Раскрыты истинные чувства.

      По каким-то непонятным причинам Чуя сам себя сегодня ощущал белой вороной или же совсем крошечным воробушком, которого вот-вот снесёт сильным ветром. Мнения Накахары о себе часто менялись, и ассоциации были самыми разными. От засыхавшего листика, который совсем слабо и из последних сил удерживается на ветке дерева, чтобы не упасть и полностью не рассыпаться, до пушистого и такого беззащитного зайчика, который не знает уже, как сбежать и где спрятаться от голодного и злого волка, готового распотрошить свою добычу. Чуе было страшно, какое-то странное предчувствие не давало ему покоя. Он всем своим нутром ощущал, что сегодня случится что-то неприятное, и Накахара всеми силами пытался этого избежать, спрятаться, словно вовсе не грозный мафиози, не боящийся опасностей. Чуя вёл себя не в характере самому себе весь день. Заперся в кабинете, забрав гору отчётов с собой, видимо, подумав, что благодаря этому его не будут тревожить, не высовывая нос до конца рабочего дня. Накахара попросту не хотел слышать насмешки и подколы со стороны остальных мафиози. Он был целый день на взводе и почему-то ужасно волновался, хотя сам не понимал, откуда это непонятное волнение взялось.       И странные ощущения в душе не давали покоя, Чуя никак не мог сосредоточиться на отчётах, изредка даже в глазах темнело, словно он падал в обморок, хотя и к такому уже был готов и не удивился, если бы всё же потерял сознание на некоторое время. Накахаре было тошно, в горле стоял ком, а в чёрном сердце заглушка. Чуе казалось, что его сердце перестанет биться, что оно вот-вот остановит свой ритм. Накахара ёжился и вздрагивал, дыхание перехватывало, и он даже иногда задыхался, из-за чего приходилось нараспашку раскрывать окно и чуть ли не вываливаться из него всем телом, чтобы надышаться. Чуя уж думал, что заболел, однако температуры и каких-то явных признаков болезни он не замечал. У него просто ныла душа, Накахаре было отчего-то больно, и он не понимал, почему страх и волнение его преследуют весь день. У Чуи появился сухой кашель, однако Накахара чувствовал, что он не связан с простудой. Это был необычный кашель, словно исходил он из глубины души, раздирал горло, пытаясь вырвать застрявший поперёк него ком. Этот странный ком не давал покоя, Чуя постоянно сглатывал и чувствовал, как он ему мешает говорить, сказать что-то очень важное.       На самом деле Накахара ощутил его присутствие ещё очень давно, однако появлялся он только при встречах с Дадзаем, а сегодня Чуя с Осаму ни разу не виделся, хотя и очень хотел. Накахара чувствовал себя скованным, и он никак не мог унять это напряжение в теле и душе. Сердце предательски стучало чаще, стоило только на мгновение подумать о Дадзае. Чуя чувствовал себя незаполненным, однако не опустошённым, и только потому, что пустоты в его душе не было — там ютилась любовь, о которой Накахара думать боялся. Однако любовь была, как он думал, безответная, поэтому Чуя чувствовал себя незаполненным. Неполноценным.       И стоило только вспомнить этот эпитет, связанный с Осаму, как у Накахары начинался кашель, и Чуя воспринимал себя уже не как маленького воробушка, а как брошенного и одинокого котёночка, у которого застряла шерсть в горле. Накахара хватался за грудь, со всей силы её сжимал ладонями или обхватывал, словно обнимал сам себя, сильно сдавливая, как бы пытался выплюнуть этот ком, однако тот никак не хотел вылезать из горла Чуи. Накахара уже был готов харкать кровью, бить себя по груди, душить себя, сильно надавливая ладонями на горло. Чуе было так больно, что он уже был на грани, хотел кричать и стонать, выпрыгнуть из окна, лишь бы не чувствовать больше, как его душа разъедается изнутри. У Накахары подкашивались ноги, тряслись руки и коленки, а ещё и глаз изредка дёргался.       Накахара не понимал, почему появилось ощущение, будто ему проедают всю плешь. Чуе было страшно, к тому же так холодно, словно в его душе капал ледяной проливной дождь, из-за чего Накахару изредка захватывал озноб, мафиози сильно вздрагивал и не мог успокоиться, пытался прийти в себя, сильно вжавшись в своё кресло. Одновременно с этим ему было душно. И Чуя никак не мог разобраться, жарко ему или всё же холодно. Нет, Накахара не заболел, тем более что организм у него стойкий к болезням, и сам Чуя чувствовал себя более чем здоровым, и странные ощущения были связаны именно с душой и сердцем. Он страдал душевно, но не физически.       