* * *
Я физически не могу прекратить. Книжный переплёт в худых пальцах, расцветка тонкого шёлкового шейного платка, толщина очков и бликующая металлическая оправа — каждая мелочь фиксируется в сознании лучше, чем спряжение французских глаголов. Движения и взгляды в моих глазах превращаются в оккультные ритуалы. Между ними не существует лишних, незначительных слов. Меня затягивает в каббалистическую воронку — они знают все тридцать два пути божественной мудрости, когда мне не доступен ни один. Возможно ли обрести святость, лишь наблюдая за тем, как творятся священные обряды? (2) Они сидели в библиотеке — пентаграмма из пяти голов с фолиантом посередине — и никто из посторонних, кроме меня, конечно, не подозревал, что в этом кругу творится таинство. Я не мог к нему прикоснуться, но мог смотреть издалека, из-под ресниц, то тут, то там выныривая из-за книжных полок. Иногда, если подойти достаточно близко, можно было даже услышать отрывки глаголов. Камилла произносила их отстранённо, Банни — с лёгкостью, Генри — со страстью. От их голосов внутри всё холодело и превращалось в кисель, ноги становились ватными и не желали двигаться с места. Но они никогда не замечали моего присутствия. Мне даже стало казаться, что я — зритель или читатель, наблюдающий за жизнью персонажей, не таясь и не рискуя быть замеченным, ведь, как ни старайся, от своих персонажей я всегда был отделён экраном кинотеатра или книжным переплётом. Всякий раз, когда кто-то из них мазал по мне рассеянным взглядом, я каменел, но их глаза не задерживались на мне более, чем на секунду, и огромная ледяная рука выпускала моё сердце из тисков, не успевая навредить. — Эй, Голливуд, ты где витаешь? — перед моим носом защёлкали пальцы Джуди Пиви. — Привет, Джуди, — я машинально поздоровался — Джуди часто заставала меня наблюдающим за элитным клубом Джулиана. Думаю, мой остекленевший взгляд её пугал, но почему-то она никогда не могла не справиться о моём самочувствии. Может, я тоже был чем-то сродни книжному персонажу для неё? Ниже уровнем, чем Джулианова пятёрка, но всё-таки… — Ты всё ещё не смотришь на меня. — Да, прости, — коротко кивнул я. Камилла и Чарльз синхронно морщили брови, склонившись над книгой, пока Банни, раскачиваясь на стуле и жестикулируя, пытался что-то им доказать. Наконец, я нашёл в себе силы оторвать от них взгляд. Джуди выглядела недовольной. — Всё ещё мечтаешь попасть в элитную тусовку? Я пожал плечами. Нет, Джуди Пуви не видела того, что видел я. Она никак не могла заметить светящегося взгляда Камиллы, поражающего всё сущее, внутреннего спокойствия Чарли, что расходилось от него волнами. Она не замечала очаровывающей легкомысленности Банни, нервной зажатости Фрэнсиса и дрожи, скрываемой за твёрдостью голоса Генри. Джуди Пуви не видела в них ровным счётом ничего божественного, тогда как на самом деле в них не было ровным счётом ничего от простых смертных.* * *
Я затаился, я — дикий зверь, крадущийся в темноте, крадущий чужую жизнь, собирая её по кусочкам, как утерянный древнегреческий эпос из случайно отысканных частей. Отблески костра играют на лице Генри, делая его ещё менее живым — беспокойные оранжевые искры на неподвижности фарфора. Глаза, быстрые, как языки пламени, сумасшедше вертятся в глазницах. Генри кажется неправильной вырезкой из газеты: глаза от одного человека наклеены поверх лица другого. И руки, жадные, ищущие, совершенно несочетаемые ни с глазами, ни с лицом. И молочные бёдра Камиллы. Из горла Генри вырвался нечеловеческий рык — он поднял голову к ночному небу. Тонкий серп Луны напоминал прорезанную в чёрном картоне дыру — пропуск на Олимп, где солнечные лучи пробиваются сквозь плотные облака, золотят арфы и русые головы склонившихся над ними нимф. Его худые пальцы