«Юрий Плисецкий сошел с ума!»
Никифоров, откинувшись на спинку черного кожаного дивана у входа, отпил немного воды из бутылки. Психолог потер переносицу пальцами и почеркал что-то на листах. Витя напрягся. — Паш, что у него? «Паша» — потому что со школы дружат. — Да что-что. В том-то и дело, что у него все нормально. Метка ровно в шестнадцать появилась, связь установилась, контакт не потерян, чувствительность души и эмоций присутствует. Здесь никаких проблем. Юра вздрагивает и пугается, боясь, что предотвратить ничего нельзя. На душе просто моментально становится паршиво. Морские волны успокаиваются, оседают, и вода превращается в зеркальную гладь, отражающую все: скалы, небо, сосенки по камням и каменистую тоненькую полосочку берега с раскиданными острыми ракушками. Но вода эта спокойна, темна, холодна. Смотреть на нее — жутко. Кажется, что на дне кроется что-то невыносимо ужасное и готовое в любую секунду прижать к полу, испугать. — Как эксперт по родственным душам я тут практически бессилен. Дальше надо копать по психологии, — Павел откладывает надоевшую ручку, берет лист из своих рукописей и подкладывает его перед Юрой. Никифоров подходит к ним и, опускаясь к поверхности письменного стола, смотрит на непонятные линии и черточки. Мужчина снова берет ручку и указывает на нарисованные фигуры. — Вот здесь вы, Юрий. Вот здесь ваш соулмейт. Это канал связи. Видите? — Вижу, — отвечает Юра и впервые понимает, что же изображено на листе А4. — Перебоев нет. Все отлично. Проблема начинается в том, что в голове у вашей родственной души. Он невменяем. И у него шизофрения. А что мы знаем про психологически нездоровых? Их восприятие мира гораздо тоньше, чем у нас, простых людей, они ощущают буквально каждую частичку, чувствуют то, чего мы не заметим. И это расстройство. Тот человек к нему готов. Для него это нормально. Для вас, Юрий, — нет. И оборвать это никак нельзя. Нет никакого способа оборвать связь с родственной душой. К ней можно привыкнуть, она может ослабеть. Но стереть ее невозможно. Разве что психотропными средствами, которыми промышляют несанкционированные общества. Плисецкий с надеждой смотрит на Виктора, будто пытается найти хоть какую-нибудь помощь в его взгляде, Виктор только глаза прикрывает и со вздохом, стоя, притягивает за плечи сидящего мальчика к себе.У Юри в квартире в Санкт-Петербурге болит метка. И, кажется, душа.
Никифоров изнывает в желании защитить подростка. — Что мне делать? — с хрипотцой спрашивает Юра, а сам незаметно начинает трястись, Витя сильнее стискивает руку на плече. Сильнее прижимает к своему бедру. — Не тебе, мальчик, в состоянии приступов ты ничего не сможешь контролировать, особенно если они усилятся. Виктор, ты делал все правильно. Остается тебе продолжать аккуратно поддерживать Юрия на протяжении его приступов. Старайся спрашивать, что он видит, не спорь с ним и не переубеждай. Аккуратно, понял меня? Плисецкий серьезно слушал разговор. Никифоров выглядел как самый настоящий молодой папаша, которому дают точные наставления, а он все запоминает и записывает в блокнот, лишь бы с чадом не случилось беды. — Если вы вдруг пойдете к психиатру, он вам не поможет. Воздействовать надо только на соулмейта, на первоисточник. Это все будет так же бесполезно, как подорожник к перелому приложить. Вероятно, что при должной «борьбе» вашего помощника с расстройствами, в будущем организм научится сам определять, что это не ваши эмоции и закрывать вас от них. Но напомню — связь не пропадет никогда. Если родственная душа захочет сделать вам лично больно, то сделает. Остается лишь ждать, что его хоть как-то успокоят или… — психолог замолкает, оборвав незаконченную фразу, оставляя ее на фантазии фигуристов. Они ведь прекрасно знают, что за «или…» может скрываться любой способ разрыва.Наконец-то появляется надежда на спокойное будущее.