Чуя, когда его в очередной раз захватил приступ дикого кашля, буквально свалился с собственного кресла, тут же уже падая на пол. Однако Накахара попытался ухватиться за край стола, хоть это ему давалось тяжело, так как Чуя чувствовал себя сегодня ослабевшим, словно вся его гора мышц разом исчезла, и Накахара стал хлюпиком, ни разу не посещавшим суровые тренировки Портовой Мафии. Словно вся его сила, мощь и способность ненадолго пропали. Чуя упал и чуть отбил себе мягкое место, всё же пытаясь держаться за край стола, прилагая максимум усилий, однако все попытки его проваливались, сколько бы он не корчился и не старался удержаться. В итоге Накахара просто прополз на четвереньках к окну, а вставать ему было настолько тяжело, словно его и вправду сковали цепями с гирей на конце. Чуя никогда не был столь толстым, чтобы не поднять самого себя, однако сегодня, хоть и чувствовал он себя маленьким воробушком, на ногах держался Накахара с трудом.       Двигаясь по направлению к окну, расстояние к которому не составляло больше трёх-четырёх метров приблизительно, Чуя часто останавливался, чуть ли не на каждом шагу, падая на локти и кашляя куда-то в пол, позже лбом упираясь в холодный паркет, стараясь отдышаться. Со стороны даже могло показаться, что у него приступы астмы. Однако Накахара быстро находил в себе силы продолжить путь. Чуя выглядел так, словно его побили настолько, что он не может теперь встать, и ему до жути больно, или, быть может, он участвовал в перестрелке, что не мог уже удержаться на ногах.       Накахара никогда не чувствовал себя таким слабым, беззащитным и беспомощным, и ему самому было от себя противно, он ненавидел себя и свою слабость, которую никак не мог перебороть, она ломала его, и Чуя не мог понять, почему он даёт себя ломать, словно игрушку. Но он ведь не кукла, а человек, к тому же грозный мафиози. Местами Накахаре даже было как-то стыдно за своё странное поведение, ему казалось, что он попросту сходил с ума, и у него уже начиналась шизофрения. И от осознания того, что с ним могла случиться такая напасть, Чуе стало ещё хуже, стало так тошно на душе, так плохо, Накахара чувствовал себя отвратительно. Ощущалось такое давящее на сердце одиночество, что хотелось уже вырвать из груди это несчастное сердце, чтобы в груди так сильно не болело. Чуя не понимал, почему так мучается, что его так сильно мучает. Странное предчувствие, которое никак не давало покоя. Такое случалось очень редко с Накахарой, если ни единожды в жизни. Хотелось скулить и выть, пожаловаться кому-нибудь, но кто будет слушать бредни Чуи? Только обсмеют.       Иногда к Накахаре приходят несвойственные его характеру желания. Хотя «приходят» слишком мягко звучит. Можно сказать, они его накрывают с головой, Чуя в них тонет и захлёбывается, не может выплыть, оставаясь на дне своих тайных мечтаний. Накахаре иногда так хочется к кому-нибудь прижаться. Нет, не к первому попавшемуся человеку — к своему напарнику.       Чуя тайно по уши влюблён в свою половинку Чёрного, хотя всегда старается показать, что Дадзай ему безразличен, и спят они просто так, для развлечения. Ком в горле встаёт именно тогда, не давая прохода тем словам, в которых Накахара искренен, в которые он вкладывает душу и признаётся Осаму в любви. Чуя не может перебороть в себе этот ком, он засел глубоко и не вылезает уже очень долго. К тому же Накахара попросту боится этого кома, потому что ему страшно признаться напарнику в своих чувствах. Нет, ком — это не гордость, она давно испарилась из его души. По крайней мере, в случае с Дадзаем. Ком — это чистой воды страх, Чуя боится не то что опозориться, просто боится быть отвергнутым. А вдруг тогда Осаму даже спать с ним не захочет?       Накахаре временами так хочется тесно-тесно прижаться к своей половинке Чёрного, чтобы Дадзай его крепче обнял, погладил по спинке, уткнулся личиком в его рыжую макушку и легонько того туда поцеловал, больше не отрываясь и внимательно слушая Накахару. Чуя иногда так переживает, хочет поделиться тем, что так терзает его чёрную душонку, рассказать всё, что давно не даёт ему покоя, что так долго томится в его сердце, вырвать тот ком из горла и выложить чистейшую правду, все искренние чувства и страдания Осаму. Однако Накахара не может, Дадзай не его парень, к тому же со стопроцентной вероятностью, по мнению Чуи, Осаму профессионально, как он умеет, высмеет Накахару, да ещё и поставит на смех перед другими мафиози, чего больше всего не желает Чуя. Дадзай не воспримет его всерьёз, а будет лишь издеваться, как думает Накахара.       Он всегда выставляет Осаму как монстра, не умеющего по-настоящему любить. Просто потому, что Чуя не знает, что Дадзай так же, как и он, прикидывается, что не любит, что просто развлекается, проводя время вместе с Накахарой. Осаму и Чуя глупцы. Они оба думают, что не нужны друг другу, что оба не ценят друг друга и трахаются друг с другом просто потому, что позволили однажды себе эти шалости. Накахара думает, что, помимо него, у Дадзая куча других, с кем можно было бы провести совместную ночь, однако это вовсе не так. Кроме Чуи, Осаму никто не нужен, он любит только его, но просто думает, что тому не нужна любовь, поэтому не признаётся. Трус.       