Темные времена

      Днём Парфирь велела накрыть стол в её покоях. В сад, видневшийся из окна, идти совсем не хотелось. Особливо печально отчего-то именно сегодня ей стало при взгляде на склонившиеся от яблок деревья. Княгине и до этого напоминали они о Горичи, а сейчас и вовсе от мыслей о родном городе щемило сердце.       Над могилой каждого горичанина сажали плодовое дерево. После взятия Горичи по весне город утопал в цветущих деревьях и белым траурным покрывалом застилал землю. И не было от яблочного духу спасения. На Севере было по-другому. Сад на Княжьем дворе заставлял Парфирь погрузиться в воспоминания, застыв у окна.       Десять лет уже, как была та битва. Десять лет, как её отец, братья и сестры обратились дерном. Десять лет, как Светослав назвал её своей женой. И десять лет не было ей покоя.       Сердце билось с тревогой, давило грудь. По мужу изболелось оно и стосковалось ожидаючи. И не понимала она, отчего печалится она по своему пленителю и самому жестокому обидчику. Единственному мужчине, которому принадлежала полностью и без остатка и не могла просить о том же в ответ.       Их свадьба — суматошная, готовящаяся по обряду его земли — произошла через несколько дней после взятия города, когда уехал в столицу великий князь. Тогда едва успели отгореть поминальные костры. Вечером пришли жрецы и, положив её — перепуганную и дрожащую — в кольцо из огней, произносили свои молитвы, прося Всеотца и Матерь принять ее и родить заново, верной их вере. А она лежала, крепко зажмурив глаза и про себя прося лишь об одном, чтобы боги её отца не прогневались на неё и не прокляли. А уже утром, заплаканную и не сомкнувшую глаз, девушку обрядили к свадьбе. Словно насмех она была одета в белые одежды: траурные и символичные для северян, но означавшие невинность и чистоту для Горичи. Ее оглушали голоса, говорившие, казалось, только о том, что замуж идет она не девицей. Все знали о случившемся в ночь взятия города.       Не было дружки, поединка, не уплачивал жених за нее вено. А за столом в Чертоге едва ли было с десяток знатных гостей, одна лишь дружина. И никого, кого знала бы она, кого хотела бы видеть рядом в день своей свадьбы.       В самый разгар застолья один из захмелевших ратников с разбитым лицом вытащил из-за двери для прислуги согнутого пополам старика, схватив того за ворот рубахи. Потом Парфирь узнала, что высокого воина с изуродованной в недавней битве щекой звали Верестом, он и тогда выглядел на добрый десяток лет старше своего господина, хоть они и были ровесниками. — Прятался там, — громко огласил северянин, бросая пойманного себе под ноги и отряхивая руку, словно он мог испачкаться. — Взгляни, княже, при нем было, — он развернул тряпицу и вытянул вперед ладонь с коротким ножом. — Этим, — усмехнулся, — он хотел убить тебя. — Я все равно убью его, девочка! Не страшись за меня! — пытаясь отползти, крикнул старик, поднимая на бледную княжну голову. Тяжелая рука ратника схватила его и с силой приложила об пол, выбив из легких воздух. Носом у горичанина пошла кровь и тот, не замечая стекавшую на губы темную струйку, прохрипел: — Не по чести ваш обряд! Не было у нее защитника, не было поединка! — Ты, что ли, — со смехом поднялся со своего места Светослав, — её защитник? — он даже не взглянул на невесту, лишь кивнул в ее сторону. — Я! — крикнул Якуш, весь вытягиваясь и пытаясь встать. — Прикажи увести его, господин! — Верест не сделал попытки наклониться к пленнику или удержать, тот был теперь безоружен. — Не на празднике же твоем дурь из него вышибать. Да и об него, старого, мараться никакой чести. — Что за веселье на свадьбе без драки? — Светослав шагнул из-за стола, отставляя свою чарку. — Да только что за слава мне с тобой, отжившим рабом, биться? Да и молодцам моим нет услады смотреть на то. Найду я тебе поединщика, равного тебе по силам, позабавишь нас, — старик загнанным зверем смотрел на молодого, едва ставшего носить усы князя, потешающегося над ним. — Был у нас калека Ждан, — послышался смешок из-за стола, — да он с обозом государя ушел! — Против бабы его поставьте! — раздался хохот. — Мечей они не удержат, так им по коромыслу, вот будет забава! — Ну-ка, — махнул рукой Светослав, подзывая к себе кого-то от дверей, — пусть приведут со двора того дурака, что на конюшне был. В самый раз ему станет. — Творишь ты неразумное, князь! Божий то обряд, не для потехи. Князь поравнялся с Верестом, смеясь и понизив голос, заговорил, а потом, отходя, хлопнул его по плечу и уже громко насмешливо добавил: — Верните нож защитнику княжны! Якуш с трудом поднялся, не в силах расправить гнутую годами спину.       В дверях показались посланные, под локти ведущие невысокого человека. Они взашей втолкнули его в залу. Тот покатился и, ухватившись за лавку, стал подниматься. Гогочущие мужчины отталкивали его от себя сапогами. Тот проворно вскочил. На его глупом лице не было испуга, только удивление всеобщим весельем, а потому он сам сначала неуверенно улыбнулся, корча рожу, а затем и вовсе засмеялся с прочими, так и не поняв, что причиной их смеху был он сам.       Дураку накинули плащ с чужого плеча и всунули в руки нож — охотничий, длиннее и шире, чем тот, что был у старика, наверняка украденный с кухни или стола. Конюх вертел им, широко улыбаясь приобретенной вещице.       Светослав вернулся за стол, смеясь над приведенным. Он наклонился вперед и махнул рукой, позволяя двум неказистым поединщикам сойтись. — Не надо, — одними губами произнесла Парфирь, смотря только в напряженное плечо мужчины, — не надо, — повторила она. Ее жених, слишком увлеченный происходящим, даже не услышал ее слов. Или не захотел услышать.       Якуша толкнули в спину от столов. Он сжимал в сухом желтоватом кулаке рукоятку ножа. Кровь засыхала на его седых усах и под губой во всклокоченной бороде. — Не надо, — вновь сказала Парфирь, протягивая к северному князю руку. Дурак приплясывал, выкидывая вперед коленки. Свой нож он держал слабо, вертел им, словно игрушкой на ярмарке. Старик бросил отчаянный взгляд на стол молодых. Даже не на госпожу, замершую белым неживым силуэтом среди всех гогочущих мужчин, не на нее, а левее. Он обернулся и больше не смотрел на разошедшегося, подначиваемого толпой, малоумного конюха.       Парфирь поняла раньше остальных. Раньше растянувшего в улыбке губы и отпивающего из своей чарки Светослава. И она видела отчаянную решимость, с которой сверкнули глаза старика, когда он выпрямился сколько мог и вскинул обращенную в сторону северянина худую руку. Княжна с ужасом ждала, как метнется пущенный им нож. Убьет? Достанет ли? Попадет?       Не одна она прочитала его взгляд. Нéмощная рука уже была заведена, когда Верест оттолкнул Якуша в сторону и повалил под ноги собравшимся поглазеть. Он сдавил его запястье и с силой выдавил из онемевших пальцев нож.       Светослав больше не улыбался. В зале вообще стало тихо. Один лишь дурак все так же, говоря что-то неразборчивое, вертелся вокруг. И вскоре его вывели, не дожидаясь повеления.       Старик лежал на полу, всхлипывая, тряся головой. Его нож был в занесенной руке Вереста, замершего над ним.       Молодой князь встал, с грохотом отодвинув свой стул. Его пальцы подрагивали, сжимаясь в кулак, а к щекам, едва покрывшимся светлой щетиной, подступили алые пятна. С задетого им по дороге стола покатились кружки, расплескивая хмель прямо ему под ноги, но он даже не заметил этого. — Только прикажи, — произнес Верест в сгустившуюся в одночасье тишину. Столь напряженную, что её можно было бы разрезать выхваченным им ножом. Парфирь поняла, что если она не сделает что-нибудь сейчас, что угодно, то она потеряет и своего слугу, единственного, кто остался у нее из прошлой, казавшейся уже такой далекой, жизни. Она хотела крикнуть прямо в спину тому человеку, который собрался взять её в жены, но горло было сковано страхом, и она не смогла выцедить ничего. Тогда, хватаясь за подлокотники, она заставила себя встать и побежать за ним, путаясь в подоле проклятого белого платья.       