Инвертированная любовь

Бирюзовое сердце ударяется в клетку черных ребер, в резко распахнутых глазах белоснежный зрачок заполняет эбонитовую радужку, рисуя свет ультрамаринового солнца в глубине равнодушного взгляда. Глубокий вздох, невольно впитывая пары дорогого алкоголя, - и малахитовый потолок крутится перед глазами безумным калейдоскопом, рассыпаясь на осколки и неведомым образом собираясь вновь. Пурпурный шелк, холодя своими несмелыми поцелуями, скользит по голубым линиям восковой кожи и обнажает тело, окрашенное лазурью рассветного солнца, появившегося в белой темноте. Бесшумные шаги – и босые ноги ступают на золотистые осколки, рассыпанные на антрацитово-черном кафеле, оставляя за собой кипельно-белые следы крови. Завеса индиголитовых волос скрывает едва заметную улыбку, сильные пальцы с перстнями из черненого серебра сжимают край аспидной раковины, в которой стекает перламутровая вода, закручиваясь в водостоке. Расплавленное серебро капает вниз, на светящиеся изнутри осколки, в которых мужчина видит лишь собственное помешательство, граничащее с безумием. - Отец. – Нервно-хриплый шепот за спиной, бледные руки обнимают его за талию, и губы цвета берлинской лазури касаются воска плеча. Юноша прижимается грудью к спине – и они касаются друг друга обнаженной кожей обожженных сердец, преисполненные друг к другу болезненной любовью, больше похожей на сумасшествие. - Мы больны. Сын вздыхает и отчаяннее прижимается губами к плечу, впитывая тепло прикосновений. Бледно-голубые веки скрывают маренговые зрачки – глубины моря скрыты за взбитой ветром пеной. Они окрасили мир своими красками, такими, какими они захотели его нарисовать. Они понимают, это плохая привычка – но нет сил оторваться друг от друга. Мужчина кладет узкую длинную ладонь на запястье юноши, заставляя послушно опустить руки, и целует жестко, почти что жестоко, холодные губы. Он отвечает пылко, нетерпеливо, путаясь длинными пальцами в темных прядях, теснее прижимая сердца, и чувствует, как сгорает от лихорадки, помутившей его рассудок. Белеют следы от ногтей на восковой коже, а Леголас шепчет что-то бессвязно, превращая молочную кровь отца в зажженный порох, летящий черной морской солью по венам. Шорох алых простынь, закушенные до выступившей алебастровой крови губы, чтобы сдержать всхлипы-стоны – силуэты фиолетовыми тенями вырисовываются на диске бьющего по глазам, ярко-синего солнца. Леголас требовательно прижимается бедрами к бедрам Трандуила и, обнимая бледно-голубыми пальцами, целует до безумия нежно сапфировые губы. И от этой осторожности становится так тошно, что отец с силой вжимает его в кровать, выдавливая мучительный стон из юноши. Ему хочется сделать больно, так больно, чтобы не было этой тоски в маренговых глазах. Чтобы вылечить и сына, и себя от этой нездоровой любви. *** Скрывается восковая кожа под молочно-белой тканью – рукава до запястий, ворот скрывает горло, длинные штанины бахромой волочатся по изумрудному ворсу – и Леголас бросает нервный взгляд темно-синих глаз, купающихся в боли белого зрачка. - Отец… - Вновь тихо, не смея нарушить покой своего короля, замершего в кресле со стаканом лимонно-желтого виски. Равнодушный взгляд из-под иссиня-черных ресниц, от которого бирюзовое сердце сделало удар – и вновь замерло в грудной клетке, прутья-ребра облиты смолой. Леголас выходит из комнаты, бесшумно ступая босыми ногами, сжимая руки в кулаки от растворяющей его болезни, пахнущей сладковатой гнилью земли. Лишь захлопнулась входная дверь – звон стекла, рассыпавшегося о бетон стены, и виски замирает на малахитовой стене кислотно-яркими потеками. Это инвертированная любовь.