На самом деле из Дадзая вышел бы неплохой актёр, так как разыгрывать разные роли он умеет очень хорошо. Изображать из себя всего такого пафосного, надменного, безжалостного Осаму может, что и делает, встречаясь с Накахарой. Дадзай думает, что Чуе нравится, когда он с ним груб, что таким образом он показывает, что между ними ничего особенного нет, никакой яркой искры, никаких глубоких чувств. Просто секс. Потому что Накахаре не нужно ничего большего. А Чуя хочет больше нежности, больше любви и ласки. Без жестокости и грубости. Накахара тоже притворяется, что ему нравится, когда Осаму его грубо трахает, однако это не совсем так. Он просто терпит. Ради него. Лишь бы не потерять хоть дольку тепла. Потому что, когда Чуя прикидывается, что заснул, Дадзай его бережно прикрывает одеялом и гладит по волосам, и Накахара едва удерживается чтобы не заулыбаться. После же Осаму уходит в ванную, чтобы снять взмокшие бинты и встать под контрастный душ, дабы немного освежиться.       Дадзаю не нравится притворяться, но он вынужден. Осаму не нравится быть грубым с Чуей, но он накручивает себе, что тому не нужна любовь, поэтому ему якобы нужно показывать безразличие. И в таком ритме они живут уже очень давно, не понимая друг друга. И всё из-за недосказанностей. Никак не могут разобраться, хотя и самим уже тошно от собственного притворства. Они живут, заглушая свои чувства.       И Накахара уже спит, когда Дадзай возвращается из душа. И никогда не узнает, что Осаму ночью к нему тесно жмётся, обнимает и мягко целует в макушку. А утром, проснувшись чуть раньше Дадзая, уже Чуя, шумно вздохнув, обнимает Осаму, обхватив его шею и почти невесомо целуя своего напарника в щёку. Только вот страх быть раскрытым и непонятым тут же завладевает Накахарой, и он быстро вскакивает с кровати и судорожно начинает одеваться, думая, что так будет лучше, если он уйдёт и не останется, не будет мешать Дадзаю отдыхать. Осаму же от шума просыпается, и комом в горле у него встают слова «Может, останешься?». Оба глупцы и трусы.       Чуя еле схватился за окно, едва ли смог повернуть заглушку и распахнуть его, впуская такой нужный ему в данный момент воздух. Накахара хватал его жадно, пытался сполна надышаться, заполнить хоть чем-то свою пустоту внутри, однако все попытки замены всегда с треском проваливаются. Даже в случае с кислородом. Чуя упал на колени, шляпа слетела куда-то в сторону, но Накахара даже не подумал её поднять — лишь только оттолкнул свой головной убор ногой в сторону, пока садился поудобнее на пол. Чуя опёрся о стену, вскинул голову и громко и прерывисто дышал, словно бы действительно задыхался. И хватал воздух настолько жадно, будто бы у него было кислородное голодание, из-за которого его сердце вот-вот остановит свой ритм.       Накахара боялся, что его сердце разлетится в груди на кусочки, перед смертью доставляя ещё больше боли бедному Чуе, который и так уже был на последнем издыхании. Казалось, ещё немного, и смерть заберёт его в свои холодные объятья и отправит заживо сгорать в аду, не дав попрощаться с Дадзаем, не дав напоследок признаться ему в своих искренних и неподдельных чувствах, в преданности, верности и любви, которая очень давно ютится в его душе, желая вырваться.       Накахара шумно сглатывал, губы мгновенно пересыхали, приходилось их безостановочно облизывать. Казалось, и в лёгких пересыхало, стоило Чуе прерываться и на несколько секунд переставать дышать. Накахара уже хотел кататься по полу от своей безысходности.       Сполна надышавшись, он стал медленно съезжать по стене на пол, чуть склонив голову в бок. В этот момент Чуя почувствовал себя Белоснежкой, ждавшей своего принца для собственного спасения. Накахара хотел бы, чтобы его спас Дадзай. Поцелуем. Мягким и влажным. Чуе было одновременно и душно, и холодно, до мурашек по коже, словно его кто-то трогал ледяными руками. Изредка Накахара издавал звуки, напоминающие то ли шумный вздох, то ли всхлип. Грудь Чуи тяжело вздымалась, а из уст мафиози вырывалось хриплое постанывание. Взор Накахары был мутноватым, и мафиози практически не различал предметов вокруг себя, словно бы действительно ослеп. Чуя чувствовал, как силы с каждой секундой покидают его.       Так было на протяжении всего дня, но Накахара не чувствовал, что это действительно из-за слабости в организме в связи с болезнью. На душу давило что-то. Чуе было душно из-за кома в горле, он застрял там и явно хотел доставить Накахаре много боли своим присутствием, будто бы даже проедал его гортань изнутри, не давал подступать кислороду в лёгкие Чуи. А холодно Накахаре было из-за того, что одиночество шпарило его душу, своей пустотой уничтожало Чую изнутри, словно пыталось вытеснить собой ютившуюся в глубине души мафиози любовь. Накахару даже подташнивало, он хотел выпустить из себя все эти неприятные ощущения.       