Put your arms around somebody else Don't punish yourself, punish yourself Truth is like blood underneath your fingernails And you don't wanna hurt yourself, hurt yourself ♫ Fink — Looking Too Closely
-----
— Она не танцует, — убежденно возражает Барнс, и по спине Лоры ползет противный холодок предчувствия: сейчас ее понесет. — Сначала спроси меня. Лора стискивает ножку опустевшего бокала, с отрешенным смирением то ли бросая, то ли принимая вызов. Эгоцентризм Старка и в половину так не задевает, как прицельный пофигизм Барнса. Лора вовсе не хочет танцевать — она хочет говорить на повышенных тонах, задавать вопросы и раздавать тумаки, но по привычке всего лишь отгавкивается: еще звонким лаем подыхающей на обочине дворняжки. Прямо крик о помощи — не проходи мимо, добей. — Ты не танцуешь, — Баки размазывает ее снисходительным сочувствием. Глазами говорит: так какого черта споришь. — И все же, — подает голос Тони, снова заметно повеселевший: его внимательные черные глазки так и блестят. — Спросите девушку, порой «нет» означает «да». Пеппер Поттс легко краснеет и теряет терпение, Лора будто бы глохнет. Не отводит горящего взгляда от исказившегося лица Барнса, как дуэлянт, упорно провоцирующий поднять брошенную перчатку. — Спроси меня, — эта подначка на полтона ниже и таит в себе двойное дно. Они продолжают безмолвный диалог, и теперь ее реплика: спроси меня еще раз, и я прощу тебе всё, особенно то, в чем ты и так не виноват. Пустой бокал забирает едва подоспевший официант; знакомая прохлада металла смыкается на локте, сбивает с шага, тащит туда, где громче музыка и тише разговоры. — Нихрена ты не поняла, — Баки проводит ладонью по лицу, запускает пальцы в тщательно уложенные волосы, херит все свои труды казаться строгим и презентабельным; отделка из возраста и опыта крошится, и за фасадом на секунду показывается усталый мальчишка; Лора отвечает чистым женским инстинктом — потянуться и пригладить растрепавшиеся вихры. Он шугается ее нежности, как подкинутой разрывной гранаты, и это ранит сильнее, чем все сказанное до этого. — Спроси меня, Бак. — Мы уже танцуем, — за попытку спаясничать Лора намеренно наступает ему на ногу. Металл, скрытый перчаткой, чтобы никого не смущать, предупреждающе сдавливает и холодит кожу сквозь скользкий зеленый атлас. Левая ладонь покоится на ее талии, едва-едва задевая открытую спину, правая — крепко фиксирует тонкое запястье у литой груди, словно в наказание за спонтанную ласку, чтоб больше не распускала руки. — Сейчас или никогда. — Или, — у него отрывистый приказной тон, но бесит даже не это, а бережливая экономия слов, словно все красноречие, которое Барнс готов был на нее истратить, закончилось месяцы назад на погрязшей в сумраке кухне. Время не отмотать, и видимо он с этим смирился, даже не догадываясь, что все эти месяцы радиомолчания Лора упивалась надеждами заново прожить их маленький эпизод. Отозваться на прикосновение губ, а не разориться проклятиями. Мужчины вроде него вообще предлагают единожды — подают свое сердце на блюдечке, с кровью, еще горячее и пышущее паром. Зашивают грудную клетку намертво, если блюдо приходится не по вкусу. Как сказать, что не успела распробовать? Лора бы его ущипнула, но под рукой, свободной от мертвой хватки, только бесчувственное бионическое предплечье. — Тебе что, двенадцать? — Нихрена ты не понимаешь, — резкая отповедь начинается с повторения изученного. — Сказала, что понимаешь, но как только подвернулся случай, зацепилась со Старком… — Тебе-то какое дело? Оно тебя не касается. — Да-а? Тогда что это было? — Баки ее передразнивает, повторяет