Он бы не отвел уже удар, не успел бы, крикни она. Парфирь ухватила его за руку, повисла на локте. Светослав даже не до конца разжал кулак, вдруг увидев, кто бросился защищать замершего перед ним старика. Со злостью он скинул её с себя и влепил звонкую пощечину. От его удара княжна пошатнулась и едва устояла на ногах. Но и не дав жениху опомниться, не чувствуя боли и наворачивающихся крупных горошин слез, она заговорила быстро и сбивчиво: — Я больше ни о чем и никогда не попрошу тебя, только оставь ему жизнь! Молю тебя, господин, сделай мне этот свадебный подарок! Накажи этого раба, но оставь ему жизнь! И я никогда больше не посмею просить. Она заглянула ему прямо в глаза. Темные, почти черные от гнева.       Щека девушки налилась кровью и горела. Парфирь пришлось прижать к ней ладонь, чтобы не чувствовать постепенно накатывающей боли. Она молчала.       Светослав, снова сжав кулак, чтобы не увидели его подрагивающих от ярости пальцев, сквозь зубы процедил ей: — Подарок, говоришь? Уж не мою ли голову ты бы еще хотела в подарок? Не смея подойти, Парфирь зашептала, словно заговаривая его: — Прошу тебя, прошу. Не надо, прошу. Молодой князь оглянулся на Вереста, всё так же ждущего и держащего старика прижатым к полу. — Отрежь ему ухо. Раз моя невеста так хочет, то я выполню ее просьбу в первый и последний раз. И оставлю его жизнь. Больше не смотря на Парфирь, Светослав пошел к столу. — Играйте же, ну! У меня свадьба! — крикнул он, срываясь и выплевывая слюну на притихших музыкантов. Музыка грянула всеми инструментами сразу и невпопад. А Верест, прижав к лежащей щеке старика нож, опустил его ниже и резко надавил. Короткое и острое лезвие срезало ухо с латунной сережкой, мгновенно испачкав и руку ратника, и волосы скулящего старика в крови. Северянин, не смотря больше на пленника, поднялся. Якуш, катаясь по полу среди обступивших его людей, прятал между пальцами темное кровоточащее отверстие.       Парфирь бросилась к нему, но Верест её удержал — легко, перехватив поперек живота своей могучей рукой. — Моей невесте пора отправляться в опочивальню, — как ни в чем не бывало провозгласил Светослав. Молодой князь стоял спиной ко всем, поднимая над столом молодых свою оставленную и недопитую чарку хмеля. Запрокинув голову, он начал пить большими глотками. Обтерев усы, Славич повернулся к собравшимся и откинул сосуд в сторону. — Ну же, продолжайте! — взмахнул он рукой и рассмеялся. Якуш поднялся и нетвердо стоял на ногах. Его залитое кровью лицо было обращено вниз, он всё ещё зажимал рану перемазанными пальцами. Верест поставил девушку на землю, убедившись, что она пойдет сама. Парфирь, оттолкнув его со всей силы, сколько было в её руках-веточках, взяла старика под локоть. Но Верест больше не попытался ей помешать.       Несколько служанок спохватились проводить княжну. Они затравленно оглядывались на выпивших мужчин, которым вынуждены были прислуживать, и потому с большой охотой пошли со своей юной госпожой. До дверей залы, вторых, южных, ведущих в терем, они дошли молча. Парфирь слышала за спиной вновь закипевший праздником Чертог и чувствовала на себе взгляды. Только когда они были скрыты в узком коридоре, Якуш притянул её к себе за рукав и горячо тихо заговорил: — Ты не жалей меня, старого, девочка! Мне живота своего не жаль. А на тебя, горемычную, смотреть не смог. Я хотел передать его тебе. Хотел! — его сухая жаркая ладонь накрыла пальцы девушки, — Этот нож был для тебя, девочка. Не его, клятого, утащил, так тебе бы помог к богам пойти. К твоим богам, девочка. Ты ведь не отказалась от них? Они ведь не заставили тебя предать их? Я придумаю что-нибудь, я найду яд или колдуна ... — он всё говорил, преданно заглядывая в лицо последней княжне Горичи, забыв о своем ухе. Парфирь поджала губы и запрокинула голову, словно собравшиеся в уголках глаз слезы могли пропасть от того.       Ей было четырнадцать осенью, она тогда еще возилась с пяльцами, подглядывала за сестрами, ведавшими свою тайную науку, и не представила бы, что уже по весне разожгут северяне вокруг её медного града осадные костры. В своем облачении — невинно белом на ее оскверненном теле — она обреченно шла в покои будущего мужа, уже зная, что носит дитя. Об этом ей сказала жрица, оставшаяся с невестой в ночь перед обрядом. И этого княжна боялась не меньше, чем своего холодного и далекого жениха.       Первый её сын не прожил и недели. Жрецы едва успели наречь ему имя и провести все обряды, когда пришлось уже собирать краду. В тереме, за закрытыми дверями её покоев, блуждал несмолкаемый шепот, перебиравший одни и те же слова: «‎От жестокости жестокость, от блуда блуд народится».       Второй раз, когда женщина понесла, была благодатная пора после Жатвы: амбары крестьян были полны, сады клонились от перезревающих яблок, а молодому князю впору было собирать со своих земель полюдье. Народ не принимал его. Первый год по дороге к Горичи не было столбов, на которых бы не висело по смутьянину. С крутым норовом правителя не могли справиться и присланные великим князем советники. Не жалеючи пресекал Светослав любую речь, что вела против него. После той Жатвы молодой князь Горичи вернулся зол. На каждом становище, куда ни приводила бы его дорога, бросали под ноги его коня мешки и тюки с одними лишь словами: «Сидишь ты в Горичи и высок над нами лишь от того, что женой себе взял нашу последнюю княжну». Светослав вернулся скоро, не останавливаясь нигде надолго и спеша в город. Он сшиб дверь плечом и, не произнося ни слова, наотмашь хлестнул жену нагайкой. Кричал он до хрипа, волоча женщину за косу. Она извивалась, а жалящая конская плеть ударяла то по половицам, то по её ногам. А после, прогорев, он ушел, оставив её зареванную на полу.       Кровь пошла ночью. Боли совсем не было, только кровь, запачкавшая бедра и простыни. Больше сыновей у нее не было. Следующие разы, когда она с тревогой и надеждой ощупывала свой живот, она уже не объявляла о своем положении громко, вообще старалась никому не говорить. После были еще девочки, но они рождались раньше отведенного Матерью срока. Робкая надежда стала оставлять её. И, кажется, именно тогда вновь стали говорить, кто вполголоса, а кто и громко, что она колдовала, как и её сестры когда-то.       Светослав собрал восемь наложниц, которых поселил тогда на женской половине. Они все были северянками — круглолицыми, со светлыми косами, покатыми плечами и круглыми бедрами. Они все были совсем не такими, какой была она, сначала девушкой, а потом и женщиной: худощавой, с плоским покрытым веснушками животом, узкими плечами и рыжими кудрями волос. Муж совсем забыл о ней. Ей было не тягостно заняться делами женской половины, наконец став старшей женой, но отчего-то горько было смотреть, как шёл он по коридору не к ней, до того единственной, пусть и нелюбимой. Она готова была смириться, ждала, что переболит. Но он стал брать жен. Они должны были жить в светлых богатых покоях рядом с её, им полагались служанки и на них выделялась казна.       Первую из женщин, вздумавших занять её место, Парфирь уличила в измене с другим. Якуш собрал людей, кто готов был ради своей княжны подтвердить что угодно, поставив руку на отсечение. И эта женщина исчезла. Ее покои опустели, а утром пришли молчаливые служанки, вынося сундуки прежней их владелицы.       Вторая, самая крепкая и покладистая среди прочих, понесла почти сразу же, как совершилась свадьба. Зависть и горе от несбывшегося материнства, хранимые Парфирь до того глубоко и потаенно, захлестнули ее с головой. И тогда она впервые, сидя напротив нее за столом, смотря на её отекшее тело, решённо и зло подумала: «Не будет под кровом князей Горичи равной его последней княжне». Желудочная болезнь забрала тогда не только «ту женщину», но и ещё двух наложниц. Слишком явно, чтобы быть правдой, слишком дерзко и отчаянно, чтобы Светослав не понял её.       