запутались в светлых волосах Камиллы. Я ощущал густой запах вина и спермы, тихие стоны Чарльза смешивались со всхлипами его сестры. Руки Фрэнсиса, казалось, были всюду (не касались они лишь Камиллы) — он не рычал и не стонал, монотонно что-то нашёптывая, насколько позволяло рассмотреть пламя костра. Ноги его не держали. Камилла громко закричала и оттолкнула руки Генри — в его пальцах остался пучок её волос. Этот экстатический крик — полный боли и всепоглощающего счастья — поразил меня до глубины души. Я прижал руки к груди, пытаясь унять сошедшее с ума сердце. Стоя на коленях, Камилла разрывала руками землю — хитон, сделанный из простыни, отчего-то оставался девственно чистым. Фрэнсис, обезумевшими руками шаря по телу Чарльза, целовал его рот. Чарльз же, словно в трансе, молчаливо позволял Фрэнсису делать с ним что угодно. И только его пьяные, широко раскрытые глаза с туманной поволокой говорили о том, что он в сознании. Окрестности огласил последний крик — кричала Камилла. Она резво сорвалась с места и, не разбирая дороги, понеслась прочь с холма. Генри зарычал, словно учуяв добычу, и понёсся за ней следом. Последними за Камиллой и Генри устремились нервный Фрэнсис и какой-то вялый, полусонный Чарльз. Звук погони долетал до меня ещё некоторое время, но через минуту всё стихло. Остался лишь тяжёлый мускусно-винный запах. Оглядываясь, я покинул своё убежище. На холме, где в хитонах распивали вино и распевали древнегреческие гимны четверо спустившихся на землю Богов, остались материальные следы их пребывания. В лунных отблесках жемчужно поблёскивала сперма, стекая по травинкам. Почва благодарно принимала вино и семя — когда я закрыл глаза, мне удалось услышать её размеренное дыхание. Не открывая глаз, я приник к земле. Нос залепил запах греха и возбуждения, я уткнулся им в орошённую траву. — О, женщины! в силки он сам идет, и ждет Пенфея кара у вакханок, (3) — горячо прошептал я, а перед моими глазами всё стояли раскрытые молочные бёдра Камиллы. Перекатившись на спину и уставившись на тонкий серпик Луны, я представил Генри, Фрэнсиса, Чарльза и Камиллу, склонившихся над моим обнажённым телом. Они не касались меня руками, но их глаза смотрели ненасытно, и они хором нараспев нашёптывали фразы из Еврипидовых «Вакханок». Запах моего семени смешался с другими запахами, но божественное откровение не снизошло на меня. Я чувствовал себя опьянённым и обманутым — перед глазами стояла дымная пелена, но сознание было кристально ясным. Я не чувствовал в себе сил кричать так же свободно, как кричали они, эти божественные сущности, за которыми я украдкой наблюдал. И мой оргазм среди грязи, пыли и травы, впитавшей в себя их вино и их сперму, не привёл меня к Олимпу, не освободил меня от гнёта собственного эго — это был всего лишь оргазм. Разочарованный, я ударил кулаком землю. И бил до тех пор, пока моя кровь не смешалась с кровью Камиллы, поранившей её нежные руки, раскапывавшие сухую замёрзшую почву. С холма я скатился кубарем — не в блаженстве дионисийского неистовства, а в состоянии близком к истерике. Я бросался на кусты и деревья, катался в траве и земле, рычал, кусал костяшки пальцев, но ничего не приблизило меня к состоянию эйфории, растёкшейся внутри вселенной, не-существования. Грязный и уставший, я прекратил попытки и, не отдавая себе отчёта в действиях, пошёл вперед, сбивая ноги о коряги и камни. Взгляд Луны казался мне осуждающим. Я и сам не мог поверить произошедшему — неужели я пытался прикоснуться к трансцендентному? К тому, что по определению доступно только им? Неужели я поверил в вероятность их имманентности, допустил мысль, что я и они могут существовать в одной плоскости? Я попытался представить собственные пальцы, запутавшиеся в волосах Камиллы, податливую