вылетевшее в запале «скажите Барнсу, скажите моему отцу». Он зол, но Лора осознает степень его бешенства с губительным опозданием. Хочет отпрянуть. Хочет придвинуться ближе, чтобы обнять, успокаивающе огладить пиджак на лопатках, приручить зверя, выпущенного по неосторожности. Лора видит по глазам, что любой ее ответ разобьется о высокую стену недопонимания, и обиженно поджимает губы. — Ты не простила. И не отпустила. И я вообще не понимаю, почему ты здесь, — вздыхает он. — Меня пригласили. — И ты из вежливости не смогла отказаться? Не смеши меня. — Что не так, Бак? В чем твоя проблема? — В тебе. Черт возьми, Лора… Повзрослей. — Хватит, — она сбивается с шага, плохо чувствуя музыку и еще хуже владея своими эмоциями. — Я давно не ребенок. Правда, хватит делать вид, будто совсем этого не замечаешь. — Выпороть бы тебя… — Поздно, не находишь? Даже Логан себе этого не позволял, — она громко фыркает, хотя ей совсем не смешно. — Зато тебе позволял слишком много. — Что-то не припомню. Только «положи на место», «не трогай», «не делай» и «я тебя когда-нибудь придушу». В этом вы с ним похожи. Тебя-то я тоже не устраиваю такой, какая есть. — Что за бред… — Тебе бы этого хотелось, так? Выпороть, оттаскать за волосы или, не знаю, выбить из меня дурь. Может, хорошенько оттрахать. Но тебе слабо. Говоришь себе: Барнс, даже не думай, она еще ребенок… Тебе удобнее видеть во мне маленькую девочку, потому что так не приходится признавать свои собственные желания, — Лора неуклюже перебирает ногами и больно прикусывает себе язык; ладонь Барнса на секунду безвольно ныряет в откровенный вырез на ее спине и обжигает копчик; Баки, выдохнув, ловит ее растерянный взгляд. — Хоть раз спроси меня, хочу ли я того же. — Я поцеловал тебя, — глухо напоминает Баки спустя мучительную паузу, и ее сердце совершает отчаянную попытку выпрыгнуть из груди. — И ты назвала меня Иудой. — Поцелуй еще раз, и я клянусь, больше не буду обзываться?.. Кажется, сработало: щепотка заискивания, и лед трогается. Баки неожиданно громко смеется, привлекая внимание нескольких танцующих неподалеку. Лора вновь оступается и раздраженно пыхтит: — Смейся-смейся, — она смотрит на их ноги, путаясь в движениях влево-вправо-назад, подоле платья и смущенных мыслях. Взгляд Барнса — потеплевший и обволакивающий — выжигает у нее на сердце их гребаные инициалы со знаком плюс между; провалиться бы сквозь землю, но Барнс держит крепко… В отличие от нее, он хороший танцор. — Всё-то у тебя просто. — Иди сюда, — и ей становится больно, потому что настроение меняется вместе с музыкой; музыканты выбирают мелодию с незатейливым ритмом, под который легче подстроиться; Баки оглаживает большим пальцем венки на ее запястье, прежде чем отпустить и позволить обнять себя за плечи, обеими руками привлекает за талию ближе к себе. — Дай мне вести. — Это я должна просить у тебя прощения, — слова вырываются неохотно и с тихим пшиком растворяются где-то в районе его кадыка. — Я не должна была тебя отталкивать. — Я заслужил, — беззлобный ропот у ее виска, теплое дыхание щекочет кожу. — Значит, виноваты оба. — Всегда виноваты оба. Лора хочет забыть про людей вокруг, про грядущее выступление Старка, про свои переживания и опасения, хочет извиниться за недавний выпад и предложить незаметно ускользнуть. Лора сдерживает порыв прижаться щекой к лацкану его пиджака и держит ровной спину; Барнс возвращается к неловкому разговору, хотя очевидно этому не рад. — Дело не в возрасте, Лора, — по спине бегут взволнованные мурашки. — Не в Логане. Не в тебе. Дело во м… — Нет, нет, нет! Даже не смей это