Она вновь осталась единственной женой, когда двух из наложниц князь отослал в слободу и еще троих выдал замуж. Они опостылели ему, вспыхивающему в одночасье и так же быстро остывающему. Он отослал бы и её, если бы мог. Но Парфирь радовалась своей победе. И сама не замечала, как ждала мужа по вечерам, долго не гася свечей и не ложась.       И он пришел. Была зима, и стемнело уже после полудня. Парфирь видела, как уже в сумерках вернулся из столицы отряд её мужа, а сам князь, на ходу распахивая шубу, взбегал по всходам крыльца. До глубокой ночи собирал Светослав в Чертоге свою дружину. «Уйдет, клятый, в набег. Будет тебе покой, девочка», — шептал Якуш, разбирая её волосы, ревностно не позволяя больше никому касаться кос его госпожи. Парфирь отмахнулась от него. И даже прогнала, когда он заговорил вновь. Она ждала, сама не понимая почему, ждала до круглобокой серебряной луны, проступившей на затянутом зимнем небе. И он пришел. По-дорожному тепло одетый, пахнущий морозно и пьяно, стоял он в дверях натопленных покоев княгини. Она перестала наконец водить по волне пушистых волос гребнем и отошла в сторону, пропуская его внутрь. Она ненавидела его, приглушенно, почти привычно за все эти годы, злилась, что заставил её столько ждать, ведь уже за полночь. И всё равно готова была всматриваться в сизую ночь до боли в глазах, лишь бы его увидеть. Любила. Неправильно, полностью, с ненавистью и жадностью. И все те чувства закипали в ней всегда, когда он оказывался так близко. Закипали и жгли, грозя однажды выжечь дотла. — Я знала, что ты придешь ко мне, — произнесла она тихо, закрывая за ним дверь. — Почему? Она улыбнулась. Отложила гребень и, чуть наклонившись, задула свечи, оставив лишь те, что горели у постели. Света стало мало, его едва хватило, чтобы князь, наблюдавший за женой, увидел, как она скидывает с плеч сорочку и переступает её. — Потому что сколько бы не было их — тех, что ты привозишь сюда, или тех, что греют тебя в дороге, — ты всё равно вернешься ко мне, — произнесла она четко, смотря ему прямо в глаза, с нескрываемой неприязнью и горящими щеками. Светослав рывком притянул женщину к себе, обхватил ее нагое горячее тело, и она выдохнула ему в уголок губ. — Но они покинут этот двор так же, как и появились на нем. А я останусь. И ты снова придешь ко мне. — Ты говоришь о том, чего не знаешь. Однажды и реки потекут вспять, — проговорил он, невольно скользя рукой по её бедру, — Я зашел не для того. Я устал с дороги и не останусь. — Нет, — певуче и сладко протянула она, запуская пальцы в его волосы, — в эту ночь ты останешься, что бы ни говорил. Эта ночь дана нам не случайно. Сами боги дали её нам, — она посмотрела на него жарким насмешливым взглядом масляно блестящих глаз, — твои боги. Они разожгли для нас эту белую луну. И я чувствую, что именно сегодня твое семя приживется во мне. И тогда у тебя больше не будет повода зайти. Ведь так? — Колдунья, — произнес князь ещё прежде, чем подумал. Все мысли его были только о том, до чего жарко в этих покоях и как удушающе сладко пахнут сожженые травы. Хмельно, пьяно.       Горичанка рассмеялась в ответ. И потянула его к постели, а он повиновался. Она легла на спину, бесстыдно раскинув ноги. И наблюдала из-под полуприкрытых ресниц как с шорохом падают на пол одежды ее мужа.       Она горько и жадно целовала его губы, царапала напряженную мокрую спину. И выгибалась так, словно могла тесно прижаться к нему и соединиться в одно целое. Парфирь почему-то наверняка знала, что больше они не лягут вместе. Просто знала это. Как и то, что в эту ночь — старые ли её боги или новые — будут к ней милостивы. А потому, когда муж уходил, она лежала среди сбившихся простыней, приложив ладонь к животу и точно знала, что в этот раз она объявит о тяжести не страшась, вслух. Ведь она «колдунья», как назвал её он своим северным чужим словом — сестры бы назвали её «ведьмой».       Парфирь провела рукой по шее, прижала ладонь к разгоряченной щеке. Она помнила ту ночь так ясно, что ей достаточно было закрыть глаза, чтобы вновь почувствовать тяжесть и жар его тела и прикосновение губ.       С неровным вздохом втянула она воздух, не в силах заставить себя поднять веки. — Пойдём, матушка, — окликнула княгиню дочь, — готово уже. И девочка требовательно дернула её за рукав.       Парфирь очнулась от воспоминаний и провела ладонью по горящему лбу. Это морок, сон. Но сон только её, о котором не будут знать остальные.       Княжна ждала, устроившись на пестром ковре. Заря сама приготовила шкатулку с лентами и разложила гребни, хозяйственно и бережно положив всё по размеру. Она всегда просила заплетать ей такие же косицы, как и у матери, и так же просила надевать на неё бусы, мешающие ей за игрой. «Обряди, мама, как невесту». Маленькая красавица с зелёными отцовскими глазами — упрямыми и холодными.       Парфирь знала, что Светослав не любил дочь. Рыжеволосая и веснушчатая девочка напоминала ему о том, что жена была плененной княжной, взятой силой. Пусть и зачата была в их последнюю вместе жаркую и зимнюю ночь.       Он возлагал на неё большие надежды — замужество, договор, дети. Княгиня не пожелала бы единственной дочери той же участи, что досталась последней княжне Горичи. Её род уже оборвался, через полвека еще будут петь «Плач Горичи», да через век с того позабудут и Исмея, и сыновей его, и княжон-птиц. Вспомнят ли о ней, последней дочери медно-лазурного града, что так и не соткала себе крыльев? — Мама, больно! — дернулась девочка под её рукой. — Не водите больше её в сад до полудня, — проговорила Парфирь нянюшкам, ослабляя тугую косицу. — Трава с ночи сырая, ноги замочит. Зажав кольцо на перевитых прядях, княгиня перевернула ворох лент. Вытащила одну и, зажав в кулаке, произнесла заговор. — Возьми, — протянула она ленту прислужнице, — сегодня же Ворону отдай. Передай, мол, подарочек от невесты. Свои обещания княгиня выполняла. Девица, поклонившись и спрятав переданное в руке, скрылась за дверями.       Еще рано, будет у неё еще десять зим, прежде чем приедет за её дочерью на Теремной двор свадебная повозка. Наступит шестнадцатая весна Зареславы и её — её юную, прекрасную дочь — укроют белой фатой и с плачем проводят до ворот. Лишь чтобы запереть княжну среди черных камней и занесенных по крышу домов, в темном Чертоге Ледяной пустоши с немолодым нелюбым мужем. К тридцати северный ветер выточит на её лице глубокие морщины, нежные руки огрубеют от холода, а медная коса выцветет без солнечного света.       Парфирь сделает самый искусный яд, который умели только её сестры. Она найдет даже цветущие только у болот призрачно-голубые цветы мор-травы и редкие, неведомые северным краям листья слёзника. А в ночь перед его приездом она выйдет боса да простоволоса и закопает под воротами три белые косточки: на беду, на болезнь да на погибель. Она сделает всё, чтобы её дочь не досталась ему. — Больно, мама, — всхлипнула Заря, морщась. — Прости, прости, Заряница, не стану больше, — притягивая к себе девочку, княгиня уткнулась носом в её макушку. Дочь обмякла на её руках и не сопротивлялась, давая матери прижаться к ней щекой. Скрипнула дверь, и в покои старшей княгини юркнула вернувшаяся служанка, вжимая голову в плечи. — Нету его, госпожа. По утру, сказали, уехал. Парфирь исподлобья взглянула на неё: — Куда же, в лагерь, к своему воронью полетел? Девица замотала головой и отступила: — С государем уехал. Князь охотиться захотел, так его, изувера, с собой взял. — Как? — княгиня ссадила дочь с колен и поднялась. — Ворон уехал с ним? Значит, с ним теперь он от печали развеивается? С остужанами дружбу водит, а своих много ли при нем? Оказавшись у окна, женщина вцепилась в подоконник. Тревога холодными кольцами змеи вновь сжала её сердце. — Верест, — пробормотала она, вглядываясь в скаты крыш дружинного дома. — Будь с тобой он, не было бы мне тревоги. Отчего, государь, ты не взял его?

