всё, что касается

      Первый день в новой школе — всегда полный ужас вкупе с неловкостью и напряженностью от назойливых взглядов. Новые одноклассники посмеиваются, строят теории, заинтересованно смотрят, но стоит повернуться самому новичку, так они сразу отводят взгляд и делают вид, что вовсе не они только что дырку в нем прожигали. Так было и в моем случае, не повезло мне стать исключением из правил и тихо вписаться в среду пушкинской школы-интерната с языковым уклоном. Я, будучи выходцем из обычной сельской школы недалеко от Архангельска, чудом поступил сюда в одиннадцатый класс, до этого успешно завалив экзамены в три питерские гимназии, куда мечтал попасть с тех пор, как достиг относительно сознательного возраста, но, видимо, не судьба — приходилось довольствоваться малым, хотя плюсы в моем положении, конечно, имелись: мне предоставили комнату для проживания, расположенную на втором этаже в здании напротив самой школы, ну и директор принял меня максимально радушно, вот тут и пригодились мой аттестат за девятый класс и годовые оценки за десятый. Я был блестящим учеником, и даже по поведению ровным почерком моего уже бывшего класс-рука было выведено непоколебимое «отлично».       Мне не везло с самого начала, что, впрочем, совсем неудивительно с моей-то кармой: в первый же день я потерялся в чертовом Пушкине, хоть частенько слышал, что заплутать тут сложновато, ведь город небольшой, но, скажу честно, в любом, даже самом маленьком, городе сложно сориентироваться, когда ты приезжий. Поэтому я, держа в руках увесистую сумку и везя за собой небольшой чемодан, с уверенным видом сошел на не той остановке, спутав Октябрьский с Московской, потом долго искал нужную улицу, благо у меня был навигатор в телефоне, иначе бы я так и блуждал по Пушкину в свой последний день лета. Школа собирала нас специально на день раньше, чтобы мы успели заселиться, и я обязан был успеть, ведь в случае неявки я терял свое место, а жить мне больше было негде и не у кого. Поэтому я, плутая дворами и время от времени цедя сквозь зубы едва слышные ругательства, постепенно приближался к месту назначения и в момент, когда я уже совсем отчаялся, я наконец увидел то, что искал.       Школа представляла собой трехэтажное здание нежно-салатового цвета, с небольшими мутноватыми окнами в белых рамах, черной плоской крышей, вдоль цвела прямоугольной формы клумба с тюльпанами и ирисами, такими яркими в последних лучах августа, что в глазах рябило, чуть дальше я увидел чугунные ворота с броской надписью «машины не ставить», сделанной белой краской, я подошел ближе и прошел в школьный двор, наконец, обнаружив напротив себя общежитие. Теперь я вздохнул полной грудью и почувствовал облегчение, у меня будто открылось второе дыхание, и я скорым шагом преодолел расстояние до моего будущего места жительства, у входа в которое было на удивление пустынно. Я прошел внутрь и остановился у стойки с консьержкой, та сразу же подняла на меня глаза и, спросив фамилию, принялась искать меня в списках. — Поднимайся на второй этаж, тебе нужна пятьдесят вторая комната, — сказала она, хмурясь, — держи ключ, сосед твой уже заселился. Не забудь про ужин, он в восемь.       Твой сосед. Я поежился — это звучало, как приговор, но деваться было некуда, поэтому я взял ключ и побрел на нужный этаж, с трудом таща чемодан по ступенькам, плечо же, на котором висела сумка, давно онемело от тяжести и, я был уверен, завтра будет адски болеть. Пока я поднимался, навстречу мне выбежала парочка парней, один из них показался мне даже смутно знакомым, но это наваждение быстро спало — я бывал в Пушкине только однажды и очень вряд ли завел бы за это время знакомых, в детстве я был, что называется, книжным мальчиком, поэтому подружиться с кем-то для меня было нереально даже в родном селе, что уж там говорить про незнакомое место. Сейчас я был полностью растерян, находясь совершенно в новом мире, я привык жить в тихих местах, в этом смысле Пушкин опять же выигрывал у Питера, но даже он был более оживленным, чем моя малая родина. Этот год был у меня своеобразной пробой столичной жизни. И сейчас, неспешно пересекая широкий коридор, я начинал делать первые ее глотки, приближаясь к комнате пятьдесят два.       