***
— Вить, — Павел останавливает Виктора в дверях своего кабинета, когда младший уже покидает его, и прикрывает дверь, доставая сигареты из кармашка внутреннего пиджака, — Давай честно, что ты к нему чувствуешь? Спортсмен тормозит быстрее, чем посылает в мозг сигнал это сделать, оглядывается на друга и искренне пытается не выглядеть полнейшим идиотом. Ждет, когда тот начнет говорить, но все же понимает, что в первую очередь ответить должен он. — Ты же сам все понял, Паш, — Никифоров усмехается, скалится, выдавая кривую улыбку за настоящую, и прямо-таки в полной мере сейчас осознает себя заложником и жертвой Плисецкого — волны давно утащили, утопили и не дают больше шанса выбраться из соленой воды на воздух. Юра не сирена. Юра не убийца. Юра просто космическая несокрушимая сила, которая, не понимая, притягивает и привязывает к себе.К своим волнам, к своей морской пене. Только бы пусть ею же не растворился по холодному мокрому песку.
— Соулмейт твой, японец тот, уже знает. — Нет. — Витя, это был не вопрос. И тогда до Никифорова впервые доходит, что связь с соулмейтами играет злые шутки не только с Юрой — со всеми. Только такой дурак — это он один, а неизбежный разговор с Кацуки подкрался совсем незаметно, из тени. Виктор, окрыленный вниманием к Плисецкому, брошенному тогда, перед отлетом за границу, в упор не видит то, что происходит с Юри. Разум затянут простынями, Юри — за ними, Юри не видно, только его неясное очертание за полотнами разношерстной вывешенной ткани. Витя не видел абсолютно ничего, Кацуки видел все. Видел все и так хотел, чтобы все стало, как раньше, как тогда, в Хасецу, на льду, когда они оба сходили друг по другу с ума, безумно целовались на катке, как сбегали по вечерам из дома и смеялись с возмущений Мари. Как сдвигали кровати в Барселоне. Как переплетали пальцы перед откатом. Как прикладывали к кольцам губы и смотрели друг на друга. И каждый раз был, как последний. Когда же был самый последний?.. — Виктор, я хочу поговорить с тобой, — Юри неуверенно мнется, переминается с ноги на ногу и подносит к щеке палец — он всегда так делает, когда не уверен. — Что между вами с Юрио? Шею Никифорова перебивает ржавое лезвие, спустившееся с самой верхушки старенькой деревянной гильотины, и по холодной двушке расходится эхом мерзкий смех палачей. Играть больше нельзя. Скрывать бесполезно. Скрывать всегда было бесполезно. Русский садится на диван в гостиной, приглашает жениха сесть рядом и впервые соглашается на разговор. Тянуть уже точно нельзя не секундой больше. — Юри, поросеночек, скажи, что ты видел и что чувствовал. Я все расскажу. Просто дай мне выслушать тебя, и ты тоже выслушаешь меня. Кацуки набирается смелости. Тяжелый разговор никак не располагает к себе и только наводит больше черных туч над головой, сияющих отблесками золотистых молний. — Видел, как Юрио было плохо в твоей машине. Когда звонил тебе в тот вечер, видел, что он спал рядом с тобой. Ночью просыпался, когда ты чего-то боялся. Скажи, это связано с Юрио? Когда вы метки соединяли, у меня очень сердце кололо. И прекрасно чувствовал, как тебя кусают за руку в ночь перед тем, как ты пришел с бинтами на лед. Видел кабинет врача. У Юрио проблемы, да? Еще каждый раз, когда ты встречаешься с ним, у меня вот тут ёкает, — Кацуки прикладывает ладошку к солнечному сплетению и смотрит из-под черных ресниц на Никифорова. — Блять. — Что? — Это по-русски… Не обращай внимания. Юри вздыхает и медленно принимает в себя то осознание, что «как прежде» уже никогда и ни черта не будет. За окном и правда расходится гроза, собираются в кучу налитые потемневшие облака, ветер порывами сдирает листву с деревьев, обдает морозом и Никифорова, и Кацуки, заставляет забраться Плисецкого в своей комнатушке под одеяло и прижать к себе ближе кота. Виктор рассказывает все до мельчайших подробностей. Клянет Юри, чтобы тот его не ненавидел, падает в колени японцу, лбом стучится о кости на ногах, умоляет только не ненавидеть, понять. И ни в коем случае не показывать Юре жалость. Просто сделать вид, что не знает. Просто понять.Красивые сказки про соулмейтов во второй раз рушатся стеклянным замком перед Витей. Связь важна не рисунком на коже. Связь важна не подачкой судьбы. Связь важна человеком, той крохотной бабочкой за оболочкой души.
