Ещё не поздно

Гокудера уснул, не раздеваясь – или не одеваясь? Просто упал на постель, хранящую запах Ямамото, свернулся клубком и провалился в мутный, тяжелый сон. А утром не смог подняться. Тело ломило, горло раздирал сухой кашель, бил озноб, ватные мышцы отзывались на каждое движение противной тягучей болью, позвоночник тянуло и дергало. Все время казалось, что звонит телефон, но сил не было даже прислушаться, не то, что снять трубку. К вечеру он смог, наконец, подняться и дойти до кухни, чтобы напиться воды. Теплая минералка охладила пылающее горло, и Гокудеру тут же вырвало. Он сполз по стене на дрожащих ногах и долго пытался отдышаться. А потом бессмысленно возил по полу сухой тряпкой, убирая за собой. Интересно, а Ямамото рвало? Ночью температура поднялась, казалось, что приходил Ямамото, улыбался ему, как обычно, закидывая биту на плечо и проводя пятерней по растрепанным волосам. Гокудера тянулся к нему, но Ямамото таял, скользил между пальцами, и Гокудера рыдал в подушку. Так плохо ему было один раз – когда умерла мама. Тогда он болел месяц, а после… После привычная жизнь оказалась сломанной. Только сейчас, в отличие от «тогда», Гокудера умудрился все испортить сам. Некстати вспомнилось, что у Ямамото тоже умерла мама – только она долго болела. От этого факта стало почему-то так плохо, как никогда не было раньше. Он проводил время в зыбком полусне-полуяви, понемногу пил воду, спал, то заворачиваясь в несколько одеял, то сбрасывая их с себя. Очнулся Гокудера от грохота в дверь. С трудом дошел до прихожей, споткнулся о бутылки с пивом и наступил на пакет с уже испортившимися персиками. Привалился к косяку, давясь рыданиями, а стук все не утихал. За дверью стоял Десятый и сжимал в кулаке телефон. – Гокудера! Десятый. Гокудера вытер лицо грязной футболкой, и только сейчас заметил, что надел ее задом наперед. – Я собирался вызывать полицию, чтобы взломали дверь, – Десятый смотрел растерянно, и Гокудера опомнился. – Прости, Десятый, сейчас… я... умоюсь, переоденусь… А тот растерянно бродил по комнате, глядя на бардак. Гокудера, истекая холодным потом, добрался до ванной и включил душ. Нагретой воды не оказалось, и он полез под холодные струи. Мышцы сразу свело от холода, зато в голове посветлело. Пошатываясь, он выбрался из ванной, отыскал чистую одежду и добрел до комнаты. А там Десятый уже усердно наводил порядок. Гокудера бросился отнимать кипу грязного белья, собранного с кровати, но закружилась голова, и он чуть не упал. Десятый заставил его лечь, а потом Гокудере показалось, что он слышал голос Сасагавы Кеко. Запахло едой, и его снова замутило. Девичий голос уговаривал съесть хотя бы ложку специального мисо, и Гокудера открыл рот, лишь бы от него отвязались. Он хотел рассказать Десятому, что не заслуживает такого отношения, что Десятый не должен возиться с ним, но проснулся и обнаружил, что остался один. В квартире царил порядок, он сам был укрыт двумя теплыми одеялами, а на кухне, замотанный с несколько полотенец, стоял пузатый горшок. К холодильнику смешным магнитом, который им с Ямамото дали на сдачу в магазине канцтоваров, была прикреплена записка: «Пей лекарства и ешь суп, его готовила Кеко! Цуна». Гокудера прислонился лбом к прохладной дверце, посмотрел на угловатые цифры электронных часов, вмонтированные в плиту – он болел пять дней. Пять дней. И не спросил у Десятого, как Ямамото. Тот что-то говорил, точно, но как Гокудера ни напрягал память, сознание отказывалось выдавать воспоминание, слова тонули в дымке забвения. Вечером пришла