Близко-далеко

      Что он почувствовал в тот миг? Удивительно, но это было не чувство утраты или горечи. Его накрыло с головой всепоглощающее чувство ненависти к жене. Именно её он резко, бездумно обвинил в смерти матери. Именно её, измученную недельной лихорадкой, нежную женщину.       Когда в день похорон со всего Парижа к их дому начали сходиться цыгане, состояние Призрака было на грани. Он винил весь мир в его страшной потере, а Кристин… Кристин просто не узнавала его. И боялась.       Кто этот пугающий до дрожи в коленках человек? В малахитовых глазах мужа никогда ещё она не видела ненависти, никогда не видела такой откровенной злобы. В её памяти само собой всплывало то ужасное время, когда она была с Раулем. С горечью в сердце, Кристин понимала: единственное, чем Эрик отличался от виконта, — несмотря на весь мрак, заполнивший его, он не смел поднять руку на жену.       Призрак совсем перестал замечать жену. Она стала пустым местом. Стала никчемной невидимкой, ровно как и их едва появившаяся на свет дочь. Дочь без имени, не чувствовавшая отцовской любви, не знавшая его ласки.       Малышка, к счастью молодой матери, была спокойной девочкой и не доставляла особых хлопот. Наевшись, она просто спала или слушала колыбельную, что, глотая слезы, севшим голосом пыталась петь Кристин.       Едва началась панихида в саду, где пришедшие цыгане сложили погребальный костер, Кристин подошла тихонько к мужу и попыталась взять его за руку, хоть таким простым жестом напомнить, что она рядом, но… Грубо оттолкнув от себя жену, Эрик отвернулся и невидящим взглядом продолжил следить за похоронами.       Молодая женщина решила, что хотя бы после похорон муж вновь станет прежним, любящим и нежным Эриком, ее Ангелом и маэстро. Она страшно ошиблась. Именно после того, как прогорели угли погребального костра, начался настоящий ад для некогда счастливой в браке Кристин Дестлер.       Он так и ушел. Ушел от них, бесконечно любимой когда-то жены и такой долгожданной дочери. Для него весь мир утратил краски.       Спустя время, Эрик так и не смог понять, что тогда с ним произошло, почему он почти месяц прожил отшельником в материнской спальне.       Едва жена подходила к комнате, чтобы тихо поскрестись в дверь и почти навзрыд залепетать вперемешку искренние слова любви, пропитанные жгучей виной слова прощения, отчаянные просьбы вернуться, переполненные надеждой рассказы об их дочери, как из комнаты раздавался глухой рык раненого зверя. А Кристин… Упав на колени несчастная женщина зажимала уши ладонями и беззвучно плакала, тихо задыхаясь от горьких слёз.       Эти события жгли каленым железом вины в душе мужчины даже спустя годы. Бедная его жена… через какие дикие испытания ей пришлось пройти.       Раз в сутки он выбирался за пределы мезонина, чтобы побродить в саду по пепелищу, что черной раной выделялось на яркой летней траве. Именно в этом месте и нашел его Пьер.       Он не стал ходить долго вокруг да около. Он спросил прямо в лоб: — Ты и вправду решил, что твоя мать отдала жизнь ради Кристин? — Это из-за нее я вновь остался без матери! — тяжело дыша, рычал в ответ Эрик. — Какой же ты дурак! — вскричал Пьер. — Она отдала жизнь, чтобы ты был счастлив, глупец! Кто ты теперь без Кристин и вашей дочери?! — продолжал отчитывать Призрака друг. — Ты станешь вновь никем, жалким непризнанным гением, шизофреником, каким был до того, как встретил свою жену. Именно любовь к ней вернула тебе разум и душу. Что же ты творишь?!       У Эрика от такой отповеди только рот приоткрылся, а ошалевший взгляд забродил по шее Барнье.       Шок от осознания, что кто-то посмел с ним, изможденным горем потери, так разговаривать, толкнул Эрика к первым здравым за последнее время мыслям. Железная логика, уверенный тон полицейского заставили его, наконец, понять — он последняя скотина, ужасный эгоист.       Тогда он на ватных ногах, впервые за долгое время, шагнул на порог их с Кристин дома. И словно впервые увидел спальню, где был когда-то так счастлив со своей женой. Вот только Эрик не сразу понял, что перед ним его Кристин, его прекрасная, нежная супруга.       В этой женщине с потухшим взглядом и серебряными нитями в шоколадных локонах с трудом можно было узнать блистательную приму Опера Популер. Она, ссутулившись, сидела у крохотной кроватки и шептала едва слышно колыбельную… Петь она уже не могла.       Он понял, что она стала совсем другой, едва услышав жалкие потуги к пению. В голове надежно угнездилась мысль, что в этом виноват лишь он один и никто другой. Вновь его чертов эгоизм!       Она все так же сидела на стуле, а он… Он был на коленях у ее ног. И плакал. Плакал от испепеляющего огнём душу осознания глубины своего падения перед женой. Плакал от собственной слабости и никчемности, от осознания того, что ему не хватило сил бороться за самое для него важное — за любовь. За их с Кристиной любовь, за единственное, что некогда имело для Эрика значение.       Из абсолютного оцепенения их обоих вывел лишь звук, донесшийся из колыбели, — младенческий плач. Они оба встрепенулись и бросились к своей дочери, засуетились, забегали.       В комнату вошла Антуанетта. Оценив царящую там обстановку, она торопливо забрала малышку из дрожащих рук родителей и молча унесла в другую комнату, оставляя пару, потерявшую так много времени, наедине.       Едва дверь за мадам Жири затворилась, Эрик упал, словно подкошенный, на колени перед супругой, срываясь на безумный, едва разборчивый шепот: — Прости меня! Прости, я так сильно тебя люблю…       Она же не могла ответить ничего другого, кроме одного, такого важного и до щемящей боли знакомого: — Ангел мой…       Шепот, сорвавшийся с её влажных от слёз губ, окончательно добил Призрака — после того, как эгоистично он вёл себя с ней, с их совсем ещё маленькой дочерью, Кристин все еще верила ему. Верила в его неувядающую любовь. Это было бесценно для его израненной, искаженной болью души.