Найти ее было нетрудно, к тому же, мой сосед уже успел оставить «следы» своего пребывания: над выгравированными цифрами «52» красовалось красноречивое «ебать как я люблю». Я обреченно вздохнул — похоже, мне достался тот еще кадр, считающий себя до невозможности остроумным, но мне уже приходилось иметь дело и с более отбитыми личностями, все же моя деревня была образована около тюрьмы, поэтому я смело шагнул внутрь и прикрыл за собой дверь — на обратной ее стороне было наклеена бумажка с кратким сообщением мне: «Ушел. Не сдавай меня преподам. И не слушай Цоя!». Я снова вздохнул, потер лоб ладонью и сорвал несчастный листок, скомкал и выбросил его в урну, находящуюся в туалете. Да уж, чем дальше — тем «лучше». Я нервно усмехнулся и присел на кровать, не занятую вещами, напротив меня висел плакат с Виктором Цоем, поверх лица которого красным цветом был намалеван член — как иронично. Я бросил вещи на пол и лег на постель, у меня болела голова от жары и долгой ходьбы, все же я действительно устал и просто хотел теперь лечь спать, только надо бы собрать на завтра рюкзак и заранее подготовить форму, иначе утром я вполне мог бы опоздать.       Вещей у меня, по сути, с собой было немного, но разбирать их я решил завтра, потому что сегодня я чувствовал себя так утомленно, что даже подумывал не идти на ужин, но, понимая, что там скорее всего будет первое знакомство с одноклассниками, учениками и учителями, я решил, что все же пойду, тем более желудок предательски урчал временами. У меня было чуть меньше часа в запасе, я приготовил на завтра вещи, аккуратно сложив их на прикроватной тумбочке, закинул пенал, дневник и черновую тетрадь в рюкзак (учебники нам выдадут первого, сегодня они нам ни к чему). Я очень надеялся на плотную программу, потому как в таком случае можно будет максимально сократить взаимодействие с одноклассниками, которых благо придется терпеть всего год, прошлых я переносил целых десять, а некоторых и больше, ведь жили мы почти все рядом. Сейчас же оставалось уповать на адекватность моего соседа, но мои надежды постепенно рушились с тех пор, как я вошёл: мой сожитель, похоже, был не особо аккуратным, судя по разбросанным вещам, и совершенно не имел комплексов в общении, об этом говорили оставленные записки на двери.       Мне честно это не нравилось, даже ни разу не увидевшись с этим человеком, я уже испытывал к нему раздражение: такое редко бывало со мной, обычно я старался делать выводы о ком-либо по поступкам, но тут, похоже, был особый случай, и мне было очень трудно переубедить себя, чтобы при встрече не проявлять признаков своей неприязни, мало ли, как это потом обернется для меня. Смутное ощущение тревоги меня почему-то не покидало, наверное, дело было в том, что приближалось время ужина, и я мучился от чувства неизвестности, очень надеясь, что смогу сбежать обратно в комнату, как можно быстрее, настрой у меня, стоит признать, был так себе. У меня было еще десять минут, я не мог успеть ничего толком сделать за это время: ни в душ сходить, ни продолжить обживаться, поэтому я решил проверить пока что почту. За все это время мне написали только родители и сестра, и это было неудивительно, ведь я так и не успел обзавестись нормальными друзьями в родном селе, приятели были, но сложно было говорить о каких-то светлых чувствах между нами, это было скорее вынужденное общение. Я уже собирался что-то написать в ответ семье, интересовавшейся, как я доехал и обустроился, как в дверь постучали — возможно, это был мой блудный сосед.       Я поспешил открыть: на пороге стоял парень (на вид лет восемнадцать) крепкого сложения, выше меня на сантиметров десять, а может и больше, с крупной челюстью и смазливым лицом, одет он был в чёрные джинсы, майку с непонятным принтом и кожанку; я вопросительно приподнял бровь, встречаясь взглядом с незнакомцем. Тот же замер и перестал на какое-то время подавать хоть какие-то признаки активности, только прожигал меня взглядом, словно нашел в моем лице что-то невероятное, я тоже не спешил нарушать тишину, но вот желание захлопнуть дверь перед лицом этого пижона (иначе назвать его было сложно, в каком-то смысле я любил ярлыки) грозилось стать реальным. Мои пальцы уже потянулись к ручке, как парень наконец