Бьянка. Гокудера ее не пустил, и сестра, в кои-то веки, не стала настаивать. Просто успокаивающе шептала в щель между косяком и дверью, что на нее можно рассчитывать, она поможет. Был соблазн выпросить у нее пару блюд из числа последних рецептов. Потом Бьянка ушла, а Гокудера задумался – приходит ли кто-нибудь к Ямамото? Просто поговорить? Бутылки с пивом он нашел в холодильнике – кто-то убрал, а вот персики исчезли без следа. По сравнению с Римом в Намимори были жутко дорогие фрукты, и то, что Ямамото их купил… ну почему он такой придурок? Персиков стало жалко, и Гокудера опять чуть не сорвался в истерику. Интересно, что сказала бы мама? Гокудера где-то читал высказывание, что мама – это такой человек, который никогда не осудит. Но в этот раз она бы наверняка сделала исключение. Гокудера набросил ветровку и вышел за дверь. Ночью в Японии странное освещение – на центральных улицах полно огней, от них рябит в глазах. Зато стоит свернуть на боковые улочки, как там освещение почти пропадает. Висят экономичные фонари, лучей которых едва хватает, чтобы не заплутать в темноте. Гокудера брел, не выбирая дороги, пока не обнаружил себя стоящим перед домом Ямамото. Окно темным провалом притягивало взгляд, и Гокудера, как завороженный, всматривался в матовую черноту стекол. Ямамото, наверное, сейчас спит. Раньше бы Гокудера кинул камушек в окно или просто позвонил. Придурок бы вышел, кутаясь в кофту, и они сидели бы, болтали о всякой ерунде вроде тестов в школе или каких-нибудь дурацких соревнований. На мгновенье – совсем крошечное! – показалось, что если он сейчас постучит в дверь, то все станет как прежде. Но на окне дрогнули занавески, сердце испуганным воробьем дернулось и заметалось, а Гокудера отскочил от забора. Домой он пришел совершенно разбитым – кружилась голова, снова разболелось горло. Из-за противной слабости он даже не смог толком поесть. Весь следующий день он дремал, завернувшись в одеяло, а вечером снова пошел к дому Ямамото. Спрятался за деревом и впился взглядом в окно, даже моргать забывал. Сначала в комнате горел свет, Гокудера всматривался в изредка мелькавшую на занавеске тень – и внутри все сжималось. Потом, когда желтый квадрат потух, он так и остался стоять, прижимаясь к забору, вновь всматриваясь в слепую черноту стекла. А под утро ушел с твердым решением пойти на следующий день в школу. Гокудера убеждал себя, что это из-за Десятого – не хватало еще подвести и его. Правда, динамит выскальзывал из ослабевших пальцев, но, по крайней мере, появилась возможность хотя бы просто присматривать за Цуной, он же вечно попадал во всякие неприятности. Только что бы себе Гокудера ни придумывал, первое, что он сделал, придя в школу – попытался найти не Десятого, а Ямамото. Придурка не оказалось в классе, а после парочки небрежно оброненных комментариев Гокудера выяснил, что с Ямамото что-то неладное. Цуна это чувствует, «да и вообще, вы бы поговорили – я же вижу, что поссорились». Гокудера неопределенно отмахнулся – он не мог, глядя Десятому в глаза, сказать, что то была не ссора. Не мог – иначе бы выложил все. Но если Ямамото не рассказал, значит, и ему не надо. Через два дня стало ясно – Ямамото избегает встречи так виртуозно, что у Гокудеры не было ни единого шанса даже увидеть его, не то, что поговорить. Телефон оказался заблокирован, но потом Гокудера сообразил – пошел к автомату на улице и набрал выученный наизусть номер. Спокойный голос Ямамото ответил «Да», окатил жаром, и Гокудера ударил кулаком по телефонному рычагу, почти выламывая его из