Во время цветения сакуры

       Очнуться в незнакомом месте, с повязкой на глазах и прокатывающимся жаром по всему телу — последнее, что хотелось Касамацу в таком разобранном состоянии. Он очнулся из-за того, что начал задыхаться: лёгкие горели, мешая дышать; тело скручивало в болезненном спазме, будто по нему проехался поезд, а течка… течка только усилилась за то время, пока он был бессознания. Юкио судорожно пытался вдохнуть, но не получалось, как будто что-то перекрывало доступ к кислороду. Когда он почти потерял надежду сделать глоток воздуха, кто-то грубо срывает с его рта кляп и разыгрывающему наконец поступает кислород. Долгожданный вдох не приносит облегчения, лишь сильнее заставляет ощутить оседающий на языке, горький запах табака. Захныкав от бессилия и ломоты во всём теле, Касамацу попытался сесть, что конечно же у него не получилось. С трудом двигая ватными руками, Юкио удаётся одёрнуть мешающую ткань с глаз. Мир плыл вокруг и кружился невероятной скоростью, да так, что мигом накатила тошнота, пришлось прикрыть глаза, чтобы его не вырвало прямо на постель. Он только что заметил, как во рту скопилась кислая слюна, которую хотелось выплюнуть, но он, заставляя себя, глотает её. Дышать носом не получалось, из-за чего разыгрывающий сделал вывод, что он либо сломан, либо всё же он сам (Юкио) простудился. Придя немного в себя, Касамацу снова делает попытку разглядеть обстановку вокруг него, ибо на интуитивном уровне чувствовал, что не находится у себя дома. Вещи уже не кружатся калейдоскопом, однако, Юкио их видит так, как будто на его голову одели полиэтиленовый мешок. В сознании проясняется, сердце перестаёт стучать в голове, пытаясь пробить черепную коробку, как только бывший капитан команды Кайджо краем глаза ухватывает светлую макушку. В комнате тихо переговариваются. Вздохнув от облегчения, Юкио хрипло, едва слышно выдаёт:        — Кисе, Аомине, это вы? Как вы так быстро здесь оказались? — смутное беспокойство поселяется в душе Касамацу, когда разговоры мигом стихают. В комнате витает напряжённое молчание, лишь сердце оглушающие стучит, перекрывая страх, который медленно ползёт вверх с каждой минутой. Рядом прогибается кровать. Кто-то сдержанно проводит по лицу пальцами. Это… Юкио резко отстраняется и пытается отползти от цепких рук, однако освободившись от одних, оказывается в кольце других, которые сжимают в грубых объятиях до хруста костей. Разыгрывающий давится воздухом. Беспорядочно дрыгает ногами, желая освободится, но никакого результата это не приносит, лишь вызывает дикий смех у тех ублюдков, что сейчас получают садистское удовольствие от наблюдения за тем, как отчаянно борется за свою свободу, по их мнению, жалкий омежка. Он чувствует себя загнанным животным в угол. Это не они. Это не его дорогие и любимые альфы. Он уже и сам не замечает, как высказывает свои мысли в слух:        — Боже, зачем, зачем вам это? Неужели это должно произойти со мной? Нет, нет, не позволю! Я… — губы Касамацу захватывают в плен и яростно терзают, вгрызаясь зубами в мягкую плоть. Он ни за что не сдастся просто так — уловив момент, Юкио смыкает зубы, откусывая хозяйничавший язык во рту. Сначала раздаётся вой и мат на незнакомом языке, а после в лицо прилетает кулак, от которого что-то липкое течёт по подбородку вниз, скатываясь куда-то за ворот рубашки. Во рту остаётся неприятный привкус смешения терпкого, противного виски и металлический оттенок вкуса от крови.        — Грязным обезьянам слова не давали. Они должны радоваться, что такие как мы, обратили внимание на мусор, и покорно выполнять все наши условия. Скулить, молить о том, чтобы им засадили как можно глубже. Скоро ты сам поймёшь, о чём я. Ну же, не делай такое мрачное лицо, ты сам будешь насаживаться на нас и просить о большем. В конце концов, все вы шлюхи. — Всё это произносится на ломанном японском. Касамацу усмехается. В который раз он убеждается, что лучше бы промолчать и остаться с целыми костями, но упёртое естество берёт своё:        — Что же ты дотрагиваешься до мусора, до неразумной обезьяны? Неужели нормальные омеги, элитные шлюхи вашего круга, уже не дают? — Английский у Касамацу ещё хуже, чем японский Нэша, но это разыгрывающего мало волнует. Юкио прокусывает щёку изнутри, дабы не закричать от невыносимой боли, в вывернутой руке. Всяческие попытки вырваться в итоге приводят к тому, что он слышит характерный «хруст» ломающийся кости. Сдавленно стонет, удерживая себя от крика. Не дождутся, не позволит им наслаждаться его криками.        — Ах ты ж шалава! Хорошо, не хочешь по обоюдному согласию, будет по плохому. А мы ведь так хотели быть ласковыми с тобой, обезьянка. — Его грубо опрокидывают на кровать, хорошенько прикладывая затылком на изголовье. На несколько минут разум покидает его, но как только в голове немного проясняется, Юкио активно начинает искать пути к освобождению. Кусается, наотмашь бьёт кого-то по физиономии, пинается, уворачивается и вьётся на постели змеёй, уходя от прикосновений. С него сдирают одежду, как только ловят руку и выкручивают в неестественную позу. Сломанная левая отдаёт пульсацией. Долго церемонится с ним явно не изъявляют желания. Касамацу подвешивают на что-то и без подготовки в его анус врывается один член. По позвоночнику проходит волна наслаждения, в горле застревает так и не выскользнувший наружу стон. Через несколько сильных толчков, меж ягодиц упирается головка другого, более крупного члена. Как только он полностью оказывается внутри Юкио, у того выступают слёзы на глазах, то ли от боли, то ли от собственной никчёмности. От грубых двойных ласк, от ощущения больших агрегатов альф в заднем проходе, омега внутри удовлетворённо поскуливает, а душа болезненно ноет, рвётся, бьётся в истерике от того, что он всё-таки предал их, что он получает эйфорию от действий этих моральных уродов. Касамацу помечен, так почему, почему им не противно касаться его? Почему они идут на такой поступок? Наступая на горло своей гордости, Юкио начинает умолять:        — Пожалуйста, остановитесь, прекратите, прошу, пожалуйста… — сил скрывать вырывающиеся наружу всхлипы, текущие по лицу слёзы уже не осталось. Его собственное тело предавало, само подмахивая и подстраиваясь под размашистые толчки, ловя от этого неимоверный кайф. На ухо насмешливо произносят:        — О чём ты просишь, малыш? Сам же хочешь чтобы мы трахали тебя как последнюю продажную сучку. Ох, как же не повезло тем альфам, что присвоили тебя себе. Пригрели у себя под боком шлюшку, которая готова прыгнуть в постель к любому, под действием течки. Мне их так жаль, ты наверное уже готовился к свадьбе. Мы-то раскроем им глаза. Они будут нас благодарить, мы спасли их от роковой ошибки. — слова этого ублюдка резали сердце и душу не хуже остро заточенного ножа. Он был прав. Всё будет именно так выглядеть в глазах окружающих, в глазах его альф и друзей. Некстати воображение подкидывает образ обнимающихся, счастливых родителей. У него этого уже никогда не будет. Счастливой семьи без доверия не существует. Его не простят, он сам себя не простит никогда. Последнее, что вырывается из груди вместе с неконтролируемыми всхлипами и мольбами, перед оргазмом, это:        — Кисе, Аомине… простите меня… я предал вас… — и сознание Касамацу погружается в такую нужную ему темноту и мнимое спокойствие.