выпал из транса и сказал: — Николай, — он странно выделял голосом первый слог своего имени, это звучало нелепо, — Николай Соболев. Как тебя зовут? Не припоминаю, чтобы раньше видел тебя, ты — тот новенький одиннадцатиклассник, да? — Так и есть, — кивнул я, пытаясь понять, кто это вообще передо мной, потому что очень вряд ли Соболев являлся моим соседом, тогда бы он не стоял в дверях столько времени, смотря на меня взглядом душевно-больного человека, — меня зовут Дмитрий Ларин, очень приятно познакомиться. Могу ли я узнать цель твоего визита, Николай? — Какой ты деловой, — рассмеялся Соболев, лицо его сделалось на минуту совсем приторным, и я невольно поморщился, — я тут по поводу твоего соседа, Дима. Ты его случаем не видел? У меня к нему дело есть, так сказать, личного характера. — Не видел, — ответил я максимально отстраненным голосом, — он записку оставил, что ушел, на кровати его вещи лежат. Больше ничего сказать не могу, к моему глубочайшему сожалению. — Хорошо, — Николай нахмурился, — не забудь, что ужин через три минуты уже. До встречи.       Я ничего не ответил и просто закрыл дверь; диалог, очевидно, исчерпал себя, Николай показался мне просто назойливым сверстником, возможно, одноклассником, но вот чувство того, что я точно что-то сделал не так, почему-то только усилилось после разговора с Соболевым, но сколько я не прикидывал, что могло произойти, никак не приходил к чему-то криминальному. У меня оставалось в запасе не больше минуты, когда я натянул ботинки и, закрыв комнату на ключ, побрел на ужин, который вроде проходил в здании школы на первом этаже. Я решил ориентироваться на людей рядом, поэтому бесшумно следовал за кампанией каких-то парней, обсуждающих комиксы и время от времени смеющихся над шутками про гениталии, — ох уж эта культурная столица. В столовой было шумно, я потерянно искал свободное место, чтобы устроиться и остаться незамеченным, но меня, как фигуру новую, заметили очень быстро, и я мог поклясться, что слышал, как кто-то из девочек сказал, что я мрачный на вид. Я потерял всякую надежду найти незанятый стул, как меня кто-то схватил за локоть и настойчиво потащил в сторону. — Тот еще гадюшник, да? — голос был женский, я обернулся и увидел хрупкую брюнетку, примерно с меня ростом, одетую во все черное, — Ксюша Ушакова, — представилась она, уловив мое замешательство, — сама перешла сюда в прошлом году, понимаю, что ты чувствуешь. Пойдем к нам за стол? — Ага, спасибо, — неуверенно отозвался я, следуя за ней.       Столы были рассчитаны на четверых, я немного боялся, что места для меня все же не хватит, но хоть в чем-то мне везло сегодня — когда мы подошли к столу Ушаковой, там было два свободных места, и я поспешил сесть. Остальные два места были заняты грузным бородатым парнем, который представился Стасом Лиепой, и худой девушкой в очках и с короткой стрижкой, она назвалась Аней Дактиль. Сама компания была довольно спокойная и, стоит признать, совсем неплохая, я чувствовал себя почти полностью уютно в их обществе, хоть и не был ни с кем толком знаком, и это было редкостью для меня, я обычно трудно сходился с людьми. Мы ели не особо вкусный плов и пили чай, в который явно бросили слишком много сахара, когда в столовую вошел Соболев: он уверенно проследовал к учительскому столу и устроился там, начиная что-то обсуждать с педагогами, но я не мог расслышать, о чем же они говорили. Для меня был непонятен сам факт того, что Николай так спокойно и фамильярно общается с учителями, я нахмурился и повернулся к Ксюше, чтобы спросить ее об этом. — Соболев? — Ушакова удивлённо моргнула, — так он же — препод по французскому, только в прошлом году к нам устроился.       У меня душа ушла в пятки, и я понял, что конкретно влип, вспоминая строчку из записки моего соседа со словами «не сдавать преподам». Дальше все было туманно, я плохо помнил, как прошел дальнейший ужин и собрание, как я добрался до комнаты и лег спать, предварительно поставив будильник на восемь. Я все еще надеялся разрешить мирно грядущий конфликт с моим сожителем, ведь насолил ему, по сути, совсем не специально, но утро встретило меня надписью «петух ебанный» на лбу, и я, отправляясь смывать это художество в ванную, понял, что вражды не избежать.