Испорченные небеса

Острота пронзительного взгляда серо-зеленых глаз лишь немного смягчается благодаря тонким стеклышкам бесполезных очков, если не учитывать, что Гиноза и без того будто смотрит сквозь стекло — отдаленно и одновременно близко. Хмурится сильнее с проскользнувшим во взгляде укором, но не говорит ни слова. Это в первый раз он долго отчитывал Когами Шинью — тогда еще инспектора, — за опрометчивый поступок, когда тот намеренно подставился под удар на задании, чтобы отвлечь внимание. Потом, в последующие разы — бросал только короткие, но от того лишь более возмущенные комментарии. Знакомый с юных лет напарник либо молчал и криво, грустно улыбался, либо по-дружески хлопал по плечу и говорил нечто вроде "Не волнуйся, Гино, меня не настолько просто убить". Только было это, кажется, так давно, что кто-нибудь кроме Нобучики вряд ли что-то вспомнит. Сейчас исполнитель Когами Шинья снова ранен, снова чуть не умер, но снова успешно выполнил задание. Одна из основных обязанностей исполнителя — беречь инспектора, это они оба — Первый Пастух и Третья Гончая, — усвоили прекрасно. Грязная работа лежит на подчиненных, жизни которых не должны значить чего-то глобального. Причин для ругательств и лекций предостережения нет. Все правильно. Все, как указывает Сивилла, в которой нельзя сомневаться. Старший инспектор Нобучика Гиноза, конечно же, никогда ни в чем не сомневается. И, простояв возле Когами еще полминуты, так и уходит — молча. Шинья тишины тоже не нарушает, но инспектор слишком хорошо чувствует на себе чужой тяжелый взгляд. Ему даже не нужно оборачиваться, чтобы представить полные решимости глаза с пляшущими в них жгучими искрами, в которых третий год подряд плещется что-то, чему Гиноза никак не может дать определение. Или просто старательно не хочет об этом думать. Наблюдая за происходящим, кто-то мог бы с не терпящей возражений уверенностью начать утверждать: Гиноза — глава отдела, которого не заботит ничего, кроме чистоты психопаспорта и успеха раскрываемости дел, которому лишь бы дойти до заслуженного повышения и лишний раз упрекнуть кого-то из своих подчиненных. А сам Нобучика словно так и горит желанием убедить всех в том, что перечисленное — чистая правда, только каждый раз смотря на свой коэффициент преступности, он так и не может понять, почему у него не получается. Почему, когда он отчитывает и ругает Когами, Масаоку или Цунемори, его слова все равно сквозят заботой — резкой, грубой и отчаянной, как у человека, который осознает свою беспомощность, но все равно продолжает настырно действовать из-за упрямства. Почему, когда он бросается колкостями, впиваются они, в первую очередь, в него самого и мешают нормально дышать. Почему, когда он злобно фыркает, отворачивается и убивает так и не начатую попытку продолжить разговор о наболевшем, то подсознательно ему этого, честно говоря, не хочется. Ему хочется чего угодно, но только не звенящего молчания в комплекте с чувством вины, слабо, отдаленно мерцающего где-то далеко на подсознании; но этого достаточно, чтобы коэффициент преступности неумолимо полз вверх, заставляя Нобучику быть еще резче и непроницательнее, чем прежде. Прятать привязанности в дальний угол своего восприятия, пытаться отключать эмоции, которые "мешают ответственному выполнению профессиональных обязанностей", и послушно принимать дневную дозу лучших антидепрессантов, рекомендованных психотерапевтом. Инспектор Гиноза понимает, что "быть мячом, а не собакой или хозяином" — его последний шанс удержаться, который посоветовал ему — надо же, — отец. И вместе с тем персональные внутренние противоречия отказываются давать ему покой. Больше не быть слабым Нобучика пообещал себе как раз тогда, когда познакомился с Когами. Принятия решений согласно правилам или принятия решений по велению ума и сердца. Теперь он не знал и не хотел задумываться, что из этого слабость, а что — сила. Инспектор Гиноза хочет забыть отпечатавшиеся в мозге воспоминания, как страшный сон. Стереть из памяти пораженный взгляд бывшего напарника, ощущение слишком холодной руки директора Касей поверх своей собственной, ломанный механический голос, уведомляющий о переходе доминатора в летальный режим и одни из своих самых ненавистных чувств — растерянность и... подкативший страх. Теперь он не понимал и не хотел углубляться, чего боится больше: предательства от других или предательства от себя. Инспектор Гиноза тихо и немного нервно смеется, понимая, что сбился со счета, сколько именно раз он уже слышал о неутешительном состоянии своего оттенка и как долго пытался от этого убежать. Странно, что он никогда не говорил об этом психотерапевту — как и никогда не делился ничем, что касалось Когами. Потому что ему не хочется признаваться в том, что он не может по-настоящему, раз и навсегда откинуть того, кто однажды посмел спасти его от одиночества. — Господин Гиноза, — вместо прощания доктор озвучивает вопрос, который Нобучике не хотелось задавать даже самому себе. — Вы уверены, что не делаете ошибки, отказываясь от интенсивной терапии? Инспектор бросает напоследок только одно слово, прежде чем покинуть помещение. Он все равно следует тому, чему предан сам. Ведь так уж сложилось, что людей он способен отпускать действительно быстро. — Да. И так уж сложилось, что это, на самом деле, осознанный самообман.