Тишину в кабинете Чуи прерывали лишь шумные вздохи, сглатывания и едва слышное скуление, а местами вой. Накахара чувствовал себя всеми брошенной и никому ненужной бездомной псинкой, которая вынуждена ночевать на улице под ледяным дождём. Чуе хотелось, чтобы его пригрели, пожалели и приласкали. Накахара так желал тепла, любви, в конце концов, счастья, однако от осознания того, что он этого никогда не получит, Чуе становилось настолько плохо, что он уже хотел залиться слезами. Странное, несвойственное его полу желание преследовало и не отставало, сколько Накахара не пытался отогнать от себя не только его, но и все мысли, привлекающие к себе желание зареветь.       Чуя повернулся на бок, скрёб ногтями сквозь перчатки пол, будто пытался позвать на помощь, хотел дозваться своего «принца», чтобы он пришёл, обнял и приголубил. Накахара попытался улыбнуться, подумав о том, что было бы неплохо, если бы Дадзай взял его на руки и крепко к себе прижал, показывая, как сильно он его любит. Однако губы Чуи подрагивали, и улыбку у него никак не получалось изобразить, уголки губ никак не поддавались манипуляциям Накахары, и вместо светлой радости в виде улыбки вышла смутная печаль и горечь, так обжигающая стонущее от боли сердце Чуи. Отчаявшись, Накахара перевернулся на живот и уткнулся носом в холодный паркет, готовый уже зарыдать так громко, что наверняка разодрал бы своим криком горло, однако всё равно не смог бы «выплюнуть» тот ком, застрявший в гортани.       Чуя долго лежал в данной позе, ждал чего-то, надежда ютилась в его прогнивавшей душе. Огонёк надежды, освещающий путь любви, которая вот-вот должна уже выпорхнуть из сердца Накахары. Чуя до последнего ждал заветный звоночек, так вовремя прозвучавший из телефона. Накахара едва удерживал в себе слёзы. И короткое сообщение, присланное от Дадзая, «Я жду у себя» чуть приободрило Чую. Он слегка расслабился, однако совсем ненадолго.       Буквально через пару минут долго разглядывания эсэмэски от своего возлюбленного Накахара сильно вздрогнул, по телу прошлась волна мурашек, и тут же Чую захватил озноб. Его трясло не от возбуждения, а именно от страха. Он знал для чего его позвал Осаму, всё было как обычно, но сейчас отчего-то Накахара испугался. Не Дадзая, ни в коем случае. Чую накрыло волнение, странное предчувствие, которое преследовало Накахару на протяжении всего дня и не предвещало ничего хорошего, в разы усилилось, из-за чего Чуя напрягся. Шумно сглотнув, Накахара с трудом поднялся сначала на колени. Глубоко вдохнув и коротко выдохнув, дабы успокоиться и взять себя в руки, Чуя медленно, принимая огромные усилия, встал на ноги. Коленки дрожали, ноги подкашивались, и Накахара чувствовал, как теряет равновесие. Ненадолго у Чуи потемнело в глазах. Совместив колени и широко расставив друг от друга стопы, Накахара вскинул руки в стороны. Постороннему человеку могло показаться, что он изображал из себя самолёт. Чуя опустил голову в пол, вместо него он видел черноту, ему казалось, что так же выглядит и его душа с сердцем. С каждой минутой они всё больше покрывались мраком, теменью, в груди становилось больней, а управлял своим телом Накахара с большим трудом.       Чуя сорвался с места и стремительно направился к кабинету Осаму, не обращая внимание на свою дрожь. Накахара с силой сжимал рукой грудь в месте, где находилось его вот-вот готовое вырваться из неё сердце. Чуя старался отогнать от себя абсолютно любые мысли, однако всё равно оставалось гнусное, раздирающее его душу неприятное предчувствие. И оно в разы усиливалось, стоило Накахаре быть всё ближе и ближе к кабинету своего возлюбленного.       Чуе казалось, что с каждой минутой, секундой, мгновением к нему напролом движется смерть, желая забрать его в свои объятья. Холодные, жуткие, пугающие, не приносящие никакой радости, а только чистой воды страх. В руках смерти не будет так хорошо, как в руках у Дадзая, Чуя хотел задохнуться, умереть только в них и всеми силами боролся с невидимым противником за свою жизнь, за свою любовь. Накахара не желал потерять самое дорогое, самое ценное сокровище в своей жизни. Умирать ему ещё было рано, ведь Чуя ещё многого не сделал, многого не сказал своему любимому.       Это была его борьба с чувствами, они предательски вырывались из его души, только вот Накахара этого не понимал. Он не знал, что разрывают, рвут и ломают на части его именно чувства, желающие вырваться из его души. Чуя не понимал, что борется он именно с ними, сопротивляется именно им, что он обязательно должен чувствам проиграть, чтобы получить то, чего так желает. Накахара пытался им сопротивляться, даже не замечая этого. Чуя должен был поддаться ещё давным-давно, однако не понимал этого. В лапы его захватывала не смерть, а чувства, с которыми бороться с каждым днём Накахаре становилось всё труднее и труднее, которым сопротивляться с каждым часом было всё тяжелее и тяжелее, а сегодня так и подавно.       