влажность её рта, но не смог — горячий язык в самом сердце моих фантазий принадлежал Джуди Пуви (или любой другой девчонке, которую я сумел бы заполучить на студенческой вечеринке). Как я ни старался, образ Камиллы Маколей просто не накладывался поверх. Её нервная, средневековая красота, красота фресок и потрескавшихся картин маслом, красота, которая могла бы потеряться в глазах неискушённого зрителя — но только не в моих! — прекрасно сочеталась с сакральным действом, что развернулось на моих глазах, но не сочеталось с ощущением горячего рта на моем члене. Секс, который был мне знаком, никогда не был знаком таинства, частью ритуала, в котором духовное преобладает над физическим. Поэтому их пустили за грань, а я остался в траве — среди грязи и спермы. Внезапно, до моего ослабшего слуха донеслись звуки голосов. Я узнал голос Фрэнсиса — он звучал истерично, словно Абернати был чем-то очень напуган. Я прокрался к ближайшему дереву и спрятался за мощным стволом. Выглянув из-за него, я увидел поляну, залитую лунным светом. Генри, Фрэнсис и Чарльз столпились полукругом вокруг лежащей чёрной фигуры. Руки Генри блестели от крови. Я зажал рот рукой, чтобы не выдать своего присутствия внезапно участившимся дыханием. — Что мы будем делать? — нервно дрожащим голосом спросил Фрэнсис. Его неспокойные руки, всё ещё живущие собственной жизнью, взлетели к вискам и зарылись в рыжие волосы. Генри казался чертовски уставшим, его шатало, тем не менее, он тихо и уверенно что-то объяснял Фрэнсису и Чарльзу. Камиллы поблизости не было. Кивнув указаниям Генри, Чарльз развернулся и пошёл прочь. Его силуэт мгновенно скрылся в тени. Фрэнсис наклонился к телу — а это без сомнений было человеческое тело — и его вырвало. Лицо Генри исказила гримаса. Через несколько минут — за это время Генри успел обыскать труп, а Фрэнсис выблевать все кишки (насколько я понял из разговоров на холме, перед вакханалией они постились несколько дней, а значит Фрэнсиса тошнило всухую) — вернулся Чарльз с Камиллой. Руки её были изранены, голова и волосы покрыты красной коркой запёкшейся крови, но на хитоне не было ни пятнышка. Чарльз поддерживал её, так как она еле переставляла ноги и была готова упасть в любое мгновение. Тихо и быстро что-то обсудив, они направились прочь от тела — я практически не дышал, боясь быть обнаруженным. Их голоса умолкли, и тишину нарушали лишь шелест листьев и редкие шорохи в кустах. Стараясь не спотыкаться в темноте, я вышел на поляну. Внутри что-то трепыхалось, щекоча органы, но это не было ни ужасом, ни страхом, ни отвращением. Я с интересом посмотрел на мужчину, распростёртого на мёрзлой земле. Его глаза были открыты. Наклонившись, я заглянул в их глубину. Мёртвый, опустевший взгляд зачаровал меня — в нём не было ни малейшего намёка на разумность. Меня накрыло волной благоговения — да, он был мёртв, но он был частью культа, частью трансцендентного. И тогда я коснулся его лица. Когда я пытался отыскать дорогу домой, меня била крупная дрожь. Мои замёрзшие израненные пальцы помнили прикосновения к коже мёртвого мужчины, и это не было похоже ни на что, испытанное мною раньше. Я касался его лица — и я трогал костлявые пальцы Генри, вдыхал запах шёлкового шейного платка Фрэнсиса, мял в руке жевательную резинку, истерзанную зубами Банни, пил виски из бутылки, которой касались губы Чарльза, целовал и вылизывал молочные бёдра Камиллы.* * *
