Suga's AU: я люблю твои запутанные волосы

То, что Юнги большую часть своей жизни проводит в состоянии экзистенциального кризиса и депрессивно настроенного существования, знали все, кто так или иначе был ему близок. На это не было четких причин, никто из его близких не мучал его морально или физически, на его глазах не убивали щенков и не топили котят. По сути, Юнги просто нужно было прилагать некоторые усилия, чтобы испытывать что-то из спектра положительных эмоций. Поэтому, в силу своей природной лени, он не считал это нужным. Это, так же, знали все, кто был так или иначе ему близок. Что касается Чимина, Юнги думает, что это его слабость. Он перекидывается с этим парнем буквально парой фраз на каждой вечеринке, на которой они оба оказываются, и этого для Юнги достаточно, чтобы понять, что он является объектом определенного вида обожания. Не страсти или влюбленности, но, определенно обожания. Юнги видит, как Чимин следит за его движениями вблизи и за ним в принципе из далека, спрятавшись за объективом своей камеры. И это, конечно, не может не льстить. Не может не расплываться теплым чувством где-то внутри, но вызывает определенные беспокойства, когда это чувство находит сосредоточение в его груди. Потому что, какой бы нормальной и тихой не была его семья, Юнги никогда не доводилось быть любимым. И в этом вопросе он наивен чуть ли не полностью. Сидя вечером на своей кровати, в окружении вангоговских звезд, Юнги держится за грудь и пытается понять, где кровь стучит сильнее – в его голове, или меж ребер. * Преследующая его на протяжении уже пары месяцев головная боль набирает обороты в апреле, когда весна давит на мозг потеплением и запахом жизни, от которого не спрятаться. На пиках, когда пульсирующие удары боли о череп терпеть становится не выносимо, Юнги несется в уборную, и тошнота, это, определенно, что-то новенькое. Намджун придерживает его волосы, собрав их в кулак, и где-то на фоне, за границей заложенных пульсацией крови в ушах, говорит о том, что Юнги нужно сходить к врачу. На фоне всего этого, мысли о Чимине занимают его так сильно и опутывают так крепко, что становится трудно дышать, эта самовольная асфиксия горит в легких, и когда, стоя в душе, Юнги ведет руками вниз по груди и животу, с его губ срывается судорожный горячий вздох. Оставляя окно открытым, он запоздало думает, что согласился на предложение позировать Чимину слишком поспешно, но это быстро уходит, вытесненное мыслью о том, что он, возможно, сможет побыть с Чимином наедине. Эта мысль заставляет тревожное теплое чувство в его груди расползаться и опутывать его внутренности, как теплый дым. Он глотает свои таблетки, запивая их зеленым чаем и идет спать с мыслью, что Чимин будет смотреть на него через объектив впервые за это время не прячась. Это, думается где-то на фоне наплывающей темноты, должно быть приятно. И он совершенно точно не предполагает, чем это кончится. * Эти отношения можно назвать таковыми только в некотором неопределенном необщепринятом смысле, да и там с натяжкой. Где-то между «пара, не являющаяся парой» и «друзья с привилегиями, никогда не бывшие друзьями». Чимин выглядит всем довольным, зажимая Юнги в углу между лестницей и стеной, пока Юнги позволяет ему это. Потому что не может не позволить. Спрашивая себя, нравится ли ему Чимин, он думает об ответе однозначно утвердительном. Это приходит к нему в момент, когда его голова лежит на Чиминовой голой груди, а поясница греется о теплую ладонь. Они занимались сексом в квартире Юнги, потому что Чимин снимает с Тэ, а любовью к эксгибиционизму Мин пока не обзавелся. Зато медленно обрастает предпочтениями и знаниями того, что ему нравится до судорог в пальцах. Чимин пробует усадить его на себя, откидываясь на подушки, но почти сразу становится ясно, что елозить и скулить – это то, что Юнги любит, а