Следуя за Вергилием

Я не был мертв, и жив я не был тоже; А рассудить ты можешь и один: Ни тем, ни этим быть — с чем это схоже. Данте Алигьери, "Божественная комедия"

Временами, устав от постоянной лжи самому себе, от ночных бдений над своими двумя мертвецами, Уи вспоминает Хирако и Сасаки. Обычно это случается ближе к вечеру, когда сумерки начинают обкусывать стены ближайших домов, когда у него возникает небольшая пауза между ежечасным приёмом никотина, и мир, за короткое время ставший ему чужим, ненадолго проясняется перед мутным взором. Уи обычно присаживается на скамейку в стремительно темнеющем парке неподалёку от дома и физически ощущает, насколько легко и приятно ему дышать, когда рядом не маячит фигура Фуруты, будто бы перекрывающая ему воздух и крадущая свет. Он пытается вспомнить, какие чувства испытывал в декабре — была ли это тоска по ушедшим? ярость за них? печаль за своё бессилие? Ничего из этого не вспоминается, будто рука неведомого бога милосердно запорошила снегом дорожку его памяти. Правда, Уи сомневается, что это был жест милосердия. И бог ли вообще это сделал. Он ложится на скамью и видит, как сквозь ветви дуба на него поглядывают первые ещё робкие звёзды, каким-то чудом умудрившиеся провести сквозь миллионы световых лет свой свет и пробиться сквозь смог над Токио, чтобы какой-то человек, жалкий и сломанный, смог их увидеть. Вполне возможно, что сейчас вот эта самая звезда уже давно висит в бездонной черноте космоса тёмным, остывшим шаром, а свет всё ещё летит в отдалённые уголки вселенной, неся весть о той, что уже давно прекратила своё существование. Уи хрипло смеётся — если так, то мы с вами, госпожа звезда, потрясающе похожи. Только его смерть не будет столь яркой и прекрасной. Невозможно ярко блистать, когда за тобой повсюду следует зев чёрной дыры, долго и по капле высасывающий из тебя остатки сил и воли к жизни. Уи видит эти голодные завихрения ежедневно в глазах Фуруты. Его память уже подошла к своему горизонту событий. Его преданность идеалам уже вытянулась в линию атомов, дрожащую от напряжения, вот-вот готовую рассыпаться и упасть в ночь без самомалейших крох света. И пути назад нет. Уи теперь даже не может ненавидеть Хирако и Сасаки за их предательство — любое сильное чувство порастает в нём мхом и тонет в стоячей воде. Сегодня утром он с внезапным острым приступом ужаса понял, что не может вспомнить голосов Аримы и Ихей. Не помнит самого ощущения их присутствия… Уи не может ненавидеть Хирако и Сасаки за их предательство — он предал свою собственную душу. Свалил её в когтистые руки Фуруты и позволил выворачивать её наизнанку, рвать на части, пытать ужасом, голодом, болью и страхом. Кажется, не осталось больше того адского круга, который он не видел бы собственными глазами и не ощутил бы на собственной шкуре жар стальных щипцов, ударов плетей и леденящего холода отверженности от живых этого мира. И все, кто мог бы протянуть ему руку — мертвы. *** Поздним вечером в парке на скамье, теряющейся в ночи, лежит человек. Он давится попеременно то плачем, то смехом, вытягивая вперёд обе руки, словно пытаясь за что-то ухватиться. С небес ему издевательски подмигивает звезда. Он знает, что в конце девятого круга для него нет чистилища. Беатриче, где же ты?