Я часто приходил к дому Чарльза и Камиллы Маколей. Я садился на лавку в тени и ждал, пока они пройдут мимо меня своей лёгкой, невесомой походкой — одной на двоих. Даже в том, как они выглядели, было что-то от божественного провидения — их окружала аура спокойствия и света. Окна, зажигающиеся на последнем этаже четырехэтажного дома в Северном Хэмпдене (расположение их квартиры я вычислил опытным путём), внушали мне благоговение и уверенность в завтрашнем дне — я приходил к ним за успокоением, как паломник приходит в Иерусалим. «Аполлон и Артемида дома», — думалось тогда мне, — «они зажгли свет, сбросили верхнюю одежду и, возможно, будут готовить ужин. Мне не о чем беспокоиться, потому что они уже здесь». Иногда я приходил к Генри. Мне нравилось смотреть на его восковое лицо, пока он парковал машину и шёл к дому. В его глухих шагах мне мерещилась надёжно спрятанная порывистость, в изгибе губ — чувственность, а в бликующих очках — намёк на тщательно спрятанную страстность. С Фрэнсисом я чаще сталкивался в коридорах лицея, замедляя шаг, вслушиваясь в его сухой кашель и вдыхая дым его сигарет. Он неуловимо вдохновлял меня — лукавые лисьи глаза и рыжие волосы зажигали во мне искорку забытого ребячества. Банни не привлекал меня так, как остальные четыре члена группы, тем не менее, их общее божество было десятируким и пятиглавым: отсеки одну голову — и трансцендентное станет имманентным. Плутоватое очарование Банни нашло отголосок в моей душе, и в моём воображаемом Пантеоне он занял пустующее место Гермеса. (4) Моё поведение всё больше волновало окружающих меня людей. И если мои преподаватели ограничивались замечаниями о моей невнимательности, то Джуди Пуви догадывалась о большем. Она старалась почаще заходить ко мне и звать на студенческие мероприятия, но мне не хотелось идти. Если быть совсем честным, в наблюдении за божественной пятёркой Джулиана мне виделось какое-то высшее предназначение — будто я завис между двух миров, неспособный использовать магию, но умеющий её распознать. Я чувствовал себя если не пастухом, то уж точно отмеченной овцой среди огромного стада, которой было позволено отходить дальше других и гордо принимать похвалу за исключительные умственные способности. Не знаю, было ли причиной моё глухое одиночество или склонность к излишнему драматизму, но на тот момент я чувствовал себя их будущим биографом, которому не позволено упустить даже самой крохотной детали. Мне нравилось то, что никто из них не выглядел взволнованным. Ни видом, ни жестом, ни случайным словом не дали они понять окружающим о случившемся. С трепетом наблюдая за тем, как они беседуют на кампусе, обсуждая очередного древнегреческого лирика, я всё чаще убеждался в том, что не ошибся. В них не было место человеческим слабостям. Дети Зевса, они стояли над человечеством, как Атланты, подпирая небеса. Они руководствовались только высшей моралью и божественными установлениями, которые мне, как простому смертному, было понять не дано. Да я и не пытался. Их спокойное равнодушие вселяло в меня уверенность — они ведают, что творят. Сплетать древнегреческую трагедию из едва уловимых переплетений их судеб казалось делом всей моей жизни.* * *
С ними что-то не так. Нет, ночь дионисийского безумия здесь ни при чём, не смерть случайного фермера — я прочитал об этом в газетах — сводит их с ума, её они пережили с молчаливым спокойствием. Что-то другое, неконтролируемое, неподвластное заставляет их совершать ошибку за ошибкой. Статуя божества о пяти головах крошится на глазах, и я стараюсь об этом не думать. Камилла кусает губы и ногти, в её взгляде сквозит беспокойство, и оно уловимо портит её, смазывает высокомерный, чуть вздёрнутый изгиб её губ. От Чарльза разит дешёвым виски — я застаю его в редкостной дыре, сидящим у бара. Несмотря на физическое присутствие, Чарльза нет — его глаза мало чем отличаются от глаз убитого фермера, я знаю, потому что смотрел в них. И если раньше я бы не осмелился прикоснуться, пересечь невидимую линию берегов Леты, то сейчас я трясу его за плечи — позволь помочь, мне, биографу твоего существования. Не