Чуя с волнением оглядывал черноту вокруг себя, в коридоре было настолько темно, что это не на шутку пугало Накахару, из-за чего он ёжился и сильно вздрагивал, по телу проходились по нескольку раз волны мурашек. Однако Чуя не останавливался — медленно, неуверенно, тяжело шёл вперёд, хотя очень хотел остановится и убежать обратно в свой кабинет, захлопнув дверь и спрятавшись от всех. Накахара не желал видеть что-то ему неприятное, то, что предвещало предчувствие. Но его словно кто-то подталкивал идти вперёд — стремительно к кабинету Дадзая, будто какая-то невидимая сила. Она хотела, чтобы сегодня напарники непременно встретились. Вот только Чуя не понимал для чего, и эта неизвестность его пугала и заставляла напрячься. Накахара шумно сглотнул, попытавшись пропустить в желудок слюну, однако ком в горле словно в разы расширился и заполнил собой всё пространство, не желая пропускать даже кислород. На счастье Чуи, у него не начался зверский кашель, как только он увидел открытую дверь в кабинет Осаму, из которого тускло горел свет.       Дадзай всегда, когда устраивает такие встречи с Накахарой, оставляет включённой только одну лампочку, стоящую на его рабочем столе. По его мнению она горит хуже всех в его кабинете и сильно не будет мешать ему своим светом развлекаться с напарником.       Чуя глубоко выдохнул, вспомнив о всех этих замашках своей половинки Чёрного — пока беды ничего не предвещало, что слегка расслабило дёргавшегося и дрожащего Накахару. Чуя ухватился за край двери и недолго простоял в проходе, стараясь собраться с мыслями, взять себя в руки и не испортить Дадзаю вечер своим странным, а по мнению Накахары — отвратительным, поведением совершенно не в духе истинного мафиози, коим буквально вчера ощущал себя Чуя, однако сегодня он явно таковым не являлся, был до ужаса отчего-то напуган, словно человек, сбежавший недавно из псих-больницы.       Но стоило только заглянуть внутрь кабинета своего возлюбленного, как Накахару сковала резкая боль в груди, из-за которой он едва не закричал во весь голос. Чуя до крови прикусил губу, едва было слышно, как он заскулил или же запищал, а пальцы Накахары с силой впились в место, где находилось сердце, и чуть ли не протыкали ногтями грудь Чуи. Даже сквозь перчатки, казалось, ногти царапали гладкую кожу, несмотря на то, что Накахара был одет в немало одежды. У самого Чуи было ощущение, что он полностью обнажён и царапает в клочья, до самого мяса, свою плоть. Было невыносимо больно, хотелось вырвать сердце из груди. У Накахары даже промелькнула мысль вызвать Порчу и бросить в самого себя гравитонную бомбу, уничтожить, не оставив и мокрого места, словно бы Чуи Накахары никогда не существовало. Но лишаться жизни, в которой он многое не успел сказать своему горячо любимому напарнику, мафиози не желал, поэтому попытался выкинуть из головы все дурные мысли. А уж сходить с ума из-за ужасной боли Чуя хотел меньше всего, продолжал бороться с ней, не желал ломаться и поддаваться. Ещё должен признаться в любви, рано умирать.       Сделав пару маленьких шажочков, пройдя в кабинет, Накахара остановился, схватившись за горло. Чую сковал приступ удушья, в горле сильно пересохло, и он стал оглядывать кабинет, словно в первый раз там находился. У Накахары слегка кружилась голова, поэтому он не сразу заметил на столе открытую бутылку с вином, а рядом с ней — бокал с налитым до краёв горячительным напитком. Чуя сделал головой дугу, осматривая кабинет не только в поисках того, чем можно было бы утолить жажду, но и в поисках самого виновника «торжества». Дадзая нигде не наблюдалось. Накахару это немного насторожило и чуть вспугнуло, он сильно вздрогнул, будто ему стало очень сильно холодно.       Осаму никогда не прятался от Чуи, всегда встречал его у самой двери, обхватывал одной рукой за талию, а другой под пятую точку, слегка ту сжимая в ладони. Дадзай накрывал губы Накахары своими и жадно в них впивался, вовлекая своего партнёра в глубокий и страстный поцелуй. Иногда ему самому казалось, что таким образом он помечает Чую — его мальчик, никто другой не смеет прикасаться к его мягким губам, пробовать их на вкус и уж тем более играться с его язычком своим, проходиться по ряду белостнежных зубов и щекотать его кончиком язычка по нёбу. Осаму убил бы, не пожалел и доставил попавшейся ему в руки жертве как можно больше боли и страданий. Его сладкого мальчика трогать никто не должен, имеет полное право на это только лишь Дадзай, даже без разрешения самого Накахары, который бы, впрочем, ни капли не сопротивлялся. Чуя отдаёт всего себя Осаму, и ему нравится быть в плену своего возлюбленного. Прикасаться к мягкой коже Накахары, изредка царапать и прикусывать её, оставлять по всему его телу засосы дозволено только одному человеку.       