вот лишний раз брать темп и контроль в свои руки – явно не для него. Тяжело дыша, с дрожащими от ощущения в них свинца ногами, Юнги падает на спину, сразу скрещивая тонкие холодные лодыжки на вспотевшей пояснице, он не дает Чимину опустить обе руки на его бедра, дергая одну его ладонь вверх, накрывая ею свои спутанные волосы. Сжимая ладонь, Юнги видит, как глаза напротив блестят. И думает, что сможет вывозить на этом и дальше. С другой стороны, отвечая на вопрос, нравится ли он Чимину, Юнги жмурит глаза и мотает логовой, потому что ни произносить, ни думать об этом не хочется. - Ты уверен, что тебе это нужно? – Намджун говорит поверх написания своей домашки, книги разбросаны по столу в организованном беспорядке, но места для кружки чая Юнги отведено достаточно. - Я уверен, что хочу, но не уверен, что только этого, - пара прядей выбивается и кончиками падает в чашку, Намджун перегибается через стол, убирая их за ухо Юнги. Движение такое отточенное и простое, что естественное, но пальцы задерживаются на теплой коже и медленно мажут по скуле вниз, когда Джун видит это все в глазах Юнги. - А он и правда тебе нравится, - и звучит это опечаленно, грустно и с улыбкой, что слышно, как трескается стекло и шелестят все выгорающие чувства, - Почему ты решил, что он не… - Он на меня не смотрит. В смысле, он видит меня, но не меня… Блин, я не разбираюсь во всей этой чувственной херне, я просто знаю и чувствую, что не являюсь чем-то особенным для него. Это как, ну, как милая безделушка, приятная в пользовании, но легко при желании заменяемая на другую такую же. Слова по капле падают в чашку, а тишина стынет в воздухе, поддевая пар и унося в форточку, откуда слышны эти живые, шумные звуки кипящей городской ночи. Намджун смотрит на Юнги, и в его глазах так много этого концентрированного участия и сочувствия, что бросает в дрожь. Просто потому что, каким бы классным не были Намджун, ему не должно быть настолько не насрать. Но такой вот он есть. И он решает, что это стоит того, чтобы быть сказано, хотя голос дрожит даже в мыслях. - Блять. Ты так сильно влюблен в него. * Проблема в том, что сам Чимин не делает ситуацию лучше. Его пальцы, ночью оставляющие синяки на боках, а утром держащие стакан с кофе, протянутый Юнги, выглядят совершенно одинаково, но Мин видит разницу между трепетным сокрытием запястий под манжетами, и животным желанием вдавливать ребра в легкие. Чимин привычно улыбается всем, и Юнги тоже, но если в отблесках солнца, брошенных через оконное стекло кафетерия, это капли теплого шоколада в большой чашке, то при свете прикроватной лампы это искры из-под наковальни, заставляющие колени Юнги разъезжаться в стороны, а голову откидываться назад в следовании за рукой, с силой наматывающей длинную прядь темных волос. И если с темной стороной силы все ясно и понятно, ведь не может быть никакого потайного смысла в стонах и звуках, пошлых даже в воспоминаниях, то вот этот свет, это тепло и статическое электричество, приносимое Чимином в дом Юнги на рукавах его вечных свитеров, вот оно не дает дышать обреченно, но спокойно. Каждый теплый и тихий взгляд, за которым не следует что-то, заставляющее Юнги краснеть и стонать, остается вне его понимания. Эти моменты вышибают из Юнги воздух одним своим непонятным, ничем не обоснованным существованием. Эти моменты дают Юнги надежду, в которой он не нуждается. Юнги правда не знает, что он здесь забыл. Он не особо любит вечеринки, когда им сопутствует ужасная головная боль, а от этого ужасного пива хочется блевать (а может и не только от него). Он пьет с людьми, о которых завтра и не вспомнит, и эта мысль заставляет его углубляться в ненужные вещи. Намджун смотрит, как он давится «этой ссаниной» и, скрывшись ненадолго в кухне (единственном неоккупированном в доме месте), возвращается к Юнги, доставая, как