Цветы под кожей

Мир так ужасно грязен и так ослепительно чист. Михаилу восемнадцать. Он не знает - чувствует, что его истинный младше. Ненамного, конечно, но младше. Михаилу восемнадцать, и что-то в нём ломается с оглушительным треском, когда запястье полосует первый шрам. Убийство? Насилие? Грабёж?

"Что ты успел натворить?!"

- думает он. Пальцы сжимают карандаш так, что он с таким же треском разламывается на половинки. Михаил не злится. Михаил боиться за своего глупого истинного. Что можно совершить в какие-то шестнадцать или семнадцать лет? Это не больно. В двадцать у него не меньше пятнадцати шрамов. Майкл не чувствует боли, когда они появляются, но сходит с ума от невозможности повлиять на ход событий. Ему хочется схватить его за шкирку и хорошенько так вмазать в исключительно воспитательных целях. Его сторонятся. Его боятся. Однокурсники разглядывают его руки с благоговейным страхом, не решаются даже подойти. Профессора глядят сверху вниз, надменно. С насмешкой. Михаилу плевать, по-настоящему плевать, его волнует совершенно другое. Он пытается нащупать тонкую ниточку связи, попытаться остановить кого-то на том конце. Не потому что ему стыдно. А для того, чтобы его спасти. Однако скоро до него доходит, что спасать придётся себя. Один шрам, особенно глубокий, просекает вену. Майкл приходит в себя в больнице. Отец обнаружил его без сознания, истекающего кровью. Его отец заранее ненавидит его истинного, и в тот вечер, и в многие, многие другие, в его адрес сыпятся угрозы и проклятия. Он не слушает. Он чувствует, что кто-то на другой стороне почувствовал угрозу. Его мысли подтверждаются тем, что следующие три месяца шрамы не появляются. Михаилу двадцать шесть, и он давным давно не носит ничего с короткими рукавами. Нет, ему по прежнему не стыдно, но хотя бы простая вежливость заставляет его делать это. Это его проблема. Незачем пугать людей. Он работает в крупной кампании, уверенно шагает по карьерной лестнице. Ни один сотрудник не знает, что шрамы не оставляют живого места от запястий до локтей. Ни один. Тем утром он прогуливается в парке, в самом безлюдном участке, где позволяет себе закатать рукава рубашки до локтей. Шрамов пугающе много. Солнечный свет, свежий воздух, лёгкий ветерок и жуткая усталость делают своё дело, и он мгновенно отрубается. И пожалуй, это лучшее, что было с ним за всю неделю. Он просыпается от чьего-то смеха. Резко вскакивает, хотя ещё даже не успел открыть глаза, руки тянут края рубашки вниз. Двое стоят у машины - как их пропустили в парк непонятно, но Майклу и неинтересно. Кажется, что они либо безумны, либо пьяны. Единственное, что он чувствует - отвращение. И он уже собирается уходить, но из машины выскальзывает ещё одна фигура. Мир бьётся в дребезги, летит к чертям, и впервые за очень долгое время ему хочется разрыдаться. Светлая макушка становится новой начальной точкой отсчёта. Новым миром. Если бы Михаил курил - выкурил бы пачку. Блондин выглядит уставшим, если не разбитым. Выглядит человеком, на котором слишком много всего, и некому отпустить с его плеч этот груз. А у Майкла на руках его послужной список. Он глубоко вдыхает, и с как можно более равнодушным видом проходит мимо, даже не поднимая взгляда на истинного. Ему кажется, что момент напряжения преодолён. Он даже успевает отойти на пару шагов. Холодные пальцы сжимают его запястье, дёргая назад. Никто из них не поворачивается лицом, никто ничего не говорит. Только хлопают дверцы машины - похоже у этих шкафов обтянутых кожей осталось таки немного человечности и порядка. Но легче не становится. Наедине становится ещё страшнее, особенно когда машина скрывается за поворотом. Ещё один глубокий вдох, и Майкл оборачивается. Правда, кислород заканчивается почти мгновенно, потому что он тонет в его голубых глазах. Он не препятствует чужим - таким родным - пальцам, которые срывают пуговичку с рукава, оголяя руки. Истинный молчит, но слов и не нужно. Глаза кричат, вымаливают прощения. Треск раздаётся снова - холодные губы касаются его рук, исследуя каждый шрам. Михаил не останавливает. Не останавливает, когда он встаёт на колени, не останавливает, когда по щекам бегут слёзы. Он делает куда больше. Он целует светлую макушку, с одной единственной фразой. «Ты прощён».