Чуя чувствовал сильное головокружение, держаться на ногах было невыносимо тяжело. Теперь Накахара ощущал себя младенцем или же только что родившимся птенчиком, у которого косточки ещё толком не успели сформироваться и который не мог сам без опоры держаться. Чуя мог поклясться, что прежде крепкие и, если верить Коё, в какой-то мере тяжёлые кости вдруг стали хрупкими, словно бы и Накахара превратился в фарфоровую куколку, которую можно очень легко разбить. И Чуе не нравилось, что его уже таким образом доламывали, он чувствовал свою слабость и не мог ей противостоять, доказать, что он сильный и крепкий, — совсем не получалось, душевная боль давила на мафиози, заставляла страдать, с ней невозможно было справиться. Без своей половинки Чёрного.       Казалось, если Чуя упадёт, то развалится на кусочки, на осколки. И кожа мафиози, кажется, действительно стала фарфоровой, мягкой, даже бархатной на ощупь, белоснежной на вид. При слабом свете лампы Накахара был ещё красивее, ещё прекраснее, ещё более походил на статуэтку, которую должен хранить именно Дадзай. Беречь свою маленькую фарфоровую куколку. Только вот делает он это лишь в своей голове, на деле же Осаму безжалостный к своей статуэточке. Притворство изрядно выматывает, душит и выворачивает на изнанку Дадзая, однако он не может найти в себе силы признаться. И сам не понимает, страх его мучает или же непонятно откуда взявшееся стеснение. Осаму безумно, безмерно хочет заботиться о своей фарфоровой куколке, любить её, чтобы она знала всю силу его любви, верности и преданности. Хочет ласкать Чую, обнимать и целовать так мягко, чтобы тот таял на глазах. Но чувства Дадзай заглушает, а они в ответ на него сильно давят, убивают. Такая смерть ему не по вкусу.       Накахара еле-еле добрёл до стола, едва ли передвигая ногами. Его самый главный страх в ту минуту был — упасть и переломать себе всё, что только можно, все до единой конечности. В голени покалывало, словно бы там скопилась куча маленьких и отчего-то колючих шариков, ноги, казалось, были сделаны из ваты, и Чуе эти ощущения приносили сильный дискомфорт, было неприятно ступать по полу, да и, кажется, он уходил из-под ног. Накахара боялся упасть в чёрную бездну и остаться навсегда в небытие. Чуя едва смог ухватиться за край столешницы, чтобы не упасть. Оперевшись об неё одной рукой, Накахара согнулся пополам, чувствуя смрад в душе, боль во всём теле, казалось бы, желающую его прикончить.       Чуя никогда и подумать не мог, что душевная боль намного сильнее физической. И даже если болело тело, то боль всё равно исходила именно из незаполенной теплом, лаской и счастьем души. Прогнивавшей в собственном горе, в собственном несчастье и обиде. Она рыдала, изводила тем самым Чую, своими слезами обжигала внутренности Накахары, очерняла его горькими потоками своих слёз, похожих на капли дождя, в душе мафиози точно были серые тучи. С каждым ударом молнии в душе Чуя вздрагивал, едва ли мог держаться за столешницу, уже готов был упасть и полностью сломаться. С каждым звуком грома Накахара всхлипывал, шипел, шумно сглатывал, удерживая в себе громкие стоны от боли. Сердце с каждым ударом приносило немыслимую боль, словно било Чую, будто бы вместо маленького сердечка у Накахары в груди была огромных размеров кувалда. Накахаре казалось, что его разрезали на кусочки собственные чувства, острым клинком проходились по его телу, делая в нём проходы, желая выбраться. Однако ком в горле не выпускал их наружу, так же как и отчаянный вопль и рыдания, желающие вырваться из души Чуи.       Накахара опёрся двумя руками о край столешницы и попытался расслабиться, выпрямив спину и вскинув голову назад. С виду Чуя казался невозмутимо спокойным, будто он вообще не испытывал никакой боли, однако всё выдавали трясущиеся коленки и руки. Накахара еле удерживался, одно неверное движение могло повалить его на пол, чего он больше всего боялся. Чуя тяжело выдохнул и тут же понял, что не может вдохнуть воздух. Он почувствовал, что в горле пересохло, и кислорода ему катастрофически не хватает. Накахара хотел глубоко вдохнуть, однако у него ничего не получилось — ком не пропускал через себя воздух. Чуя вновь задыхался, и его мучила жажда. В ту секунду Накахара готов был выпить всё что угодно, хоть грязную воду из канализации, чтобы утолить свою жажду и освободить тем самым проход в горле, дабы пропустить в лёгкие кислород. Чуя схватился за горло, с силой его сжал. Но даже прокашляться в тот момент не мог, у Накахары был приступ удушья. Чуя широко раскрыл рот, думая, что так в лёгкие попадёт хоть капля воздуха, однако вместо этого из уст Накахары вылетел немой