***

      Вельга выбежала в сизые сумерки. От сбившегося дыхания грудь изнутри жгло огнём. Путаясь в юбках не слушающимися ногами, женщина бросилась к дружинному дому.       Геней отпустил молодняк, махнув рукой, когда те, взмыленные и обожженные солнцем, едва держались на ногах. Мальчишки разбрелись по двору, подбирая оставленные под навесами рубахи. Солнце уже село, небо подёрнулось, и пышущие жаром тела быстро остывали. Часть учеников обступила бочку с водой: кто зачерпывал горстьми и пил, кто обтирал бронзово-красную шею.       Рагне исподлобья наблюдал за горичанином. Поморщившись, юноша задрал рубаху и стянул с себя. Попытался заглянуть за плечо, вывернул шею. — Ну-ка, — Верест оценивающе осмотрел его спину. — Вчера было хуже. До свадьбы заживет, даже шрама не останется. Он с треском разорвал чистую тряпицу на два лоскута. — Неждан не жалеючи проволок меня по двору — точно подмёл — полспины стесал, — бережанин сел на скамью, уперся ладонями в колени. — Не держи зла, ялхич. Геней не от спеси своей чаще прочих тебя в поединщики другим ставит. Это я просил его об этом. Ратник обмакнул лоскуты в плошке с кашицей из перетертых трав и приложил юноше на лопатки. Снадобье было ещё тёплым и просачивалось сквозь ткань.       Верест видел, как напряглись худые руки юноши, и про себя заметил, что плечи его стали крепче и больше не имели той девичьей бледности, когда бережанин только приехал в Славну. От щиплющей боли у Рагне заслезились глаза, однако он смолчал. — Что лицо кривишь? Верно не доводилось по спине получать? Молодой ялх тут же вскинул голову: — Это ты — мужик-деревенщина — привык сносить плетей! Геней покатал в руке яблоко и откусил едва налившийся бок. — Я не зубоскалить пришёл, чаячий мальчик. Человек всяко на шкуре стерпит, всё заживет. Ты на Вереста глянь, ему на этом самом дворе от спины лишь лоскуты оставили. Рагне, собравшийся ответить грубостью, только рот раскрыл. — Ты верно смеёшься надо мной?! — со злостью бросил он. Однако оглянулся на Вереста. — Он говорит правду, — не подав и виду, сухо проронил северянин. — Неужто?.. Нет, ведь не был ты лихим человеком: душегубом иль вором! Что за вина была на тебе? — Вина та давно мною искуплена. А плети те мне память, что нет у государей ни друзей, ни родичей — слуги лишь. И слугам тем слугами и остаться. Рагне смотрел на него широко раскрытыми глазами. Геней только неопределенно передернул плечами: — Ты не спрашивай, он не болтает о том. Ялх даже позабыл о саднящих ранах. — Что за тайна такая? Если молчать нужно будет, так ты поверь мне, я никому! С собой в Отцовы чертоги унесу. А коль не тайна, так я всё одно сам допытаюсь. — А-а, — отмахнулся от него горичанин, уже сам пожалев, что разворошил былое. — Верест, а расскажи ему. Правда, лучше ему ты поведаешь. Он ведь — пройдоха — выведает у кухонных баб. А уж их языки не добротой своей славятся. Юноша заерзал на скамье.       Княжий ближник только невозмутимо взглянул на него: — Правду он сказал, лучше не расспрашивай, я о том не болтаю, — он положил ладонь на плечо Рагне, что у ялха вновь засаднило всё, и тот зашипел. — И ты б, Геней, меньше судачил. Люди говорят, былое прошло да быльем поросло. Горичанин усмехнулся в бороду, усеянную зажимами и кольцами, откинул надкусанное яблоко. — Хмуришься всё, Верест Турович, да лютуешь, меня попрекаешь. А я своим спуску не даю. Взгляни, — он кивнул на мальчишек во дворе, — будут тебе к весне добрые воины. Молодые ученики собирали вечерять, и в затухающем закате потянуло гороховой кашей и луком. — Пойдем к столу. Да и ты не побрезгуй нашим хлебом, светлый ялх, — привычно беззлобно пошутил Геней. — Постой-ка, — Рагне сощурил глаза, — а это кто? Уж не ясма ли? Медноволосый ратник оглянулся. В зачинающихся сумерках, поволокой подернувших двор, виднелась женская фигура. — И впрямь. Что же за нужда привела её сюда к ночи? — Я узнаю! — попытался вскочить юноша. — Не случилось ли чего? — но на сей раз рука Генея легла на его плечо и удержала, бережанин поморщился от боли. — Сиди. Голову склони да не засматривайся. Не к тебе госпожа пришла. Верест, оставив склянку с мазью, перешагнул через скамью и пошел на встречу княгине. Рагне, кривясь, посмотрел ему вслед.       Вельга была бледна и торопливо шла, срываясь на бег и подхватывая подол. — Госпожа? Княгиня смотрела на него напуганными круглыми глазами, но не произносила ни слова. И замерла в одном коротком шаге от него. — Госпожа моя, что с тобой? — Верест вовремя придержал её за плечи, прежде чем женщина покачнулась на нетвердых ногах. Лишь одна мысль занимала её, но слово так и не сорвалось с пересохших губ. Она оцепенело смотрела в глаза княжьего ближника — светлые, как подтаивающий сизый лед. Ратник всё тряс её за плечи, спрашивал, что-то говорил ей.       Вельга представила лишь на мгновение — страшное и короткое — что станет, смолчи она. Если останется она так же не́ма, если не будет знать, кроме неё, ни одна живая душа, что грозит государю беда. Кличут её вновь боги к себе: обрядить велят в белое, расплести косы по-вдовьи да песню маков спеть над огнем. Ей дорога будет за мужем пойти: нет у неё дочери, как у старшей жены, чтобы ею отгородиться, нет у неё детей и не будет уж. Смолчать лишь: не скликать тогда боярину людей, не возвратиться государю на Теремной двор да не сбирать по весне войско. Не пойти против Степи да покориться вновь. Вновь на левом берегу Сирей-реки пожгут да погуляют степные ханы.       