Пожалуйста, не умирай, или мне придётся тоже...
17 августа 2023 г. в 13:38
Примечания:
Название – песня «Хочешь».
Раньше я часто говорил «у меня был ужасный день». Когда опаздывал в школу, у меня болел зуб, терпел неудачи в учёбе, терял ключи – всё это я описывал как кошмар, хотя на деле никакого ужаса в этом не было. Это были пустяковые неприятности жизни, с которыми сталкивается каждый человек на планете. Но даже если все эти неприятности обрушиваются на нас в один день, это не ужас. Настоящий ужас, это когда на твоих глазах умирает твой лучший друг. Настоящий ужас, это когда ты отвечаешь на звонок и слышишь заикающийся от рыданий голос Изабель, которая сообщает о том, что Алека сбили. Тогда ты начинаешь молить о всех тех мелких ужасах, ты готов опаздывать в школу, получать трёпку от учителей, готов терпеть боль всех зубов и терять ключи каждый день, лишь бы это закончилось.
Алек лежит в коме четвёртые сутки. Весь обмотанный проводками и датчиками, которые ведут к аппарату, следящим за его сердцебиением, с трубкой во рту, которая помогает ему дышать. Его прекрасное лицо усеяно ссадинами, губы потрескались от недостатка воды, на правой ноге закрытый перелом. Доктор говорит, что у него черепно-мозговая травма, которая может привести к временной амнезии.
Если он, конечно, придёт в себя.
Не думал, что мне придётся пройти через это ещё раз.
Не думаю, что смогу пережить, если Алек ко мне не вернётся.
В тот вечер он хотел о чём-то со мной серьёзно поговорить, и мне так жаль, что я его не остановил. Что не солгал, что занят и не могу его принять. Мне стыдно, что, пока я ждал его, думая о том, как он обнимет меня при встрече, чуть поднимет над землёй и поцелует, как он всегда делал, Алек лежал на асфальте и истекал кровью.
Я прокручиваю в голове все «если бы» с момента, как увидел его лежащим в палате. Смотрю на его руки и не могу поверить, что, возможно, никогда не почувствую, как они обнимают меня, смотрю на его губы и стараюсь не думать о том, что никогда не поцелую их, смотрю на его закрытые веки и умоляю их открыться, чтобы получить влюблённый взгляд хотя бы ещё раз.
Я боюсь думать о том, что нам никогда не быть вместе.
Изабель была той, кто нашёл Алека. Она рассказала, что через минут десять после его ухода услышала шум, выглянула в окно и увидела его уже лежащим на асфальте, а его машина мчалась на полной скорости прочь. Она сказала, что первые несколько секунд не могла пошевелиться, как будто приросла к полу, а потом истошно закричала и бросилась к нему. Алек был уже без сознания.
Она позвонила мне из больницы, и мы с папой сорвались туда сразу же. Всю дорогу я молился о том, чтобы всё обошлось, чтобы он выжил, чтобы встретил меня в палате своей нежной улыбкой и сказал, что он жив и в порядке. Я надеялся на это, но подспудно знал, что вряд ли так будет. Потому что то отчаяние в голосе Иззи сказало мне больше, чем её слова. Всё было плохо. И даже если самая малая часть меня надеялась на лучшее, я уже знал, что меня ждёт.
Мы приехали в разгар операции и нашли Лайтвудов в комнате ожидания. Мариза была разбита, всё время обнимала сонного Макса, который, наверное, не до конца осознавал, что произошло, а Изабель так горько плакала, размазывая косметику по лицу, что последняя крупица надежды растаяла.
Меня прорвало.
То, что вырвалось из моей груди, когда я увидел в их глазах безысходность, было даже не рыданием, а отчаянным воплем. Я рухнул в кресло, чувствуя, как моё тело отказывается функционировать, как в грудной клетке разрастается дыра размером с галактику, которая образовалась после твоей смерти и которую так легко заполнял собой Алек.
Я поднял голову, чтобы взглянуть на папу, и дрожащим голосом сказал ему, что так больше не могу.
Это была моя последняя капля.