будь таким. Не будь — таким. А Генри, единственный, кто не опьянел пред лицом ужаса, ничего не может в одиночку — божество имеет множество рук и голов, без которых оно лишается своей святости. Джулиан сам воздвиг их на пьедестал, их, впятером. Впятером же они и должны следовать по своему божественному пути. Хуже всех сумасшествие накрыло Банни Коркорана. Он ходил по кампусу с возбуждёнными, пьяными глазами, и то, что я наблюдал, подсказывало мне — Банни не был посвящён в тайну вакханалии, но каким-то образом узнал о случившемся. Уж не знаю, что беспокоило его больше — недомолвки друзей или непреднамеренное убийство — но его взгляд становился тяжелее с каждым днём, заставляя меня беспокоиться. В ушах грохотал гром, а тучи, покрывающие мой рукотворный Олимп, то и дело пронзали острые наэлектризованные молнии. Меня не покидало дурное предчувствие. Но я был всего лишь песчинкой, пешкой на шахматном поле. Я не мог увидать целостной картины, а потому лишь инстинктивно сжимался, замечая кого-то из Джулиановой пятёрки. — Я всё расскажу… всё расскажу, — Банни сидел на лавочке у кампуса — вокруг него лежало несколько пустых жестяных баночек из-под пива. Я собирался просто пройти мимо, но, сам не понимая почему, остановился в лужице света от рыжего уличного фонаря. Широко распахнутыми глазами — то ли от его откровенности, то ли от моей внезапной смелости — я уставился на пьяного Банни. — Ты понимаешь? — его взгляд на мгновение сфокусировался на мне — впервые за всё время! — тут же теряя сосредоточенность. — Понимаешь? Я могу… и всё расскажу! Больше не буду терпеть! Я осторожно подошёл к лавочке, но садиться не стал — она была мокрая от разлитого пива. Остановившись напротив него, я выжидал, затаив дыхание. Мне казалось, что, скажи он ещё несколько фраз, обращаясь ко мне — и я обрету форму, смысл, значение. Но Банни бормотал что-то, глядя на меня, а всё, что я чувствовал, было ощущением гадливости и ужаса перед тем, что надвигалось на меня с каждой секундой быстрей. Банни поднялся. В дрожащем отсвете фонаря его гигантская тень казалась отдельной, не принадлежащей ему сущностью. В медвежьей походке таилось что-то угрожающее и, даже зная, что он не причинит мне зла, я всё равно побежал прочь, сломя голову. Остановился я лишь тогда, когда осознал, что убежал слишком далеко от собственного общежития. Это был последний раз, когда я видел Банни. Последний раз, когда кто-то вообще видел Банни. Говоря «видел Банни», я, разумеется, имею ввиду «видел Банни живым».* * *
Никто из них больше не смотрел сквозь меня. Генри говорил со мной, и тайная чувственность каждого его слова пронзала меня насквозь. Фрэнсис осторожно касался моего плеча, и я терял голову от запаха одеколона, которым был сбрызнут его шейный платок. Чарльз больше не осмеливался смотреть на меня с безупречной вежливостью, словно я — официант, подающий ему напиток; в его взгляде мне чудились уважение и даже страх. Камилла… теперь я легко, о, как же легко мог я представить свою руку в её светлых волосах, влажность и жар её рта, влажность и жар собственного рта, ласкающего её молочные бёдра, её острые соски… И в это же мгновение, когда я обрёл то, о чём так долго мечтал со всей страстностью, они лишились своей божественности в моих глазах. Их взгляды больше не таили в себе той самости, той сакральной глубины, что я себе сочинил. Их взгляды были понятными, человеческими. И даже Джулиан, обожествлённый мной, отыскавший их среди толпы, теперь казался обычным мужчиной: во многом проницательным, во многом — нет. А я, я сам, получив власть над ними, ощутил божественное начало в самом себе — то начало, которого, я был уверен, у меня нет. И лишь эта стальная уверенность, лишь эта привычка видеть в себе человека