Горькая дума отравила разум. На мгновение, на одно лишь мгновение. — Ты плачешь, госпожа? По ком твои слезы? Она всё также заглядывала в его глаза. Словно в них одних было ей спасение. — Светослав, — глухо прошептала Вельга, отступая, словно устыдившись своей близости к нему. — Ты должен взять своих людей и отвезти меня к князю. — У меня нет власти брать тебя с Теремного двора. — Я приказываю, — сколько бы ни храбрилась, у неё надломился голос, — волей княгини Славны. «Он не поверит, он не поймет», — испугалась Вельга. Но разве могла она доверять ещё хоть кому-то, кроме него, на Княжьем дворе? И был ли ещё хоть кто-то, преданный государю так же, как он? Умолчав об отце, она поведала страшное, что знала сама.       Вересту приходилось хвататься за её спутанные обрывки речи. Княгиня крепилась и только под конец не сдержала слез, спрятав лицо в ладонях. Ратник под руки подвел женщину к поленнице, усадил. Вельга не противилась, уже не говорила, только плакала. На дружинном дворе собирались люди. — Кто? Кем тот приказ отдан? — Ближник склонился над ней и пытался отнять от её лица руки. Как могла она назвать имя убивеца? Жив ли ещё Светослав? Убережет его Всеотец, он жив! А коли нет, да выдаст если родича, так не останется у неё и отца. — Богами заклинаю, не спрашивай о том! — Вельга взглянула на него с мольбой. — Нет мне муки страшнее знать то! Но не медли, прошу тебя, — почти простонала она, — торопись! Старая служанка вынырнула откуда-то из-за спин собирающихся. Она двигалась не по летам расторопно, в полных руках зажимала крынку. — С глаз все моих сгиньте! — едва оказавшись подле госпожи, погнала всех мамушка. — Верест Турович, разгони люд! Вона до чего княгинюшку довели! — коснувшись лица воспитанницы и ощупав лоб, старуха тут же захлопотала, приговаривая. — Что же вышла ты, милушка? В потьмах застынешь, эка ты горишь! Рагне сновал, выглядывая из-за спин. — Прочь пошли! Сказано ведь! — прикрикнул Геней. Вельга отмахнулась от Нянюшки, припав спиной к поленьям. Подозвала Вереста и, вцепившись пальцами в его рукав, она повторяла лишь одну просьбу: не медлить.       Плошка появилась из рук подоспевшей служанки. В неё мамушка налила своего отвара. — Выпей, милушка. Приезд батюшки растревожил тебя, — питье подрагивало в руке старухи, когда она подносила его госпоже. Вельга не слышала её. Но полонянка всё же понемногу влила в приоткрытые губы взвар. — Вольха здесь? — ухватил старуху за локоть Верест. — По чьему дозволению он на Княжьем дворе? — Что же ты, господин, расправу чинишь? Я того не ведаю! — алые пятна проступили на её лице. — Не тронь меня, боярин, я служанка княгини! — Мне великим князем Теремной двор поручен! — тряхнул невольницу он. — Ну, давно ли Вольха был, где ныне? — У крыльца стоят его лошади, — выступил из толпы дружинник, — токма сам видел! Княжий ближник выпустил старуху и окликнул Генея: — Пошли людей, пусть приведут посадника. Толковать с Вольхой хочу. Горичанин немедля ринулся через двор, собирая бранников. Рагне, наспех оправляя не подпоясанную рубаху и хватая ремень, бросился следом. От возбуждения и запала у него даже вспыхнула шея.       Верест вернулся взглядом к княгине. Женщина безвольно обмякла на руках у служанок. — Взгляни на меня, — он обхватил её лицо ладонями, — открой свои очи, госпожа! Вельга! — ратник похлопал её по бледным щекам. Оглянулся на старую служанку. — Что с ней? Что за варево ты дала ей, клятая? — Не беленись, господин, спит она! Травки я ей дала целебные, дурного в них нет, да маковое вино. Ей бы не тревожиться так ныне. — Когда проснется? Госпожа не рассказала мне всего! Ну! Говори же, старая! — Так завтра к вечеру и проснется. Отвар крепкий, не разбудишь её. — Дай сюда, — он вырвал из рук служанки крынку и бросил об землю. — Ты нарочно ведь опоила её. Так, может, ты поболе знаешь? — Верест поддел подбородок поджавшей губы полонянки. — Прикажу я тебя в холодную посадить за сговор твой, и тогда молчать станешь? Он отодвинул её в сторону от княгини, даже не дождавшись ответа. Старуха всё равно не сказала бы ничего, что очернило бы её хозяина. Опустившись на колени, ближник поднял госпожу на руки и двинулся сквозь толпу.       Рагне быстро бегал. Быстрее длинноногих долговязых сверстников, быстрее плотного Генея, тяжело дышащего где-то за ним. Оттолкнув гутаривших баб и не жалея обить своих пяток, юноша выскочил к воротам перед теремом.       Два десятка конных и покачивающаяся повозка уже покидали двор. — Стой! — завопил ялх и, заложив два пальца, оглушительно свистнул. — Закрывай ворота! — замахал он обеими руками. Рагне был ещё далеко, когда последняя двойка конных погнала в город. Геней был на подходе, бранясь во весь голос на чем свет стоит. — Не уедет! — просипел он между ругательствами, маша Рагне, но тот его даже не слышал. Юноша был ближе к конюшням, а потому, не раздумывая, ринулся через двор. Почти вырвав из рук конюшего узду, ялх вскочил на неоседланного жеребца и яростно ударил его пятками. — Ку-уда? Один? Остановись, Марь тебя забери! — рявкнул горичанин ему в спину. Едва переводя дух, он махнул рукой собранным им мужчинам седлаться следом. Одного, прерываясь на откашливание, Геней отослал передать всё Вересту. Сам же, хватая поводья подведенного ему коня, сплюнул: — Забава тебе. Погоди, чаячий мальчик, попадешь под их стрелу, из моей кожи ремней сделают. Вскакивая в седло, горичанин первым погнал в Вышний город.