вскрик, глаза мафиози мгновенно расширились, и Чуя стал беспорядочно шарить по столу рукой, верно, в поисках чего-нибудь, чем можно было бы утолить жажду. Накахара нащупывал и всякие бумажки, визитки, бинтики и всё что угодно, кроме бутылки воды. В ладони попадались ручки, разбросанные по всему столу, телефон Осаму и всякая ерунда, но нигде не было даже стакана с питьём. Чуя судорожно водил руками в разные стороны, разбрасывал какие-то фоторамки, отчёты и документы, аккуратно сложенные на столе, пока не добрался до края, где стояла бутылка вина и бокал. Накахара нащупал пальцами основание фужера, а дальше и его ножку. Для пущего убеждения, что это бокал, мафиози потрогал его за чашечку и ободок. А поняв, что в фужере плескалось ещё и вино, Чуя даже выдавил из себя кривую улыбку.       Накахара смог вдохнуть и сглотнуть без лишней боли, отчего даже немного успокоился, дрожь в руках и коленках мгновенно слегка стихла, что расслабило мафиози, благодаря чему он с облегчением выдохнул и ненадолго прикрыл глаза, стараясь держать себя в руках и сохранять это спокойствие. Поднеся к лицу бокал горячительного напитка, в нос Чуи ударил приятный аромат алкоголя, по-видимому, сильного градуса. Накахара терпеть не может некрепкие вина, и Дадзай об этом прекрасно знает. И Осаму знает, что Чуя быстро напивается и всё то, что он делает, будучи пьяным, он всегда забывает напрочь. Все события, произошедшие в тот момент, когда он напивается, улетучиваются из его головы и никогда не всплывают в памяти мафиози. Алкоголь — маленькая слабость Накахары, с ним можно делать всё что угодно, когда он находится в нетрезвом состоянии. Однако Чуя старается в меру пить, так как попадать в нелепые ситуации, будучи пьяным в стельку, он уж точно не хочет, поэтому старается следить за собой и контролировать желание выпить и выйти за грань дозволенных бокалов.       Но если же Накахара в хлам пьяный, то, по его же словам, он готов на всё, что, как может показаться, только на руку Дадзаю. Чуя предлагает Осаму всякие непотребства, в глазах его горит ярким огнём похоть, он может сотворить всё что угодно, на что, будучи трезвым, никогда не согласится. Только вот в такие моменты Дадзай показывает истинного себя, к чёртовой матери скидывает свою маску Бога, зажимает Накахару в крепких объятьях и с облегчением утыкается в его макушку, проговаривая, как ему тяжко скрывать свои чувства перед напарником, как сильно он любит своего солнечного мальчика. Ничего больше не нужно, никакого секса, никаких непотребств и этой покорности, чтобы якобы исполнить желания партнёра, удовлетворения и похоти — только ласка и любовь. Осаму устал уже притворяться, скрываться за маской и показывать безразличие, от которого Дадзая уже тошнит, в котором он задыхается. Всем сердцем Осаму любит Чую и всей душой хочет искренней любви. И за свой страх или стеснение Дадзай себя ненавидит и призирает, получает не меньше боли, чем получает её сам Накахара. Осаму очень хочет прижиматься к своей половинке Чёрного и просто радоваться тому, что Чуя рядом и любит его. Уже попросту больно и тошно скрывать своё истинное лицо, истинные желания и искреннюю любовь за маской безразличия.       Чуя высоко оценил выбор Дадзая, вино пахло просто великолепно, а в уме Накахара выразился — божественно. А если алкоголь потрясающе пахнет, то и на вкус должен быть таким же неповторимым, так всегда думает Накахара. Чуя долго оценивал вино и в какой-то степени его это занятие даже расслабляло, он всё больше успокаивался, и держаться на ногах стало гораздо легче. Затишье перед бурей. Накахара даже стал меньше чувствовать боль и слышать отголоски души и стонущее сердце. Чуя был заворожён прекрасным цветом вина, его шикарным ароматом, уже понемногу пьянящим легко поддающегося Накахару. Чую будоражил горячительный напиток, он похвалил Осаму за прекрасный выбор и про себя восхищался своим любимым и этим невероятно ароматным вином. Чуя со всех сторон осмотрел бокал с алкоголем, и так, и сяк покрутил его в ладони, отмечая, что вино, очевидно, благородное и хорошей выдержки, что устоять перед таким лакомством, должно быть, согреющим душу Накахары, было просто невозможно, да даже непростительно. Чуя поднёс бокал вплотную к своему рту и в последний раз вдохнул невероятный и, по мнению Накахары, ошеломляющий аромат горячительного напитка, от которого у Чуи даже слегка закружилась голова, и он шумно сглотнул, на секунду отстранившись от бокала с вином.       Но стоило только Накахаре поднести фужер ко рту, уже соприкоснуться губами с ободком бокала и быть готовым чуть приоткрыть уста, как на Чую из ниоткуда налетел Дадзай, словно бы даже выплывший из темноты. Осаму едва не снёс Накахару с места, тот чуть ли не упал спиной на стол. У Чуи ёкнуло сердце, Накахара весь перепугался, и его вдруг ошпарила душераздирающая боль. Она была невыносима. Чуя затрясся в страхе, только ахнуть и успел, едва удерживая в себе крик. Предчувствие, которое, казалось бы, уже стихло и утихомирилось, спряталось и засело глубоко в сердце Накахары, усилилось и подсказывало — вот то, чего ты весь день опасался, чего ты должен был опасаться и бояться.       