кролика из шляпы, такой же красный пластиковый стаканчик, но уже почти до края заполненный вином. Юнги смотрит благодарно и виснет на Намджуне тоже из чувства благодарности, тычась носом и губами в теплую шею. Намджун - тихая и надежная гавань, в которую Юнги привык возвращаться побитый штормами внешнего мира. Пристань понимания и причал заботы. Юнги не трогает, есть до него кому-то дело или нет, но внимание и забота Намджуна приятны ему в той градации, в которой он решил для себя их оставить. Ни больше ни меньше. Поэтому он отстраняется спустя время, которые позволительно друзьям. Наступает момент, когда всех присутствующих перестает заботить то, что они творят, и вся эта мракобесия становится еще более неуправляемой и шумной. В этот момент Юнги решает, что на балконе ему будет спокойнее и легче. Во всем этом пьяном угаре, который остается за стеклянной дверью, он слышит, как Чимин, со всей грацией, которая не грация, вываливается на балкон, где помимо него только Юнги и свежий воздух. Он ставит свой стаканчик на пол и обнимает Юнги со спины, утыкаясь носом в его, сейчас убранные в слабый низкий хвост, волосы. Он дышит ими, как последними минутами жизни, чувствуя, как во всей этой мракобесии они пропахли сигаретами, немного спиртом, но больше вином, потому что Юнги любит чертово вино, и волосы полоскать там у него получается. Но главный запах, именно Юнгиев запах, пробивается через все это ближе к коже, и Чимин цедит это, как кокаин. Это никогда не оставляло Юнги шанса. — Я так чертовски обожаю твои волосы. Юнги решает, что это момент, когда он должен вставить свое слово в эту тишину между ними. Его голос не дрожит, но винов стакане идет рябью от тремора в руках, а глаза опущены в темную бездну улицы за перилами, на которые он опирается. — А меня? — . Его голос не дрожит, но винов стакане идет рябью от тремора в руках, а глаза опущены в темную бездну улицы за перилами, на которые он опирается. — Я- — Хэй, чувааак, чем так воняет, господь иисус? — Тэхён и Чонгук вваливаются на балкон одой большой прокуренной и упитой в щи массой, руша тишину и тот хрупкий стеклянный мост, на котором сейчас эмоционально балансировали Юнги и Чимин. — Думаю, это кислород, бро, — Чонгук пытается стоять, пока на нем висит Тэ. Однозначно, старания, достойные похвалы. — Кислород? Это противно, пошли обрат- О Чиминниии, — Тэхён делает резкий выпад вперед, рискуя завалить их с Гуки на бетонную поверхность балкона, но Чонгуки молодец, Чонгуки держится, как чертов Геракл, — Чимини, пойдем с нами. И Чимини идет, потому что он решает считать себя в этой ситуации нагло похищенным, а не спасенным. Юнги порывисто вздыхает, роняя голову на скрещенные руки. Они не разговаривают на протяжении пары дней. Никто никого не избегает, но видимо даже судьба понимает, что нужно немного времени, чтобы утрясти это. Именно утрясти, а не решать, потому что, как видно, слова Юнги были подобны тычку палкой в осиное гнездо – надо забить и съебывть, а не пытаться исправить ситуацию. Когда же наконец происходит эта сцена, списанная с любой дорамы как под копику, Юнги замирает напротив Чимина в пустом коридоре. Они смотрят друг на друга пару секунд, сквозь золотую пыль, замершую в солнечном свете, пока Юнги не зовет Намджун. И момент – лед на воде, по которой они пытались прийти друг другу – тает так быстро, словно его и не было. Все становится только хуже, и Юнги просто лежит, покрытый смирением и усталостью, как пылью. Рисунок на полотке плывет, и как бы Юнги не щурился, ничерта не видно. Когда сознание медленно покрывается холодной, успокаивающей темнотой, Юнги кажется, что он умирает. Но дверь хлопает, Намджун поднимает его на руки и помогает дойти до больницы. И Намджун сидит рядом, клишировано держит друга за руку и, кажется, умирает где-то внутри, когда Юнги говорят, что у него рак.