Осколком льда в душе засела Гавань — Плащом укрыла с головы до пят, И никогда не сбросить этот саван, Забыв, как был раздавлен и распят. Раскрашен мрак сиреневым и синим, Расцвечен сон багрянцем рваных ран; В чужих зрачках застыл немёртвый иней, В твоих зрачках цветёт самообман. Напрасно ждёшь? В плен чуждого смиренья Ты не попал, и так уж повелось: Чужая ложь — предмет неодобренья, Родная ложь врагов пронзит насквозь. Разъять на части, склеить воедино, Подобьем жизни на день наделить... Не в вашей власти сделать плоть из глины, Но в вашей власти — смертью срезать нить. Ползти вперёд — червями, королями, — И доползти до силы в свой черёд; Познать полёт с крылами-костылями — Достигнуть сверхъестественных высот…
...и рухнуть вниз, разбив себя об лёд.
Руки Вивека – руки художника и убийцы, и с равной искусностью он рисует и тушью, и кровью врагов, пролитой как мечом его, так и приведёнными в исполнение хитрыми планами. А Маннимарко? Маннимарко не враг ему — никогда, не напрямую, — и потому Вивек рисует его не кровью, но словом. Маннимарко не враг ему и не друг, а скорее… тот, кто решил пойти похожим путём: достаточно похожим, чтобы привлечь внимание, но и во многом чуждым — и эта чуждость, вплетающаяся в знакомый мотив, бьёт по ушам то ли фальшью, то ли дисгармонией. Вивек не раз пытался облечь это ощущение в стихи, но строки извивались по бумаге, словно дождевые черви, и не имели подлинной силы. Однако руки Вивека не созданы были для скуки — а его перо не знало усталости. Маннимарко был интересен — яркий, вносящий разлад везде, где бы он ни появлялся. Трудно не чувствовать превосходство над тем, кого ты видел растянутым на пыточном алтаре Хладной Гавани — но трудно не уважать того, кто даже после ласки Молага Бала отказывался сдаваться. Память, орудуя кистью, не жалела красок: бледная золотистая кожа, чёрная сталь… разрез от грудины до паха, рывок, раскрывший нутро, распахнувший клетку из ребёр — и крылья бледно-розовых лёгких, выпростанных наружу в издёвке. А на губах – улыбка: злая, несломленная…...прекрасная.