Кацуки прощает, понимает и обещает, что они останутся хорошими друзьями. Никифоров впервые ощущает себя рядом с бывшим женихом комфортно, на подкорке выдается командная строка, а по ней буквами, что правильно — именно так. Витя засыпает прямо на коленях Юри, цепляя последней мыслью сознание:«Юра, как ты?»
***
«Не делить на два» для Плисецкого становится невыносимо. Прикипевший к Виктору, хватающий за спасительную руку мужчину, как за последнюю шлюпку на Титанике, Юра ищет успокоение в пушистом животном, клубком свернувшемся на диване и ждет. Либо звонка от Вити. Либо приступа от соула. Сегодня Юра сам настоял на том, чтобы Никифоров вернулся домой и уделил себе и своему очагу хотя бы этот вечер, не пропадая в замерзшей обители мальчишки с ненормальным соулмейтом. Жизнь, ставшая бесконечным ожиданием и страхом, загребает Юру в воронку, как тот самый тонущий и сломившийся надвое корабль, что потонул во льдах холодных морей. Все сложнее держаться на людях, казаться тем же Юрием Плисецким, от которого ждут побед, золота, рекордов и славы. Все сложнее укрываться от внимательных глаз Якова и внимательного взора Барановской. Все сложнее футболить Виктора на людях, осыпать его бранью и просить убраться подальше и не совать нос в чужие дела. Юрий хочет лишь освободиться от кошмара, проснуться и вдохнуть полной грудью.Юрий хочет жить.
В половину двенадцатого приходит он. Юра вскакивает с постели, скидывая одеяло на пол, несется в ванную и хватается руками за край умывальника. Изнутри начинает трясти, колебать, как маятник. В ушах надрывный крик, визг, срывающийся ором и заглушающийся тяжелым, глухим смехом. Холодное стекло чуть ли не накаляется от теплых прижатых пальцев и отдает им весь свой холод, парень смотрит перед собой, в зеркало, стараясь не замечать ничего и видеть только собственные глаза. За спиной, сквозь зеркало, видит темную тень, приближающуюся то слева, то справа, меняя стороны. Юра сжимает зубы так, что челюсти сводит, во рту все немеет, а зубы бьет тупой болью, он старается не опускать веки, смотреть в глаза, в свои глаза, но отвлекающая галлюцинация все ближе. Как только по его спине проводят пальцем вниз и вверх, Юрий замирает и вскрикивает. — Ты попался, — шепотом произносит гость. Плисецкий оглядывается. Прямо за ним стоит сгусток в человеческой форме. Без глаз, без лица. В ванной раздается дыхание тени, Юрий не моргает, застывает от ужаса. Кровь стынет до невыносимой холодной температуры, Плисецкий бледнеет, синеет, голова начинает кружиться. — Отвали от меня! — Юра вырывается из комнаты, захлопывает дверь и бежит обратно в спальню, чуть ли не падая на ковричке перед входом, скользнувшем по паркетному покрытию. Ноги вновь наливаются чугуном. Из каждой зеркальной поверхности с разрезанной улыбкой светится серое лицо. Белые глаза следят за подростком. Юра сходит с ума. Кричит. Падает на постель, дерет в кровь зажившие руки, снова оставляя красные полосы от кисти до локтей. Боль притупляет приступы. Всё почти так, как в первые припадки. Трясущиеся руки пытаются зажать голову, заткнуть уши, но они так прыгают, что контролировать их просто невозможно. Зубы стучат, везде мерещатся тени, люди, все теперь происходит не в параллельном мире соулмейта, а здесь, в родной квартире, в родных стенах, прямо перед