Отсчёт

Хаято тонет. Он тонет в собственных мыслях, догадках и нелюбви к окружающему миру. Гокудера закрывает глаза, задерживает дыхание и ныряет в омут в своей голове. Хаято даже не всплывает, хотя воздух из груди давно выбит, а глаза широко распахнуты. Хаято всё равно, потому что он уже увяз, утонул, не спасти. Никто не видит, всем кажется, вот он, бушующий и свободный, а на самом-то деле повязанный цепями похуже, чем Рокудо был у Вендиче. И цепи эти не разбить, не сломать – в голове они, заковали мыслями, замкнулись в цикл, не выпускают и затягиваются с каждым разом уже и уже. С каждым разом от Хаято пахнет порохом больше, руки покрываются слоем крови, медикаментов и бинтов. Хаято всё ещё улыбается, возмущается, не живёт. Хаято сам себе и враг, и друг, и просто так, демон невзначай. У Хаято в голове не каша, а болото, но никто не видит. Реборну не до этого, Савада такие вещи видеть не умеет, а Такеши просто придурок. – На счёт три, – говорит спокойный голос извне, – до десяти, – предупреждает голос и прохладой обжигает шею, под скулами, аккуратно, ещё только гладя, не сжимая, устраивая аккуратно большой и указательный палец ровно под скулами, чуть сжимая. У Хаято на глазах повязка, но он не уверен, что смог бы без неё. – Три, – говорит приятный голос, и пальцы сжимают шею, тонкую, почти как у девушки, бледную, поэтому следы могут остаться. Его заставляют наклониться вниз, запрокинуть голову, подавиться воздухом, захлебнуться невысказанными словами. В голове неожиданно пусто. – Десять, – начинается обратный отсчёт. В голове Хаято пустота сменяется циклом из мыслей, циклом собственного ада. – Тебя даже забивать до смерти неинтересно, насколько ты жалок, – говорит голос извне. Хаято задыхается чуть ли не сразу, вцепляется своими горячими ладонями в ледяную, что держит за шею, царапает, скалится. – Девять, – продолжает голос. – Ты недостоин даже такого жалкого стада, с которым ходишь. Ты хуже, твоё место там, откуда ты прилетел, – слова бьют не хуже ударов железа, они зажимают тиски, ломают что-то в голове, и Гокудера проводит быстро языком по верхней губе, а после щёлкает зубами, быстро и, кажется, недовольно. Хибари, в общем-то, всё равно. Его никто не просил об этом, даже сам Гокудера. Хаято, в общем-то, гордый, о помощи не просит, тонет в своих мыслях и сходит постепенно с ума, круг не может разомкнуть, насколько же он жалок, хотя клыки, кажется, есть. Ещё не понятно какие, но есть. – Восемь, – отсчёт бьёт набатом в ушах, повязка давит на глаза, темнота создаёт в сознании новых монстров, и Хаято не может увидеть просто черноту перед глазами. – Но ты верен, как пёс, которого забрали с улицы. Не уйдёшь, пока не вышвырнут, – Хаято давится собственной слюной, лёгкие пока ещё не жжёт, голос говорящего спокоен и бьёт набатом в ушах, меняет что-то, рвёт цепи, ломает устрои. Хибари почти не интересно, но Гокудера горячий, и Кёя удобно устроил свою руку на шее подрывника. Он даже не лукавит, говорит всё, как есть, считает в обратном порядке, ломает Гокудеру словами, чтобы выстроить то, что нужно ему. – Семь, – отсчёт до нуля затягивается для Хаято в вечность. – Но ты бесполезен, не умеешь работать в команде, путаешься под ногами, мешаешься. Тебе ведь не нужна семья. В голове у Гокудеры мат и «ты не прав». Гокудера почти не признаётся, но хватка становится чуть сильнее, пальцы всё ещё ледяные и сжимают шею сильнее. Ещё чуть-чуть и сломают, переломят хрупкие позвонки. – Шесть, – и перед глазами Гокудеры почти блаженная чернота, но он в сознании, в его голове сломались устрои и жизнь, подрывник был почти бесполезен, слишком самоуверен и горд, слишком одиночка. Хаято открывает рот, чтобы вдохнуть, но не издаёт даже хрипа, неосознанно скалится, поднимая верхнюю губу, словно кот, и обнажая крепкие зубы с длинными, почти что не человеческими клыками. Хаято почти удивлён. Показал-таки. – Пять, – Хибари аккуратно кончиком большого пальца другой руки надавливает на зубы, проверяет на прочность. Крепкие. Такие просто так не выбить. – Но ты упорный, многого добился своим трудом, никто не знает, что случится в следующий момент. С тобой хуже, чем на минном поле. Хибари почти улыбается, наблюдает, надавливает на нижнюю губу, заставляя оскалиться больше. Заставляя показать себя, такого беззащитного, но опасного, ведь если бы не повязка и рука на шее, то было бы шумно, хотя клыки всё равно не показал бы. Вот так – покажет, но даже в бою их прячет при Саваде, почти ручной. Хибари это не нравится. – Четыре, – Кёя усмехается, видит, как бледнеет Гокудера. Он всё ещё борется, но уже почти готов. Оставшегося времени хватит. Никто не узнает об этом. – Ты даже не травоядное или зверёк. Кто же ты? Дыхание Хибари обжигает открытые участки шеи, Гокудера даже не вздрагивает. – Три, и в тебе что-то оборвалось, – почти ласково говорит Облако, отпускает губу Хаято и зарывается пальцами в волосы на затылке, нежно тянет. Гокудера чувствует, как становится иным. Чуть свободнее, чуть наглее, чуть спокойнее. – Два, и ты иной, – продолжает Кёя. Хаято почти в его власти, захлёбывается словами и мыслями, чернотой в глазах и недостатком кислорода. Хибари почти интересно, если честно. Но в большинстве своём всё так же скучно. – Один. Рука с шеи исчезает, новый глоток кислорода, как новая жизнь, как нечто обновившееся, как свершившееся чудо или проклятье, что принесло облегчение, что больше не надо этого ждать. Хаято облизывает пересохшие губы, пока Хибари аккуратно развязывает узел повязки, а после почти невесомо обнимает за талию сидящего на его коленях (исключительно для удобства) Хранителя. Гокудера наклоняется вперёд почти по-кошачьи плавно, но в то же время неожиданно резко, словно стирая какие-то грани. Они не целуются, кусаются, сталкиваются зубами и носами, сминают губы друг друга, но явно не целуются. – Перестань быть травоядным, – бросает Хибари, отпуская Гокудеру. Гокудера лишь передёргивает плечами. Ему не нужны напутственные слова, когда цикл в его голове уничтожен, а топь перестала утягивать.