***

      Светослав больше всего боялся быть беспомощным. Но даже оказавшись без своего меча, он бы не бежал и не прятался. Двое гридей, хоть и пытались отвести князя подальше, всё же понимали, что к коновязи ходу им нет. А далеко ли уйдёшь по полю?       Ворон отходил, пока за спиной не оказался горящий шатёр. Атаман, ощерившись, взглянул на нападавших.       «Чьими будут?» — только пронеслось в голове у Светослава, когда он уже ближе увидел вышедших из леса. Одеты по-разбойничьи, да откуда лихим людям было знать о нем да поджидать в засаде? — Были бы разбойниками — дождались бы рассвета, — словно услышав мысли князя, отозвался Ворон, — когда хмель кончится да сон крепок, спящих бы посекли и увели бы коней. Не разбойники то. Государь и сам понял это. — Не сосчитать их так! — бросил один из гридей. — Надо в поле их вывести, выманить из леса. — У них стрелы, они нас що зайцев перебьют! — рявкнул на него Ворон. — А кони на привязи остались, що к дороге идти? — Не стану я им спину показывать! — Светослав оттолкнул вставшего перед ним гридя и выхватил у него меч. — Не побегу! В темноту разойдемся, у огня нас как на ладони видать. Бой дадим, не позволю ратникам своим от разбойных людей бегать! Сам, — выплюнул он с яростью, — с них шкуру спущу, но прежде выведаю, допытаю, по чьему слову они ждали нас! — Безрассудно, княже! — крикнул ему в спину гридь, но Светослав не оглянулся, уходя в черноту. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — проговорил Ворон себе под нос, ступая в высокую траву вслед за государем. Его сабля была при нем, и он со свистом вытянул её из ножен. Светослав выдирал ноги, вязнущие в сплетении стеблей. Хмель уже оставил его, уступив место запалу в предвкушении боя. Он не смог бы сосчитать, сколько из его людей могли держать оружие. Запьяневших и разморенных после дороги мужчин настигли внезапно, перебив почти без боя. Бесчестная расправа. — Князь! — Ворон пытался нагнать его, но Светослав не останавливался, всё дальше уходя от выдающего их полыхающего зарева шатра.       Князь был твердо уверен, что не в эту ночь Пряхи судеб обрежут его нить. Он не умрет, как не умирал сотни раз: когда стрела обездвижила его плечо посреди сражения у Озер, когда он остался в окружении, ожидая подмоги великого князя, на подходах к Родану. Даже когда он брал Горичь и бездумно рвался в самое пекло, его не тронули ни стрелы, ни клинки. Ни козни бояр, когда поверженный и растерзанный город был отдан ему. Он спорил с судьбой не раз, не для того, чтобы жизнь его оборвали здесь, обратив молодецкую охоту в загон его самого. Хотя бы потому, что ведьма не обещала ему такой смерти. В его руках был меч — пусть не его, не тот, дареный отцом, — он даст отпор, а если и падет, то с оружием в руке. А ведь пророчица предрекла ему недостойную смерть. Значит, не в этот раз, не сегодня слепые Пряхи подденут своим ножом его нить. — Князь! — уже громче донесся голос атамана. Им удалось выйти на прогал, покрытый редкой, иссохшей болезнью травой. Шатер остался позади. Перекрикиваясь, шли гриди. Старший из них, появившийся за Вороном, начал сразу же: — Дай свой плащ, государь. Я сам надену, отвлеку. Не разглядят лиц, а я ростом-то вровень стану. Я уведу, нам бы не дать им взять нас в кольцо! Рванув бляху, Светослав сдернул плащ сам и бросил ему. — Не поможет, — оглядываясь на полосу леса, бросил остужанин. — Сгинешь понапрасну, да не жаль. Подле князя вернее бы подсобил. Гридь не ответил, даже не посмотрел на чужеземца. Процедил что-то оставшемуся, закалывая бляшку на правом плече. И сразу же ринулся напрямик к шатру.       Нападавшие были близко. Они шли неровным широким рядом. Десяток или больше? Светослав напряженно ждал, пригнувшись и не порываясь выйти вперед — больше оголенного от травы места им не найти.       Ворон громко дышал, присев и опустив одно колено, крепко зажав свою саблю. — Боги веселятся, глядя на нас, — усмехнулся он низким шепотом. — Притаились в траве, копошимся, точно дети на игре. — Мои боги не посмеются, — не оглядываясь на него и лишь представляя, как остужанин криво улыбается, отозвался Светослав. — Им нет в том забавы, они знают исход наперед. — Тогда повеселим моих, князь. Мои боги смеются, когда люди проливают кровь. И не ждя ответа, атаман распрямился во весь свой рост.       Верест уже не сомневался в словах Вельги. Он собирался недолго, и как только лошади были готовы, дружинники сели по седлам. «Только не опоздать», — думал он, пустив коня сначала рысью, а потом, подстегнув, галопом.       Темнело скоро, и чернота с запада проглатывала последний тусклый свет. Когда они оказались в Нижнем городе, ближник, ехавший первым, повел к северным воротам. Светослав ездил на охоту через них. «Он бы поехал через Прогорву, чтобы не везти припасы из столицы. Но если скакать напрямки, взяв больше на запад, а потом выйдя на лесную дорогу, — думал Верест, — мы приедем к выжженному дереву разве что к свету». Он понимал, что князь мог свернуть и дальше, уйдя глубже в лес и разбив лагерь там. И тогда им было бы не найти его теми силами, что были собраны так скоро.       Всю ночь. Им скакать всю ночь. И не нашлось бы никого, кто поручился бы, что путь их будет не напрасным. Вересту не хотелось и думать о том, что они могли опоздать. Но он не был простым ратником, чтобы позволить себе это. Слишком четко виделся ему лес с косыми серыми лучами между деревьев и мертвые тела, оставленные прямо на земле. Верно, их смерть настигла бы их во сне, глубокой ночью. Прямо сейчас. — Н-но! — подгонял коня он. Ветер студил щеки, заставлял плащ хлопать за спиной. — Но!       Не своей волей, но Верест не был простым ратником. Уж больше десяти весен звался он «боярином» и «княжьим ближником» — желанием Прях, скрестивших тогда нити крестьянского сына с сыном великого князя. Он ещё помнил, он никогда не забывал, как нес в себе всю злобу, на которую был способен. Жгучую, калившуюся изнутри, ту, что он не знал больше никогда, какой не изведал ни в одном сражении. И один лишь взгляд слабой маленькой женщины заставил его оставить свою месть. Ведь всё на свете происходило из-за женщин.       Он отказался от расплаты слишком давно, искупив и кровью, и делом даже саму мысль о ней. Он доказал свою верность, совершая по воле своего некогда злейшего врага то, чем навсегда запятнал себя в крови. Он стал «ближником» — не кем иным, как верным псом. Боялась или уважала его дружина, но признавала силу.       Именно потому, что звался он «княжьим ближником», он не мог просто ждать. Кто решил бы сказать свое слово, привези он в Терем мертвое остывшее тело? Свегнев — воевода, пропадающий в Нижнем городе, — посадник Микула ли? Или Вольха? Кто из княгинь первой бы заявил право своего рода на престол? Парфирь, хватающаяся за свою дочь и память о канувшем в лету роде князей Горичи? Или Вельга? Вернее, её отец, подложивший её то под одного наследника, то под другого. Чью сторону примет верховный жрец, без сомненья знавший обо всем?       Среди вереницы всех мыслей, подгонявших его и беспокоящих разум, Верест вдруг подумал о том, сможет ли он спасти её, увезти Вельгу раньше, прежде чем весть о смерти великого князя достигнет столицы. И прежде, чем старшая княгиня захочет избавиться от соперницы, а бояре от всех княгинь, запертых на Теремном дворе.       Ясное видение стегнуло его. От того лишь, что младшая княгиня была поручена ему Рославом? Он не сберег своего названного сына, не был рядом со Светославом, когда на него напали, и успеет ли в Славну прежде, чем ворота Княжьего двора закроют для расправы, до самого оглашения нового государя? — Но! — гаркнул он, вырываясь далеко вперед остальных.       