носом. Юра начинает бояться собственного дома. Плисецкий ложится на кровать спиной, старается не трястись, смотрит на белый потолок, скручивает одеяло под боком и представляет, что это Виктор. Жмется к неживому Никифорову, убеждая себя, что он настоящий, жмется все ближе. Визг, будто не человеческий, а поросячий, раздается прямо рядом. На кухне что-то падает, Юра вздрагивает, сердце не слушается, стучит быстро-быстро. Сквозь неясные вскрики Юра еле разбирает «Я приду за тобой», а на фоне тикают размеренно часы.Тик-так. Тик-так.
Руки снова стягиваются невидимым ремнем, вена болит от резкого ввода невидимой иглы. И около полуночи кошмары отступают, оставляя после себя лишь напоминающую о незваных гостях трясучку и бешено колотящееся сердце.***
На последнюю тренировку в стенах родного дворца перед Чемпионатом мира Юрий приходит заранее, раньше всех остальных и даже раньше Фельцмана. Разминается перед выходом на лед, гнется, как хлесткий прут, и заворачивает за спину руки, ноги, от скамьи садится на шпагат, шнурует коньки и забегает на белое покрытие. Наверное, сейчас ему совсем не страшно. В голове поворачиваются какие-то необходимые шестеренки, прокручивается механизм, и появляется осознание того, что перед ЧМ нужно выложиться по полной и отточить программы. С утра никаких припадков. Возможно, будут позже, возможно, снова всплывут четкие образы страшных картинок в очередном прыжке, и Юра не сможет его посадить. Как-никак, Павел запретил употреблять любые психотропные вещества и устроил Юрию и Виктору взбучку за пачки выпитых таблеток. Только все же выдал перед официальным прокатом две капсулы той самой запрещенной дряни для обрыва связи, спрятанной в недрах его стола — психологам, оказывается, такие таблетки выдают и нарекают выдавать не в пластинках, а строго необходимыми дозами. Поэтому Плисецкий сейчас не мог быть уверен, что тренировка пройдет гладко. Нужно выцепить шанс и откатать при максимально удачных условиях хотя бы разок, хотя бы до ее начала. Юрий подключает колонки, оставленные Никифоровым в раздевалке, к телефону и находит нужную аудиозапись, быстро несясь к центру и вставая в позу. Барановская ставит Юре на короткую «Времена года» Вивальди, и парень на льду вспыхивает яркими красками летних букетов. Цветы так прекрасны и так хрупки: гордые пышные бутоны, покрытые пыльцой, роняют лепестки при каждом повороте на льду, прыжок, как дуновение ветра — срывает, раскрывает цветочные головки и склоняет их ниже к земле. Юра сам как стебель цветка — худенький, тоненький, гнущийся, наклоняется туда-сюда, кистями продолжает длинные руки и пальцами продляет дугу, тянется вверх, к солнцу. Но лето славится грозой. Плисецкий закручивается вокруг оси, меняет ногу, подскакивает на зубцах конька. Шаг, еще один, комбинированный прыжок. Короткая программа отрывает Юрия от соулмейта, страданий, страха. Он теряется в ней и не замечает, как на каток тихо входят Никифоров и Кацуки. Входят и смотрят очарованные. Виктор замирает от сладкого, саднящего ощущения за грудной клеткой. Юри ловит чувства Виктора, улыбается, машет Юрио. Плисецкий цыкает, рычит и отсоединяет айфон от колонок. Короткую прогнал. Произвольную, самую сложную, — нет. Голубки ему своим воркованием уж точно не дадут.«Голубки» за весь день так и не ворковали.
