everything about you and me

      Закрытые жалюзи воссоздают подобие уединения, запертые окна и двери — подобие тишины, и время суток не имеет никакого значения, потому что всюду, где живёт Амер, одинаково темно и прохладно.       В конце концов, он всего лишь скучает по дому и порой страшно ненавидит бесконечные перелёты, оставляющие после себя ощущение нереальности происходящего и разъединённости с целым миром.       Это объясняет не все, но достаточно многое: и долгое молчание, и отстранённую замкнутость, и нелепую беспомощность в простейших вещах. Пластиковая повседневность ударяет больнее, чем когда-либо прежде, и каждый новый гостиничный номер навевает будто бы беспричинную тоску. Трудно почувствовать что-то ещё, когда впервые не чувствуешь самого себя.       Амер хочет обратно к себе, к своему — какому-никакому — покою и состоянию относительной внутренней целостности, но перелёты следуют один за другим, и страны сменяют друг друга так быстро, что главным ориентиром становятся не местные достопримечательности, на осмотр которых ни у кого нет времени, а английский с самыми разными акцентами в самых разных частях света.       Амер хочет домой.       Выигрывать — здорово. Быть оторванным от всего, что ты знал, — тяжело.       С таким бардаком в голове нельзя быть «тем славным парнем», с которым людям нравится находиться рядом. Нельзя быть кому-то другом. Или больше, чем другом, как того всегда, с самой первой встречи (целую вечность назад — в залах ожидания и в длинных коридорах), желал Йохан.       И Амер, наверное, просто играет с ним в прятки. Ускользает из самых тёплых и надёжных рук, снова и снова убеждаясь в собственной никчёмности, и бежит, бежит, бежит куда-то, пока не пойдёт всё по заколдованному кругу.       Целоваться в пустом переулке, где никто не увидит, и потом прятать лицо у Йохана на груди, — прекрасно. Не разговаривать неделями, потому что нет ни одной стоящей мысли, и смотреть вслед минувшим дням, безрезультатно пытаясь понять, где именно начинается глухая боль, — невыносимо.       Никакой определённости. Только состояние опасной невесомости. И непонятно, как Йохан может любить вот так опрометчиво и безусловно.       Амер слышал от Флая, что Йохан уже проходил через какие-то неправильные и изломанные отношения, завершившиеся ожидаемым и логичным, но всё ещё болезненным расставанием. Когда и с кем — не важно. Важно лишь то, что Амер понимает отчётливо: если он останется, то Йохан вновь окажется в этой петле. А сам он только запутается сильнее в своих бредовых противоречиях и, может быть, никогда с ними не справится.       Кому оно нужно?       Кому оно нужно, если каждое мгновение ты всё же один, несмотря на чужой смех и ласковый взгляд?       — Ну какие мы, к чёрту, любовники? — спрашивает, наконец, Амер у Йохана, когда за ними с тихим щелчком закрывается входная дверь. — Сам подумай — куда нам дальше?       — По наклонной — вниз, — Сандстейн пытается отшутиться, но глаза Амера за стёклами очков серьёзны и — пожалуйста, пожалуйста, хоть самую малость, чтобы не было так больно от чужого безразличия, — печальны.       — А если это не для нас?       — Что ж, тогда мы можем выбрать любое другое направление.       Амер качает головой и улыбается, моля о том, чтобы не подавиться этой фальшью. Боже, как ему хочется быть, а не казаться сильным. Потому что в происходящем нет никакого смысла. И Йохан — такой же человек со своими проблемами, который однажды не выдержит и сдастся.       Жаль, что не сегодня.       Йохан обнимает так, словно пытается отдать всё то тепло, которое в нём есть. Амер смеётся от собственной дурости, и этот смех подозрительно напоминает скрежет битого стекла. Он ничего не видит. Зато чувствует, как от Йохана пахнет дождливым утром, и почему-то от этого становится так плохо, что непреодолимо тянет бежать отсюда и никогда не возвращаться. Домой. Обратно домой. Туда, где было точно так же, как сейчас в руках Йохана, — тепло и безопасно. Разница лишь в том, что с Сандстейном это не продлится долго.       Амер просыпается, не зная, который час, но зная наверняка, что это уже совсем не важно. Потому что опять им с Йоханом смотреть друг на друга из противоположных углов пустых комнат и молчать в ожидании каких-то там перемен, которые, как ни крути, не настанут.       В соседнем номере Йохан докуривает последнюю сигарету и нервно мнёт пустую пачку. У него противно скребёт на душе от мысли о том, что всё это время ему придётся быть одиноким. Но куда хуже ему от мысли о том, что однажды он сможет быть с кем-то ещё.