Вслед за Вороном пришлось вскочить всем. Их нападение было безрассудно отчаянным, ведь больше им не оставалось ничего. Атаман, издав яростный крик, бросился вперед. Вышедшие из леса были прямо перед ними, в добром десятке шагов. Слишком близко, чтобы начать стрелять, но в пору, чтобы чинить свою расправу на мечах.       Светослав не знал, скольких из нападавших смог отвлечь гридь, накинувший княжий красный плащ. Впереди он видел замахнувшегося Ворона, заметивших их людей, за спиной осталась только густая ночь, накалившаяся до жара.       Больше не оставаясь на месте, князь ринулся следом. Остужанин с воплем рубил своей саблей. Его лицо совсем утратило человеческий облик, перекошенное криком и яростью. Светослав не успел принять твердого положения, заметив обрушившийся на него клинок. — Я рядом, княже! — гридь оказался перед ним и в последний миг отвел своим мечом сталь. — Подсобить? — глухо рассмеялся откуда-то справа атаман, теснимый сразу двумя. Его смех заглушило лязганье, с которым сходилось оружие. Светослав оставался прикрытым недолго. Нападавших было больше, намного больше.       Князь вклинился в бой, приняв на себя удары одного из уже троих противников атамана. — Я бы управился! — всё ещё находил свое положение шуткой Ворон. Однако он уже пропустил один выпад, едва не сбивший его с ног. Славич не ответил, отводя от себя удар. Середович с сухим лицом и кольчугой не своего плеча рубился умело, не оставлял и миг на передышку, только нападал и наступал. Места отскочить или отступить, чтобы обвести его не было. Ворон тяжело дышал за спиной, то и дело выкрикивая смачные ругательства, мешая северную брань с окрайней. Искать гридя глазами князь бы не успел, но видел, как двое сошлись где-то за спиной его противника.       Крикнув что-то неразборчивое, наемник ударил сплеча. Светослав отскочил, удержав его острием своего меча. Сталь взвизгнула. Отпрянув сколько мог, князь ударил сам. Клинки засипели и разошлись. Позволив середовичу напасть первым, Славич отскочил в сторону, столкнув кинувшегося справа ратника со своим противником. И рубанул сам. Неистово и наискось, раскроив не закрытую шлемом голову. Второго, запнувшегося на подходе, Светослав оттолкнул ногой. Тот повалился в траву.       От полной луны было светло точно днем, что князь увидел даже блестящие глаза совсем молодого юноши, успевшего встать на колени. Меч вонзился в его плечо подле шеи еще прежде, чем Светослав захотел выкрикнуть вопрос. Слишком быстро работали руки, не успевая осознать, что тот бы не смог уже его ударить. И князь бы мог его допросить. Один, у него был всего один вопрос. Но наемник осел на землю, безжизненно повесив голову на залитую кровью грудь.       Вытащив меч, Светослав отступил от рухнувшего ему под ноги тела. Ненадолго, но князь остался один и успел оглядеться. Оба его гридя — и старший, не успевший увести нападавших далеко, и его помощник, бились неподалеку. Еще несколько окрайних остужан из тех, что пришли с Вороном, и пара северян из свиты князя были резко отличимы среди остальных.       «Перебили, ведь как щенков перебили!» — пронеслось у него в голове с досадой и злобой.       Лошади были освобождены от коновязи чьей-то рукой и теперь, ошалевшие от пожара и схватки вокруг, бежали, не разбирая дороги. Буран тоже был где-то там. Светослав был уверен, что его боевой конь не испугался бы огня или сечи. Но он был слишком далеко, его было не видать.       Совсем близкий шум прорывающегося сквозь высокую траву человека заставил Славича обернуться.       Кинувшийся на него был ниже, но плотнее самого государя в несколько раз, а в руке держал короткий широкий меч. Вскидывая оружие, князь даже отпрянул, чтобы здоровяк не сбил его с ног. — Он! — заревел детина, рубя перед собой. — Здесь! Светослав, едва держа напор, отступил. Уйдя от выпада, он улучил мгновение и перехватил меч крепче и с такой силой, не ведомой до того его рукам, сделал удар, что заболели стиснутые зубы. Наемник отшатнулся и заслонился. — Кто? — не давая ему опомниться и нанося один за другим удары, закричал князь. — Кто послал? Ну! Он с размаху приложил здоровяка рукоятью, повалив того в траву. Упавший замахнулся ещё удерживаемым мечом, но Светослав удержал его сталью и навалился всем весом. Тот что было сил врезал сапогом под дых. У Светослава потемнело в глазах, и он захлебнулся воздухом, но его пальцы ещё крепче стиснулись на рукояти. — Назови имя! — силясь не согнуться пополам от боли, рявкнул Славич. — Подохни! — зашипел с натугой наемник. Он едва мог удержать напор. — Подохни! Ещё одним ударом колена, более точным и резким, ему удалось выбить дух из противника. Заметавшись, он скинул князя с себя. Светослав повалился на землю, не успев выставить перед собой меч. Всё тот же здоровяк возник над ним и врезал кулаком в ухо. Победно осклабившись, он придавил его коленом и проговорил то же, словно не знал других слов: — Подохни! Светослав врезал левой ему в подбородок, вложив всю силу, с которой он мог ударить лежа. Голова детины запрокинулась, и он не глядя замахал рукой с зажатым оружием. Левой, сколько мог, князь вцепился в его горло. Даже не так, словно хотел задушить, а словно желал выцарапать скрюченными пальцами жилы из его гортани. Наемник захрипел, и его лицо налилось кровью. Правая рука князя всё ещё была зажата, до ножа в голенище было не дотянуться. Но рядом с ним, на поясе у грузного противника был пристегнут кинжал. Славич загреб пальцами воздух, весь вытянулся.       Наемник наконец выпрямился, тряхнул головой. Под его напряженными скулами заходили желваки, и он вскинул свой меч.       Кинжал вошел ему в шею. Прямо под ходящий вверх-вниз заплывший жиром кадык. Темная в ночи, горячая кровь хлынула Светославу на лицо. Государь услышал ещё как совсем поблизости раздался крик гридя. Но меч захлебывающегося кровью наемника опустился на него — уже не с той заложенной в него силой, дрогнув и взяв лишнего вправо, — врезался в грудь, а вскоре и вся туша повалилась вниз, погребая князя под собой. — Не умру, — ещё смог проговорить Светослав, хлебнув залившей его крови противника. Но небо захлопнулось над ним, и чернота проглотила все вокруг.

***

      Мчалась повозка, за нею пылили конные. Вереницей огней торжественно и страшно неслись они впотьмах через Нижний город. Вольха торопился. У него была всего лишь ночь, прежде чем колокол зазвонит по великому князю.       Старик, прикрикивая на возницу, разминал рукой правое колено. Болело оно часто и ноюще, словно кто-то изнутри резал плоть тупым ножом. Но Вольха не притрагивался к склянке знахарки — боялся задремать или разомлеть от сладковатого крепкого отвара. Ныне же боль только горячила посадника, напоминала о том, что всё желаемое уже столь близко. И с пути не свернуть.       Посадник прикрыл глаза, скрипнув зубами, когда повозка затряслась на разухабистой дороге за городом. С реки стыло потянуло, предвещая осень. «Скоро капище будет в Славне, — думал он, оглаживая хворое колено, — пусть только тризну по Светославу справят в роще, а уж после я ждать не стану. Будет с меня бегать к жрецу, сам он станет ходить ко мне». С трудом спустив отекшие ноги из повозки, Вольха оперся о руку прислужника. — Посох мне пусть сделают, — велел тому боярин, смотря только на виднеющиеся в роще костры. Горбящийся силуэт жреца чернел в свете огня. Он бросил взгляд на пришедшего и продолжил свой ритуал. Его губы дрожали, словно он бормотал молитву, неверны ему были и нетвердые руки, сложенные ладонями на узловатой клюке — не на привычном посохе.       Вольха приблизился к пламени. Ночь обступила их со всех сторон, и только подле жаровен чуров тьма была не страшна. Люди посадника привезли на капище козла и горшки мёда — боги должны быть довольны подношением.       