***
По дороге в Финляндию Плисецкий готов поставить на кон все, что угодно, лишь бы в поезде снова не начался припадок. Парень насмехается над названием поезда «Аллегро» и пьет таблетку успокоительного. Это же не антидепрессант? Значит, можно. Только осторожно, как и всегда, но ради собственного блага. Это же не во вред. Уже в столице Виктор просит Якова поселить его с Юрой в двухместный номер. И не ошибается. Плисецкого одолевает прямо в душе. Вместо воды он чувствует горячую липкую кровь, поливающую его полностью всего, окрашивающую в мерзкий алый цвет, оседающую на волосах, на руках. По светлому кафелю рассыпаются следы чьих-то рук, с подтеками, бордовые. Никифоров успевает услышать, как падают один за другим бутыльки в ванну, слышит, как Плисецкий путается в шторке, топчется по выбеленному чугуну. Мужчина несется туда, поспешно выключая воду и заворачивая мальчика в тёплое огромное гостиничное белое полотенце, поднимает подростка на руки, садится прямо около ванны с ним на коленях и голову прижимает к своему плечу. — Котенок, это я, не бойся, родной, не бойся. Беззащитный, испуганный, с пустыми-пустыми зрачками. Юра сидит, прям на ногах мужчины, трясется, как осина, как тот стебель цветка, что показывает он в своей короткой программе. Кажется, что Виктор перед ним — весь в крови, испачканный. Юра берет его за щеки ладонями, оставляя красные следы, всхлипывает. — П-п-прости. Прости. Прости-прости-прости. Одергивает руки, пытается убежать, кричит что-то, Виктор еле удерживает его, усаживает обратно к себе, крепче и крепче прижимает. Над ним опять раздается все тот же, старый знакомый смех. Юра закрывает руками глаза, закусывает сильно нижнюю губу, заставляя кожу посинеть. — Тш, не делай так, Юрка, не делай, — Виктор не знает, как заставить Юру разомкнуть зубы, пытается надавить руками на скулы, разжать их, а упертый мальчишка все сильнее смыкает их, прокусывая до крови нежную кожу, — Боже, как же ты завтра на лед такой выйдешь. Да что же с тобой делать-то…Ответ приходит сам собой. Спонтанный, неожиданный, безумный.
Виктор целует Юру моментально, нежно, губами сжимая юрьевы. Плисецкий распахивает глаза и задыхается. Красное снова белеет, кровь исчезает. Только непременно близкое лицо Вити, и витины губы на его губах. Никифоров проводит языком по ранке, полу-прищуром смотрит на Юру. С мокрых волос Плисецкого стекает остывшая вода, мужчина шипит прямо в поцелуй от боли на веточке сакуры, чувствует ее сразу за двоих — за себя, за Юри. Косячит один, отдуваться тогда тоже одному, потому что это маленькая месть от жизни за измену соулмейту.Левую руку сводит, она немеет. Но на сердце наконец-то весна-весна. И сакура вроде бы очень тут вовремя.
Юра расслабляется, закрывает глаза. Зацелованный, околдованный. Оба захлебываются от чувств, тонут в океанах глаз друг друга, растворяются в морской соли, сносятся бешеными волнами морской пеной, разбиваются о скалы, плещутся, плещутся, сходят с ума от любви. Лазурь Юры, аквамарин Виктора, все потоками перемешивается, закручивается.Медленная персональная смерть.