произносить! Скажешь эту дешевую фразу, и я все ноги тебе оттопчу. Баки снова горько посмеивается: — Ладно, дело в возрасте, совсем чуть-чуть, — но передышка не длится долго. — Лора, я не подходящий объект для подростковых симпатий, поверь мне. — Мне двадцать пять, дубина. — А мне уже тридцать восемь. Не психуй, — на секунду он чуть крепче сжимает объятия, и танец становится в разы интимнее, выходя за рамки дозволенного на подобных мероприятиях. — Ты ничего обо мне знаешь. — Ты это сейчас не серьезно, да? — Ладно-ладно, ты знаешь о моей семье, откуда я родом… — Даже рецепт твоего любимого пирога. — Даже рецепт моего любимого пирога, — спокойно соглашается Баки. — Но ты ничего не знаешь о помойке вот здесь, — он поднимает левую руку и указательным пальцем дотрагивается до своего виска. — А я очень не хочу, чтобы ты разгребала весь этот мусор. — Боишься, что не вывезу? — Боюсь, что на какой-нибудь мине мы подорвемся оба. Побереги себя. — Знаешь фильм Кубрика? Про холодную войну, мы смотрели со Стивом. «Как перестать волноваться и полюбить бомбу»*? — Держу пари, тебе понравилось только название. — Я к тому, что кажется — уже. — Перестала волноваться? — левый уголок рта у него вымученно дергается в сдерживаемой улыбке, и Лора, как и обещала, снова наступает ему на ноги. — Ой, какая я неловкая!.. — Ты не любишь меня, — она открывает рот, чтобы возразить, но он качает головой, продолжая тихий монолог. — Не перебивай, пожалуйста. Хорошо. Возможно, любишь. Но не меня, а идею, образ, называй как хочешь. Ты привыкла ко мне, потому что я был рядом, когда тебе нужна была помощь, замечал то, чего не замечали другие. Может, в какой-то момент ты решила, что я не так уж хреново выгляжу. Ну знаешь, некоторые девчонки тащатся от руки… — Стив был рядом, когда нужна была помощь, Пэгги была... — Сейчас не время и не место для этого разговора, — Баки досадливо морщится, Лора вздыхает; он прав: слишком много людей, слишком много танцев на месте и разговоров вокруг да около. — Тогда почему ты поцеловал меня? — она задирает подбородок, тщетно стараясь не показывать, как сильно ему удалось потоптаться по ее гордости; он отводит глаза. — Ты слишком много значения придаешь поцелуям. Еще одна причина повзрослеть. — Бери выше: вместе состариться и умереть в один день. — Плохая шутка, правда. — А я не шучу, — Лора чувствует, как краска разливается по щекам и шее, и как напрягаются его плечи под ее пальцами. — Полюби гребаную бомбу, Барнс. Баки пристально вглядывается в ее лицо, глазами съедает перемены: то, как Лора нервно облизывает губы, как дрожат от скрываемого волнения ее ресницы, как алеют щеки. — Черт бы побрал твою тягу к саморазрушению… — бормочет он сквозь зубы, и Лора ухмыляется. — В этом мой шарм. — Я помню это платье, — Баки внезапно меняет тему, произнося медленно и чуть не по слогам, будто действительно вспоминает: листает страницы памяти в поисках знакомого силуэта. — И я знаю, что оно значит. — Неужели? — сухо сглатывает Лора, непроизвольно настораживаясь. Когда люди уходят от разговора, непременно приходится ждать беды. — Траур, — он отвечает уверенно и как бы между прочим, Лора испуганно ёжится. — Ты до сих пор носишь траур, только вот по кому, Лора? Не по себе ли самой? — когда она не отвечает, в голосе Баки снова неожиданно проступает злость: — Мало тебе черных шмоток? Зачем еще и это?.. Чтобы потом подыхать и корчиться от боли? Запивать ее градусом?.. — он хочет отстраниться, но Лора не пускает, крепко вцепившись в лацканы, вынуждая двинуться под музыку в новом па, продолжить игру на публику, как ни в чем не