Смотря, как огонь расцвечивает алым щербатые личины богов, Вольха Селениныч произнёс молитву: — Своды небесные не содрогнутся, покуда славятся ваши имена, окроплены камни и напоена земля подле ваших ног. Славлю вас и взываю! Дайте и мне той силы, что в ногах у молодого, дай мне глаз, что у ястреба зоркого, дайте мне годы, что у дуба. Жрец сделал рукой жест, очерчивая защитный знак. Вольха выжидающе смотрел на старика, и тот только молчаливо кивнул, подзывая. — На рассвете жди колокольного звона над столицей. Говорящий-с-богами прикрыл глаза, растянув сухие губы в полу-улыбке. — Надеюсь на тебя, жрец, и на богов, — посадник рванул ворот своего платья негнущимися пальцами. — Пока князья да посадники узнают, мы своё дело окончим. — Ты уверен, боярин, что Светослав мертв? — Люди верные. С ним будет покончено. И с цепным атаманом его, что одной лишь Мари служит. Слишком близко он подобрался к престолу. Не мы, так сам бы князя извёл. Жрец запрокинул голову, выдохнул пар. — Были способы избавиться от Светослава и легче. — Я знаю твои пути. На сей раз будет по-моему, и всем будет объявлено, что на него напал Ворон, а потом скрылся со своими людьми на Ледяной пустоши. Не впервой нам великого князя провожать в Небесные чертоги. — На что ты надеешься, боярин? — старик посмотрел сквозь него белесыми глазами. — Запрешься в столице, объявишь себя государем? Тут и моего слова мало будет. Народ Вече соберёт. Из рода Первых князей оставался один Светослав. Богохульник и своевольник, по которому я не стану читать и молитвы. Как и по тебе, сечанин, — улыбнулся голыми дёснами он. — По изменникам боги не велят служить. — Не торопись нарекать меня им. Измены в том не будет. На престоле Славны сидели и будут сидеть князья из Славичей, — обтерев взмокшую полную шею, Вольха подошёл ближе. — Вельга носит его дитя. Даже Парфирь больше не будет помехой: она сама пойдет за Светославом. Вельгу никто больше не посмеет тронуть. — Благословение богов для твоей дочери. И милость для нас, — жрец вновь зашептал молитву, провёл ладонью по своему лицу и обвел круг живота. Только затем спросил. — Где она? При тебе? — Я велел дать ей сонного отвара. Она проснётся не раньше вечерней зари. — Отвар? — нахмурился старик, его глаза мутно-опалово замерцали из-под седых бровей. — Ты рассказал ей? — Да. Нет причин для тревоги, она не выдаст меня. Хотя бы из-за Любомира. Говорящий-с-богами покачал головой, поджал губы. — Ты подверг свою же затею опасности. — Было бы из-за чего ей горевать! Она и слезы не прольёт по нему. Не был он ей люб, по одному лишь Рославу по сей день горе носит. Жрец сощурился в ночь: — Верно, ты всё уж рассчитал, иначе бы не совершил того. Пускай. Пускай заря принесёт в столицу горестную весть. — Не отрекись, сдержи слово, — Вольха сжал локоть служителя богов. Тот высвободился: — Как только ты объявишь о внуке, я уж скажу, что боги изъявили тем свою волю. Но поспеши. Эту ночь обивать тебе чужие пороги. Вольху била дрожь, от волнения пуще болели ноги. Тело подводило, но разум был ясен и холоден. — Ступай, — повторил жрец. — Я совершу обряд один. Посадник подозвал рукой прислужника, держащего козла. Сам же поклонился и шагнул прочь от огня. Зев тьмы поглотил его.       Говорящий-с-богами обернулся на идол Праотца. Чур наблюдал свысока подкрашенными углем глубоко врезанными глазами. Жрец ухватил козла за изогнутый рог и потянул за собой. Животное беспокойно затопталось в страхе перед огнем. Но худые руки старика — перевитые узловатыми веревками вен — успокаивающе прошлись по холке. — Двенадцать лет ... — поглаживал бок он, припадая на колени. — Я не забыл, я помню, господин. Нет прощения тому, кто крадет у богов. Пальцы скользили по шее козла, словно лаская, на деле же ощупывая тёплую плоть. — Прости и меня, Отец, что допустил то. Заметь я сразу, не нанесла бы она своим предательством тебе оскорбления. Не гневись, с рассветом предстанет обидчик на твой суд. А уж я потороплю его. Из-за пояса появился ритуальный нож. Одним движением — быстрым и уверенным — вспороло острие шкуру. Козел задергался, но второй рукой, с небывалой для немощного тела силой, жрец крепко держал его. Сквозь пальцы потекла густо-красная кровь, ещё горячая, что даже пошёл пар в холод ночи.       Старик окропил жертвенной кровью камни вокруг жаровни идола. Медленно опустил животное с колен и положил брюхом вверх. Нож неглубоко вошёл в тугой живот и взрезал вдоль, не трогая потрохов.       Жрец покачивался, хрипло затянув напев. Его пробивал кашель, и тогда тот ещё больше горбился, а руки замирали на мгновение и вновь возвращались к работе. Глаза закрылись, а большой палец, смоченный в жертвенной крови, вывел на изрезанном морщинами лбу круглую руну колеса прялки. — Пряхи судеб долго ткут саван северному государю. Красен он будет да золотою нитью изукрашен. Уже остановилось веретено, да не обрезана еще нить. Вижу, вижу, не встречать князю нового лета, в траве — руки крестом — лежать, маками да лебедой прорастать.

***

— Кня-а-азь! — не жалея горла, крикнул атаман, оборачиваясь вокруг себя. Догорал шатер, прогалами в смятом дерне мертвые, а над ними волнами ложилась от ночного ветра высокая трава. У самого леса сражение ещё шло. Пятеро или шестеро — он не мог разглядеть чьих было больше.       Со стоном приподнялся наемник, посеченный через всю грудь саблей остужанина. Он запрокинул залитое кровью безусое молодое лицо. Ворон, словно вспомнив о нем, наклонился и схватил того за грудки. — Кем посланы? — встряхнул его он. — Государь где? Кто велел? В горле раненого булькало, подступало к губам, и он не мог вдохнуть. Только слабо распахивал рот. — Я тебя спрашиваю, пёсий сын! Кто послал? Голова наемника запрокинулась, а на зубах показалась кровавая пена. Он больше не пытался вздохнуть. И атаман отбросил его от себя.       Вновь оглядевшись, Ворон бросился через корни и стебли, раздвигая их левой рукой, а правой зажимая саблю. Ночь холодила щеки, а изо рта вырывался пар. Атаман бежал, раздирая траву перед собой. К спине прилипла насквозь промокшая от пота рубаха, а на лбу выступила испарина.       «Не вернуться, мне не вернуться без него, — стучало в висках. — На городских воротах вздернут да кожу живьем обдерут. И не послушают, на меня свои грехи повесят, на меня смерть его! Коли отсюда живым уйду, так из Славны уж не вернусь! Бежать! Схватить коня да нестись, пока есть силы удержаться в седле! На север, не оглядываясь!»       Ворон споткнулся о сплетенные корни и едва не полетел вниз. Удержавшись, он обтер щеки рукавом. Содранный подбородок обожгла боль. Он и не замечал раньше. — Кня-а-азь! «Вороны стоят лагерем у города. Легки их мечи да быстры ноги коней, да не смекнут, что буря случилась. Устроят им северяне ту же расправу, что учинили здесь. Если не найти Светослава живым, то можно ночь скакать и, пока не зазвонит над Славной колокол, сняться остужанам со стоянки. Убегать. Убегать с позором. Убежать — признать вину, очернить всех остужан не токма молвой, а навлечь гнев на все племя».       Уже был рядом шатер — обвалившийся и тлеющий. За ним из тонкого разреза на востоке сочилась бледная заря. Ворон выбежал, не смотря под ноги, дурной от страшных дум. — Кня-а-азь! — вновь крикнул атаман, приложив ко рту ребром ладонь. Он обернулся, едва заслышав звук.       Мелькнуло едва подсвеченное незнакомое лицо, вскинутые руки и стремительно опускающийся на него обух топора. Ворон не успел даже понять, что произошло, не успел почувствовать. Не вскрикнув, не удивившись даже, он рухнул на колени, а со лба что-то потекло. Теплое, густое, затекающее в глаза. Атаман моргнул, в каком-то тумане увидев, как разворачивается и уходит тот человек, опустив свой топор. А затем земля и смятая трава стремительно приблизились к нему, проглотив всё вокруг.