо прошитая старыми протертыми нитками, кукла, и понимает: расстояние — самое худшее, что может быть между людьми. А ещё от любви не сбежать никогда, как не пытайся скрыться и замкнуться в каменной чаше, что так податливо держит, не расплескав, твои личные бушующие волны, не сбежишь.У Юри впервые за долгое время снова вспыхивает ветвь сакуры на запястье.
У Антона чистое запястье вспыхивает впервые. И он наивно всё списывает на плохую погоду.