Монах и ласточка

С того момента, как ласточка свила гнездо под окном хозяйской спальни, прошло несколько дней. Для детей — точнее говоря, троих юных барышень — появление гостьи оказалось чрезвычайно приятным подарком. Они всю округу — и первым непременно Гоголя, как раз приехавшего погостить у Смирновых — тут же оповестили о том, что теперь «с нами живет еще и ласточка», и приняли ее за своего лучшего друга. В честь этой дружбы они каждый день подкармивали птицу и без конца несли ей в подарок какие-то мелкие листья и веточки. Даже вопреки тому, что это совершенно не нравилось Александре Осиповне. — Вот раскормите ее сейчас, — ворчала она, — а она потом возьмет и не улетит! — Да разве нужно, маменька, чтобы она улетала? — искренне удивлялась в ответ Оленька, выражая, как самая старшая, всеобщее детское мнение. — Лично я бы против этого ничего не имела. Мне гораздо более по душе звуки неодушевленной природы. Конечно, Александра Осиповна говорила это не со зла. То есть не то что бы не со зла — от злости-то ее, пожалуй, все домашние уже с неделю ходили на цыпочках — но уж точно не от чистого сердца. Дело в том, что вот уже целый месяц госпожа Смирнова страдала сильными головными болями и ничего так не желала, как провести хотя бы день в полной тишине. С этой целью, собственно, она и покинула Петербург, даже не дожидаясь супруга, который не имел никакой возможности отрываться от дел. Естественно, что теперь назойливое пение какой-то пташки, да еще и прямо под окном, совершенно не вписывалось в представление Александры Осиповны о покое. Когда громкая заливистая трель прозвучала впервые, госпожа Смирнова словно бы не придала этому никакого значения. Но все знали: ежели хоть одна мелочь идет вразрез с ее представлениями о чем бы то ни было — пиши пропало. От ругани, жалоб и резких замечаний не спасется никто. Так и случилось. Не прошло и дня, как Александра Осиповна сделалась совершенно невыносимой. — Клянусь, — слышалось из-за хозяйской двери чуть ли не по десять раз в сутки, — если эта дрянная свиристелка не прекратит свое музицирование, я немедленно, своими же руками сверну ей шею! Да-да, сверну, так и знайте! Но Оленька, Соня и Надя переглядывались, пожимали плечами и продолжали обустройство гнезда ласточки. Ни угроз, ни даже недоброго блеска черных материнских глаз из приоткрытого окна они не боялись. В частности потому, что на даче был Николай Васильевич. Уж в его-то присутствии, знали барышни, маменька точно шею никому не свернет. — …вот вы все говорите, мой добрый друг, — заговаривала с Гоголем Александра Осиповна, когда находилась в более-менее приятном расположении духа, а девочки под окном подслушивали их разговор, — что христианину нужно быть сдержанным. Да вот только как этой сдержанности научиться? — Если вы хотите воспитать в себе какую-то черту характера, — отвечал ей Николай Васильевич, — только если, подчеркну, действительно хотите, то случайное стечение обстоятельств непременно придет вам на помощь. Высшие силы, сколько их ни проси, никогда не дают ни любви, ни отваги, ни сдержанности. А вот возможностей проявить все это — сколько угодно. В этот момент за окном так неожиданно раздалось щебетание, что Николай Васильевич вздрогнул. — Намекаете на нашу дорогую певунью? — усмехнулась Александра Осиповна и потерла больной висок. — Нет уж, увольте. Я лучше подожду другой возможности проявить терпимость. А мои отношения с этой примой давно уже понятны и определены. — Зря вы так, Александра Осиповна, — укоризненно сказал Гоголь. — Ласточка — вестница счастья. Не под всяким окном она решится свить гнездо. И если она выбрала ваше — значит, семья будет в достатке. Вполне возможно даже, что у вас появится еще один ребенок. — Только новых родов мне и не хватало, — фыркнула Смирнова и плотнее запахнула платок, в который куталась с самого утра. Гоголь сам уже жалел, что сказал это. Однажды Александра Осиповна чуть было не умерла в родах, и потому темы, касающиеся беременности, вызывали у нее отвращение. Впрочем, Смирнова уже думала о своем. — А вы помните, — сказала она вдруг, — как поэты называли меня южной ласточкой? Гоголь смутился и не знал, что ответить. — Помните, помните, — Александра Осиповна лукаво улыбнулась, — хотя сами никогда не называли меня так. Да и теперь не назовете. Не за что. Она оперлась на руку и устало прикрыла глаза. — Господи, — проговорила, задремывая, — как давно это было… — Давно, — только и мог сказать Гоголь. Ласточка все пела, но Александра Осиповна уже не злилась из-за этого. А Гоголь задумчиво вглядывался в тонкие морщинки в уголках ее губ, и ясно видел, как под птичей трелью, озаренные теплыми воспоминаниями, они разглаживаются, — и лицо его подруги становится от этого совсем свежим и юным. Это молодое лицо писатель любил когда-то необыкновенно. Но теперь, преображенное годами и жизненными тяготами, оно стало ему гораздо дороже. Если ласточка и вправду вестница счастья — то для него, Гоголя, счастье это уже определенно наступило.