гнезда. Съехал по прозрачной стенке, потому что ноги не держали – тело мелко потряхивало от непонятных ощущений, которым он даже не мог дать названия. Просто было плохо и все. Громкий стук по стеклу выгнал Гокудеру из кабины – пожилой недовольный японец подозрительно осмотрел его и предложил отвести в больницу. Гокудера мотнул головой, отказываясь, осторожно повесил трубку на рычаг и побрел домой. Там он долго сидел, исписывая кривыми иероглифами белые листы бумаги, пока, вконец измученный, не написал просто: «Нужно поговорить. Гокудера». Потому что все важное и нужное стоило говорить лично, да и если вдруг попадет в чужие руки… Записку Гокудера подбросил в шкафчик Ямамото в раздевалке. Простенький замок он вскрыл перочинным ножом, положил листок на верхнюю полку, а сам пошел к выходу. Если Ямамото не захочет с ним разговаривать, он ускользнет так и так. А ждать в раздевалке и устраивать разборки на глазах у школьного бейсбольного клуба Гокудера не хотел. И только увидев напряженную долговязую фигуру со спортивной сумкой, Гокудера понял, что не знает, что сказать. Ямамото дошагал до ворот и остановился напротив Гокудеры. Его пальцы сжимали ремень сумки с такой силой, что костяшки казались белыми. Гокудера изучал начищенную до блеска пряжку ремня на джинсах, небрежно застегнутую на несколько пуговиц рубашку и белую футболку под ней. Смеющийся Микки-Маус разевал рот и победно вскидывал кулак. Гокудера не мог заставить себя поднять голову и посмотреть Ямамото в глаза. Так и стоял, молчал, пока радостные возгласы «Йо, Ямамото, пошли с нами!» не накрыли с головой. Тот что-то отвечал веселым голосом, а Гокудера видел, как белые пальцы бегают-бегают по заклепкам сумки. Дружелюбные идиоты-бейсболисты, наконец, ушли, оставив их наедине. Гокудера пошевелился, Ямамото вздрогнул, но тут же замер, только пальцы сжались в кулак. Лучше бы Гокудера не поднимал глаза. Ямамото смотрел на него черными провалами, и стало по-настоящему страшно – не из-за того, что тот может избить или размозжить голову битой. Стало страшно, потому что Гокудера не узнавал этого человека. Что-то постороннее и чужое смотрело на него из глаз Ямамото, и Гокудера, словно загипнотизированный, судорожно искал в знакомых чертах хоть что-то, что напомнило бы ему о человеке, которого он знал. О дождливо-солнечном бейсбольном придурке, за улыбку которого он бы сейчас отдал жизнь. Ямамото моргнул и наваждение исчезло. Перед Гокудерой стоял просто чужой, немного напряженный и очень усталый парень. И только где-то глубоко внутри в нем чувствовался болезненный вибрирующий надлом, к которому хотелось протянуть руки, принять боль на себя. Мотнув головой, Ямамото зашагал вперед, а Гокудера послушно пошел следом. Он едва поспевал за широким шагом, тяжело переводил дыхание и бормотал в спину: – Мне надо было это сделать раньше, раньше. И у Десятого спросить. И вообще. Ты, главное, потом выслушай меня. Я ничего не понимаю, но постараюсь. Выслушаешь, да? Хотя я не знаю, что говорить. Я мог бы решить задачу с тремя неизвестными, а про отношения не могу. Слишком много переменных. Жизнь – задача, которая не имеет решения… Где-то под солнечным сплетением лопнул тугой комок ожидания, стало легче дышаться и даже откуда-то появились силы. Только сейчас Гокудера понял, как он боялся отказа – равнодушия и презрения. И только сейчас он по-настоящему поверил, что, может быть, у них – у него – есть крошечный шанс если не восстановить разрушенное, то построить что-то новое. А еще он понял, что готов на все, чтобы этого добиться.