Монах и ласточка

А к маменьке часто приходит священник. Наденька, когда была совсем крошечной, боялась его. Еще бы такого не бояться: длинный, черный, сутулый, длинноносый, еще и смотрит дико, будто съесть хочет. Но теперь Наденька выросла и знает, что священник совсем не страшный. У него в бездонном потертом саквояже — вязание и стопка мелко исписанных листов, а в карманах — куски сахара. Наденьку, как совсем большую, он зовет Надеждой Николаевной и даже, если она попросит, целует ей ручку. А еще — и это, наверное, самое важное — священник приходит лечить маменьку. Как же можно его после этого бояться? На маменьке часто лица нет. Совсем. Про такое говорят: бледна, как призрак. Кто-то однажды сказал, мол, у Александры Осиповны — это маменьку так зовут — вид такой, будто она непрестанно собирается умереть. Наденька это услышала и от страха кричала так сильно, что только с большим трудом ее удалось успокоить. Папеньки дома часто не бывает — он все больше за границей. А когда приезжает — либо скандалы, либо гордое молчание и нарочитое безразличие. И то, и другое гадко настолько, что лучше бы уж он и не приезжал. Маменькино горе ему не понять — да он, кажется, к этому и не стремится. Маменька часто ходит по дому бесцельно, заложив руки за голову, и что-то бормочет. А еще чаще — плачет. Не показывает этого, конечно: просто на щеках потом дорожки от слез — такие, что пальцем хочется провести и стереть. У маменьки на сердце камень. Это чувствует Наденька, как, может быть, никто другой в доме. У маменьки в груди даже колотится иначе, чем у других — как-то неровно и твердо, будто в деревяшку стучится. В церковь маменька тоже ходит редко. На лень жалуется и грустно улыбается, а веки у нее тяжелые и все время как бы полузакрыты. Точно маменька ночей не спит — а если и спит, то ей только кошмары снятся. Что ее делает такой, Наденька не знает и спросить не может; боится, да и не скажет ей никто, мала еще. Знает только, что придет священник — и маменька тогда развеселится. Как только ни пытались лечить маменьку самые лучшие врачи: и есть запрещали, и в простыни ледяные обертывали. И ничего не помогало. Теперь и папенька отказывается искать врачей; вокруг, мол, шарлатаны сплошные, только деньги зря переводятся. Одно только и излечивает маменьку хотя бы на краткое время: письмо, в котором священник извещает ее о своем скором приезде. Такие письма на маменьку производят удивительное воздействие: какое-то оживление появляется во всех ее движениях, на щеках играет румянец, на губах — улыбка. Потом, заслышав в парадной шуршание шинели, уже знакомое и Наденьке, она бросает раскрытой книгу, писанную по-древнегречески — все равно не читала, а только убивала время за столом — и опрометью бросается из комнаты. Наденька — за нею, тревожась, как бы не случилось чего. По лестнице спускается спешно, задыхаясь и теряя домашние туфли. Нередко нога у нее подворачивается на последней ступеньке. Не удержав равновесия, она ахает и летит вниз. И всякий раз — прямо в объятия вовремя подоспевшего гостя. На мгновение они так и замирают, обнявшись. Священник очень высокий, а маменька держится за его шею — поэтому ноги ее не касаются пола. Наденька наблюдает за ними, спрятавшись за дверью, и почему-то ей думается: а ведь папеньку никто и никогда не подумал бы встретить вот так. Священник высвобождается сразу же, как только маменька твердо становится на ноги. Не иначе, думает Наденька, боится, что она задушит его в порыве счастья. И правильно делает, что боится: станется с маменьки, с ее-то жгучей кровью. Он бормочет, не поднимая глаз, слова приветствия. А маменька смеется, крепко берет его за руку и уводит к себе: — Как хорошо, что вы пришли, Николай Васильевич! — слышит Наденька голос, уже удаляющийся по лестнице вверх. — Мне столько нужно вам рассказать! У него под усами тонкие губы, поджатые, как у человека чрезвычайно робкого. Он всегда как-то нечесан, часто и нервно моргает, говорит тихо и немного заикается. В доме Смирновых принимают гостей и более респектабельных, — но именно его, этого странного и некрасивого человека, маменька всегда рада видеть сильнее, чем кого-либо другого. Зовут его, как и папеньку, Николаем, и фамилия у него смешная — Гоголь. И конечно, никакой он не священник, а писатель. Притом великий, как утверждает маменька. Книг его Наденька не читала — читать она пока только учится — но маменька, прочитавшая их все по многу раз, говорит о них с таким жаром, что невольно ей приходится верить. Писатель так писатель, думает Наденька. А все равно — священник. К священнику ведь за исповедью приходят. Священник прощает грехи, причащает и осеняет крестным знамением. Его долг — изгнать духа лукавого из того, кто так об этом просит. А маменька именно это и делает. Все, все, что есть темного в ее душе — все отдает ему, Гоголю. Но отчего именно ему? Отчего не пойти в церковь и не исповедаться там? Этого Наденька не знает. Только часто, заглянув украдкой в щелку приоткрытой двери маменькиной комнаты, наблюдает она такую картину: маменька склонила Гоголю на плечо голову и мелко дрожит — плачет. А тот осторожно гладит ее по волосам своими нервными пальцами, и взгляд у него тяжелый, тусклый: признак недуга. — Не могу, Николай Васильевич, — слышится приглушенный маменькин голос, — не могу больше… Лица ее не видно: она спрятала его в темном гоголевском балахоне, и плачет, плачет… — Терпите, Александра Осиповна, — отвечает ей Гоголь, устремив куда-то задумчивый взгляд. — Чем сильнее душевные страдания, тем больше награда… И дальше — шепот и обрывки фраз, из которых Наденька мало что понимает: — Научите меня… — Вы сами себя губите… — Что ж, всегда теперь так жить? — Потом вам будет совестно предо мною… — Но скажите, разве я святая? … Гоголь никогда не ночует в их доме, хоть маменька и настойчиво предлагает ему оставаться хотя бы еще на день. Всякий раз он уходит бледный, со впалыми щеками и ссутулившимися плечами; руку маменьке целует сдержанно и обещает посетить ее через несколько месяцев. Маменька едва отпускает его — а Наденька наконец понимает, почему он. Верно, в душе у маменьки столько скопилось плохого, что обыкновенному священнику тут не справиться. Нет, здесь нужно исцеление не Божием словом, а силой собственного духа. Правда, Наденька только диву дается, откуда у Гоголя столько душевных сил, что он с такой легкостью отдает их маменьке. Где только он берет их, эти силы? Есть на этот счет у Наденьки одно предположение. И она рискует его высказать однажды за чаем — даже под строгими взглядами старших сестриц Оленьки и Софьи: — Маменька, а Гоголь любит вас? Маменька вздрагивает, потом слабо улыбается. Отвечает не сразу и как-то тихо, нерешительно: — Николай Васильевич дарит мне свою искреннюю дружбу. Такая дружба, Наденька, весит много. Куда больше той любви, которую я способна дать взамен. Впрочем, надеюсь, когда-нибудь душа моя окрепнет и я смогу любить сильнее… Она вдруг запинается и испуганно добавляет: — Только забудь, что я сказала! Забудь, слышишь? И ни слова отцу! — Простите, маменька, — Наденька опускает глаза. А сама делает неожиданный и не вполне логичный вывод: «Маменьке нужно чаще бывать на воздухе».