Я не видел смысла продолжать вставать по утрам, хотел просто перестать существовать, потому что боль была невыносимой, она прожигала меня насквозь.
Папа присел рядом и осторожно привлёк меня в свои объятия.
Мы просидели молча очень долго, казалось, что целые часы, хотя вряд ли прошло много времени. Я думал об улыбке Алека, о его смеющихся глазах и его привычке касаться моего подбородка, чтобы привлечь внимание. У меня было так много воспоминаний из нескольких недель наших отношений, но этого было очень мало. Когда ты любишь человека, недостаточной кажется даже вечность.
– О, боже, Мариза, – раздался голос, и я вынырнул из своих мыслей.
В комнату вошёл мистер Гэрроуэй, и Мариза тут же бросилась ему на шею, утопая в его широких объятиях. Она казалась такой хрупкой по сравнению с ним, и я задумался о том, что, должно быть, с нашей с Алеком разницей в росте я выгляжу в его объятиях так же.
Выглядел.
Меня пробрал приступ отчаяния.
– Хэй, Магнус, – прошептал папа, почувствовав, как я начинаю задыхаться. – Смотри на меня.
Я попытался сосредоточиться на его глазах, с такой заботой глядящих в мои, но не мог. Моё сердце подскочило к горлу, готовое пробиться наружу, голову закружило, а все звуки вокруг стали еле слышны, как если бы меня поместили под толщу воды. Я слышал лишь стук пульса в голове, который нарастал и нарастал.
Наверное, ты помнишь, Рагнор, как мы делали друг другу «крапиву» в детстве. Главной задачей было терпеть боль, пока кто-то скручивает кожу на твоём предплечье с такой силой, что остаются характерные красные пятна, как если бы потрогал крапиву. Помню, как ты всегда терпел до конца, пока у соперника не оставалось сил. Я же не был таким выносливым. Я кричал «хватит» почти сразу, потому что не мог терпеть боль, и тогда всё прекращалось.
Как бы я хотел, чтобы в жизни всё было так легко. Просто «хватит», и боли нет.
Но это больше не игра, а мы не дети. Можешь продолжать кричать, никто не услышит. Остался лишь ты, кричащий в темноту.
– Магнус, – донёсся до меня голос папы, и я словно вышел из транса, – Магнус, дыши. Дыши вместе со мной. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
Я обнаружил себя сидящим на полу. Остальные столпились вокруг меня. Изабель сжимала мою руку, Мариза и мистер Гэрроуэй смотрели с озабоченными лицами, Макс испуганно округлил глаза.
– Всё в порядке, – прошептал папа. – Всё хорошо.
Как могло всё быть хорошо, когда Алек лежал на операционном столе?
Я почувствовал, как дрожат мои губы.
– Нет, пап, – я помотал головой. – Всё плохо.
И обречённость в моём голосе заставила каждого судорожно вздохнуть.
Казалось, прошла вечность, прежде чем хирург вышел к нам и сказал, что операция прошла успешно, но Алека пришлось ввести в искусственную кому, чтобы защитить организм от негативного воздействия на мозг.
– Как долго это продлится? – спросила Мариза.
– Может, пару часов, а может – годы.
В тот миг Земля остановилась.
Мы с Иззи прижались друг к другу, ища взаимной поддержки и чувствуя, как сроднило нас столь ужасное происшествие. Мы оба нашли наших любимых людей умирающими на дороге, и следующие дни прошли в ожидании того, что Алек придёт в себя, и рассказах, что мы почувствовали, увидев всё своими глазами.
Время текло медленно. День ощущался как неделя.
Мы помогали друг другу: папа и мистер Гэрроуэй возили Макса в детский сад и забирали домой, а я, Мариза и Иззи дежурили в палате Алека по очереди, чтобы каждый мог принять душ, поесть и выспаться. В теории оно было так, но на практике мы мало спали, толком не ели, а перерывы использовали, как возможность отдохнуть от вида Алека, подключенного к системе жизнеобеспечения.
На него больно смотреть, Рагнор.