***

      Солнце начало клониться к закату, и Эрик понял, что безбожно опаздывает на семейный ужин. Пьер и Антуанетта Барнье уже должны были приехать и изо всех сил стараться успокоить волнующуюся Кристин.       Вот и дом. У калитки стоит его жена, впрочем, как и всегда. Молчаливый укор в шоколадных и таких блестящих глазах. Она все еще молчит. Иногда, на совсем непродолжительное время, голос возвращается, и с каждым разом это время становится все длиннее, что не позволяет надежде в сердце Эрика окончательно угаснуть.       Из-за куста сирени слышен топот ножек и счастливый, звонкий смех. Еще миг — и к его груди уже прижата дочь. Ей уже пять. Сегодня пять лет. Они всегда весело празднуют этот день. Несмотря ни на что. Несмотря на печальные воспоминания.       «Чтобы только Её жертва не была напрасной!» — тихо сам себе повторяет Эрик, украдкой смахивая выступившие слезы, глядя на теплую улыбку жены, обращенную дочери. — Ах ты замарашка! — смеется отец подхватывая кроху на руки. — Мы с Мег ели ежевику! — щебечет в ухо Эрика дочь. — Ох, Роксан, нужно быть аккуратнее! — пытаясь оттереть следы ягод с румяных щечек, журит её отец. — Уу! Пап, называй меня Рока, как мама, а то я начинаю думать, что ты сильно на меня сердишься. — Хорошо, как скажешь, — моментально соглашается Эрик, прижимаясь губами к пушистой макушке девочки.       Кристин смаргивает невольные слёзы и прижимается к плечу мужа. Этот простой жест говорит ему сейчас больше, чем любые, произнесенные ею вслух, слова. Он верит, что всё еще можно вернуть. И голос… тот голос, что он когда-то ей дал. И что так бездумно собственноручно забрал.       Он верит.