бывало. — …Зачем тебе я, Ло? Чтобы окончательно себя похоронить? — Чтобы больше не быть одной, — она защищается, огрызается, потому что так проще, так у них всегда было. — Брось. Ты никогда не бываешь одна. В этом весь парадокс: в тебе мало приятного, но люди продолжают к тебе тянуться. — А что же ты? — А я не человек, — его ответ приходит не сразу, но задевает ее за живое, нутряное и кровоточащее, и ей хочется выцарапать ему глаза и вставить свои на их место, чтобы он увидел то, что и она: что для нее он единственный Человек во всем мире. Остальные — копии копий, взятые с других копий. — Кое-кто однажды рассказал мне об отличии людей и машин. Люди способны чувствовать, и в этом заключается вся их суть. Ты, мать твою, Барнс, заставляешь меня чувствовать: много всего, и хорошего, и плохого. Хочешь сказать, что не ощущаешь того же? Ничего — ко мне?.. — Я не тот человек, кто тебе нужен, — мягче и обреченнее говорит Баки, переводя взгляд куда-то ей за спину, туда, откуда послышался волнующий женский смех. Лора не оборачивается посмотреть, продолжая следить за его лицом, со своего места в первом ряду наблюдая за развернувшимся внутри Барнса сражением. Перед ее глазами кровавая бойня, в которой нет победителей и проигравших. Победителей — не судят, о покойниках не говорят. Лора ведет плечом, оглядывается, напарывается на заинтересованный взгляд красотки с огненно-рыжими волосами; незнакомка насмешливо вскидывает бровь и внимательно смотрит, но уже не на Лору — на Барнса, застывшего в полуобъятии. Лора чувствует, как горят уши, Лора не слышит себя. Для Лоры чужой взгляд становится откровением, и перед глазами, будто нефть по воде, расплывается пелена. — В самом деле, Баки? — ей невыносимо, до одурения хочется расплакаться. Барнс осторожно снимает ее руки со своих плеч, порывисто сжимает ставшие ледяными пальцы в своих ладонях — больших и теплых. — Прости, — он облизывает губы и в первую секунду не решается отступить, наоборот, наклоняется ближе; целое мгновение Лоре кажется, что он извиняется за то, что на глазах у всех собирается ее поцеловать. Баки опускает глаза, прикрывает веки, но запечатлевает поцелуй — целомудренный, бесстрастный, почти братский, вот сейчас действительно предательский — на ее виске. Сердце Лоры начинает истерику, но с разбегу останавливается, когда голое плечо обжигает горячее прикосновение: Барнс возвращает на место упавшую тонкую бретельку, и Лора вдруг замечает, что пальцы у него едва заметно подрагивают. Тяжело дышать и еще сложнее не залепить ублюдку пощечину. — Так будет лучше. — В самом деле, Баки?! — Позже, Лора. Сейчас не время и не место, — еще одно обреченное напоминание, до которого ей нет дела. — Говорит тот, кто годами надеется починить то, что давным-давно пора выбросить. — Я… Он пожимает плечами, будто хочет поднять белый флаг, сдаться без боя на ее милость, но в итоге молча отстраняется; уходит; каждый шаг увереннее предыдущего. Наташа Романофф встречает его коротким, но пылким поцелуем в губы, с видом собственницы тонкой ручкой в золотых браслетах берет его под локоть, представляет своим собеседникам… Лора набирается то ли храбрости, то ли глупости, чтобы пойти за ним; мышцы напрягаются; в груди просыпается и копошится щемящее, неосознанное, обточенное временем чувство. Барнс носит войну с собой, как медаль за отвагу. Барнс и есть война. Лоре не хватает ни храбрости, ни глупости. Лора остается стоять на месте. Шампанское обжигает пустой желудок, когда со сцены раздается знакомый ироничный голос: — Признавайтесь, кто убил веселье? Прямо не торжество, а кладбище моих надежд…