Ещё больнее просто ждать. Сидеть в его палате, пялиться в часы, висящие на стене, и торговаться с самим собой – или с судьбой, – глядя на секундную стрелку, проходящую очередное деление, что Алек проснётся вот сейчас, когда она достигнет двенадцати. Бродить от стены к стене, считая шаги и количество трещинок на полу.
Двадцать три шага, если идти по периметру, и шестьдесят одна трещинка.
Самое страшное, когда от безделья твоё внимание фокусируется на звуке кардиомонитора, который отсчитывает сердцебиение Алека. Потому что эта игра в считалку может оказаться бесконечной. Или конечной, но с нашими разбитыми жизнями и ещё одними похоронами.
Ожидание мучительно. Особенно, когда не знаешь и не можешь ничего сделать.
Ожидание – это продолжительный немой крик: пожалуйста, не оставляй меня!
Я стараюсь не думать об этом, верить в лучшее, но твоя смерть ранила меня навсегда. Я вспоминаю, как мы так же мерили коридоры больницы в ожидании хороших новостей и как хирург устало покачал головой, выйдя из операционной. В тот момент я почувствовал, что во мне что-то умерло. Вдруг это была надежда?
Я пытаюсь представить себе жизнь без Алека и не могу. Я не вынесу этого. По мне так лучше пусть он будет не со мной, но жив и здоров. Это знание даст мне повод двигаться дальше. Но если я буду знать, что его больше нет, что он уже не смотрит на этот мир своими невозможными глазами и не улыбается людям вокруг, заряжая их сердца, то в чём тогда смысл? Что мне остаётся?
Я уже писал тебе, что вряд ли смогу когда-нибудь полюбить кого-то другого, и это правда. Я не верю, что буду смотреть на кого-либо такими же глазами и покрываться мурашками, когда меня будут касаться. Иногда ты встречаешь человека, который совпадает с тобой на каком-то запредельном уровне, недоступном остальным. Это необязательно любовник, это может быть друг, но ты уже чувствуешь, что не отпустишь его. Он тебе дорог. Он понимает тебя. Он слышит тебя. Он в тебе.
Ты был таким человеком, и я почти потерял себя, когда тебя не стало. Тогда появился Алек и вытащил меня из бездны.
Я люблю его. Люблю до боли. До каждой несовершенной линии на теле. Каждый взгляд, улыбку, взмах ресниц, слово, жест.
Он во мне, Рагнор. Под моей кожей, в венах, на моих губах. Он везде. Отметил собой всю мою жизнь, весь мой быт. Как такое можно отпустить?
Мне пора собираться. Психолога никто не отменял, а учитывая нынешние обстоятельства, папа настоял на увеличении количества сессий в неделю. Наверное, так лучше, потому что следом я еду к Алеку в больницу и у меня есть час перед этим, чтобы подготовить себя. Настроиться на то, что я хочу ему сказать.
Говорят, разговоры помогают, но я выдавливаю из себя каждое слово. Они словно застревают в горле, стоит мне посмотреть на него. О чём мне ему рассказывать? О школе, которую я забросил? О погоде, которую я не замечаю? О том, как мы все потерялись, словно вмиг ослепшие люди, неспособные найти выход из комнаты, крадущиеся на ощупь, постоянно натыкающиеся на углы мебели и разбросанные по полу вещи?
Я не говорю с ним о жизни, потому что она остановилась и теперь состоит из бесконечных посещений больницы, психолога, больницы, дома и снова больницы. Как самый страшный день сурка.
Я просто смотрю на него и позволяю себе представлять мир, где всё по-другому. В какой-то альтернативной вселенной этого никогда не случалось и, наверное, там жив и ты. В другой вселенной мы никогда не сходились. Возможно, было бы лучше, если бы мы остались друг для друга лишь фотографиями в выпускном альбоме, забытом в комнате родительского дома.
Может, я бы даже согласился на это, будь у меня выбор.
Потому что потеря любви похожа на смерть. Это невыносимо. Разница лишь в том, что смерть – это конец, а потеря – это боль, которая может продолжаться вечно.