И кто тут еще сумасшедший? — Мне нравится такое спасение, — Юра запыханным шепотом говорит прямо в губы, сгорая в руках Никифорова, и целует уже сам. Утром Юрий глотает капсулы. В короткой — победа, в произвольной — победа. Первый Чемпионат мира и сразу золото, сразу чемпион. Сразу на страницы истории во второй раз после Гран-При. Золото давит на шею так приятно, софиты слепят так приятно. А метка как будто и вовсе бледнеет.***
В Петербурге дожди идут очень красиво. Омывают фасады старинных зданий, барабанят по подоконникам и стучат, сносимые сильным ветром, прямо по стеклам окон, змейками струясь к низу рам. Тучи застилают небо чернотой, пронизываются нитями сверкающих молний и гремят взрывами гроз. Освещенная одной настольной лампой комната Плисецкого, погружена в желтый, теплый и очень тусклый свет. Юра лежит рядом с Виктором, тянет запястье вверх и старается разглядеть серый паззл, расползшийся по венкам. Паззл, словно выцветший, почему-то в этом свете кажется еще бледнее. — Вить, вот каково сейчас Юри? Чувствую себя скотом… — парень опускает руку, кладет ее на живот. — Все хорошо, он говорит, что счастлив за меня, — Никифоров поворачивается на подушке к Плисецкому, прикасается к его носу кончиком указательного пальца. Юра жмурится, потягивается, подползает ближе. — Вон, написал, что видит, как мы тут валяемся. Как ты себя чувствуешь, котенок? — Замечательно. Дождь стучит все сильнее, стук наполняет всю комнату и перед глазами Юрия будто вспышкой открывается черное небо. Все тело обдувает холодным ветром, одежда на теле словно мокнет. Секунда и все летит перед глазами, как ускоренный фильм. Секунда и кажется, что кровать под спиной пропадает, а он летит, как во снах, когда кажется, что сорвался с высоты. Еще секунда и резкая боль пронзает миллионами игл все тело, передавливая горло, затыкая клапаны сердца, растирая в крошку кости. Пошевелиться нет сил, вдохнуть не получается. Мышцы будто атрофируются, а перед глазами — за пятнадцать секунд — летит кадрами чья-то скудная, дешевая жизнь. А потом Юра видит распластавшееся мужское тело, пропитанной чужой, густой кровью, растекающейся лужей по земле. Дождь размывает ее, прибивает расшибленное тело сильнее к холодному перепачканному в красный асфальту. Юра впервые смеется, как ненормальный, сам. Смеется долго, громко, изрывая горло, раздирая его. Смеется так истерично, будто он точно томился в четырех стенах псих. лечебницы. Юра замирает от болевого шока, стонет. Никифоров быстро поднимается и садится, пытаясь быть готовым к удару опять. Юрий смеется, задыхается от слез, вытирает мокрые щеки натянутым на кулак рукавом толстовки. — Он умер, — проговаривает Плисецкий, истерично хохоча, разрываясь смехом, отскакивающим от стен, — Мой соулмейт умер! Виктор обнимает Юру, шепчет грешное «Слава Богу», повторяя фразу, как самую настоящую молитву, притягивает мальчика к себе, успокаивает его, гладит, трется головой. Дождь в Петербурге заканчивается. Заканчивается и дождь на сердце Юры. Успокаиваются неспокойные океаны, смывают последние остатки сумасшедших припадков, страданий, смывают дьявольскую метку с запястья, уносят ее в незыблемые глубины темных-темных вод, на самое дно. Юрий Плисецкий вдыхает полной грудью, освобождается от тяжких оков, от привязанностей, дышит по-новому, отражает в зеленых глазах солнце и перерождается. Юрий Плисецкий покупает билет до Москвы, уходя по-английски из таинственно манящего, завлекающего изящными проспектами и улицами Питера, и, ни с кем не попрощавшись, уезжает навсегда прочь.Юрий Плисецкий, наконец-то живет.