помогла мне не совершить главную ошибку — ту, которую раз за разом совершали они. Я не стал играть в Бога. — Послушай… — в голосе Генри наконец воплотились все те интонации, которые я приписывал ему раньше. Но обращены они были ко мне, по-настоящему ко мне, а потому больше не трогали и не увлекали меня. — Я не знаю, как тебя зовут, но… «Я не знаю, как тебя зовут, но в твоих руках наши жизни», — додумал я за него. Как странно! Всего полгода назад я готов был сказать это о Джулиане, а чуть позже — о каждом из них. — Меня зовут Ричард Пэйпен, — мой голос звучал твёрдо. — Ричард… — всхлипнула Камилла. Таким голосом она могла бы произносить моё имя меж простыней. Я снова посмотрел на Банни. Его лицо залила кровь, волосы тоже ссохлись и стали алыми. В ужасе раскрытые глаза свидетельствовали о произошедшем — в них застыло странное выражение лиц четырех людей, совершивших это. Людей! Я сделал несколько шагов назад. Что мешало им — этим напуганным людям — сделать то же самое и со мной, оставить меня догнивать среди папоротников и кленовых листьев, устремив невидящий взгляд в зимнее Вермонтское небо? Генри понял это одновременно со мной, потому что его высокомерное лицо искривилось в неком подобии улыбки. Чарльзу понадобилось немногим больше времени, последними же осознали своё численное преимущество Фрэнсис и Камилла. Они не видели иного выхода, кроме как покончить со мной, оставив свою тайную, грязную историю здесь, среди опасных и неисхоженных троп. Я ожидал увидеть страх в их глазах, ужас, из-за необходимости принести в жертву их жизням ещё одну жизнь… но на их лицах отражалось лишь странное равнодушие. Возможно, дело было в чувствах, испытанных ими после того, как Банни сделал свой последний вдох. Может, в том, что убив дважды, не так страшно сделать это снова?.. Может, потому что они и правда не видели ничего ужасного в том, чтобы убить кого-то, пытаясь заставить его хранить молчание? Мысли хаотично метались в моей голове, но я никак не мог связать их в одно. Как я мог видеть в убийстве того несчастного фермера — пускай нечаянном — божественную печать? Только сейчас я осознал, что вакханалия, за которой я наблюдал краем глаза, напоминала мне театральный акт — свет погас, актёры разошлись, и я тоже, уверенный в фальшивости происходящего, побрёл домой, размышляя о том, как талантлива, как жива была их игра? Что, если спектакль лишил меня последнего рассудка, заставляя путать реальность и выдумку, поразив глубиной продуманности каждой детали? Я сделал ещё несколько шагов назад. Я был слеп. Нет, спектакль, за которым я наблюдал, вовсе не был постановкой о высокой морали божественных сущностей, чьих мотивов мне не дано понять. Пятясь, я споткнулся о корягу. Не удержавшись на ногах, я приземлился на спину, пребольно стукнувшись головой о землю. Нет, увиденное мной в них… то, очаровавшее меня до какого-то исступлённого сумасшествия, до щенячьей верности… это была настоящая жизнь, которую я, обожествляя «актёров», воспринимал как ироничную, блестящую постановку. Но то, что простительно для актёров, непростительно для людей. Кто же не любит эти страшно интеллектуальные, насмешливые сцены в театре, выявляющие злобность человеческой натуры… Они приводят в восторг даже самого искушённого зрителя. — Приятно познакомиться, Ричард Пэйпен, — кивнул мне Генри, сжимая в руке металлический совок. Сдавленно охнула Камилла. — Я видел… мне казалось, что я вижу ореол божественности, окружающий вас, — пробормотал я, завороженно смотря в неподвижное лицо Генри, как кролик на удава. — Но, в конце-концов, все мы люди, не так ли, Ричард? — спросил он. Я завороженно молчал. Но даже если бы я нашёл в себе силы что-нибудь ответить — с этим утверждением было чертовски сложно не согласиться.