Дадзай накинулся на Чую, выхватил у него из рук бокал и залпом выпил вино, сильно жмурясь, видимо, в неудовольствии. Осаму держал Накахару за плечо, сильно его сжимал, больно надавливая, отчего Чуя вздрогнул и, казалось бы, стал уже терять сознание. Накахару словно парализовало, он в ужасе расширил глаза, а от волнения шумно дышал через рот, не зная, что делать и куда податься. Чуя замер, у него был ступор, страх больно обжигал, сердце так же болезненно стучало, с каждым ударом принося больше боли, больше страданий. Сердцебиение в разы усилилось, стоило только Накахаре начать дышать чаще, прерывистее.       Дадзай, допив вино, с невероятно кривым лицом скинул бокал в сторону, и тот в дребезги разбился. У Накахары мир ушёл из-под ног, он уже не слышал звуки бьющегося стекла, а только лишь вздохи, вылетавшие из уст своего любимого. Осаму стал медленно съезжать вниз, держась за Чую, скользя руками по его телу. Но сейчас Накахару не будоражили такие прикосновение, а только лишь ещё больше пугали. Волнение в разы усиливалось с каждой минутой, а страх и чувство безысходности проедали душу, пытаясь уже добраться до спрятавшейся там, в уголочке, любви, желая ту очернить, чтобы та прогнила.       Дадзай свалился на пол, вскинув руки в разные стороны поодаль от себя. Голова его была повёрнута на бок, и Осаму уже выглядел более чем безжизненно. Возможно, Чуе лишь показалось, что Дадзай резко побледнел. Но в любом случае Осаму выглядел полумёртвым, чем нехило напугал бедного напарника. У Накахары земля ушла из-под ног, он не смог удержаться за край столешницы и упал на колени. Сломан. Единственное счастье он терял, и Чуе было от осознания этого не просто тяжко, а невыносимо больно, тошно. Из кармана Дадзая вылетел небольшой пузырёк, Накахара быстро его подобрал и едва смог различить слова. На маленькой баночке красовалась надпись «Быстродействующий яд». Это всё, что смог разглядеть Чуя, потому что буквы тут же начали расплываться, взгляд стал мутным, а на глаза навернулись слёзы и застлали собой весь взор Накахары. Чуя вжался в комок, прикрыл личико руками и, Осаму не показалось, запищал, взвыл. Сердце Накахары немыслимо жгло, оно болело, и чувство утраты самого дорогого человека убивало Чую, сильно давило на него и очерняло всё больше душу Накахары. Ему даже на мгновение показалось, что в его организме раньше цвели цветы, и теперь они гниют, Чуя чувствовал только смрад и только невероятную боль. И с истошным криком, который вырвался из самого сердца, с теми слезами, которыми плакала душа, из горла вылетел тот самый ком, больно давящий собой на бедного Накахару. Чуя чувствовал себя беспомощным, сломленным, подавленным и не мог уже сдерживать в себе то, что очень давно копилось у него внутри. Всё то, что испытывало его стонущее сердце и очернённая душа. И Накахара даже почувствовал лёгкое облегчение, поняв, что освободился от этого кома в горле и теперь может сказать своему любимому всё, что томилось долгое время у него в душе. Все те переживания, желания, да даже потребности. Все те слова, которые он никогда не осмеливался раньше сказать своей половинке Чёрного вслух.       И честно говоря, Дадзай не на шутку перепугался, услышав из уст Чуи отчаянный вопль и зверский рёв, а капающие с бледного личика слёзы заставили Осаму уже сто раз пожалеть о том, что он решил подшутить над своим напарником. Накахара сейчас казался ещё миниатюрнее, он беспомощно вжался в комок, кое-как пытался скрыть свои бурные потоки слёз, льющихся из глаз прямиком на рубашку и брюки, прикрывая лицо руками в перчатках, но это никак не получалось ему сделать. Чем больше Чуя пытался стереть с себя дорожки слёз, тем больше они капали из его глаз. И Дадзаю стало так страшно за свою половинку Чёрного, так больно было осознавать, что Накахара сейчас страдал.       Осаму надеялся на совершенно иную реакцию. Он думал, что Чуя просто как всегда покричит, побесится, даст Дадзаю пару оплеух, поняв, что тот прикидывается. Ну, или позлорадствует, а потом Осаму за это приложит Накахару прямо в кабинете. И, в общем-то, Дадзай просто хотел повеселиться, развлечь самого себя. В шутку, допустим, неожиданно распахнуть глаза и крикнуть что-нибудь пугающее, чтобы Чуя просто вздрогнул или даже негромко вскрикнул, дабы потом задорно рассмеяться над его «трусостью».       Однако сейчас у Накахары была совсем другая реакция, и Осаму не был готов к такой, не знал сейчас что делать, заступорился и просто чего-то ждал. И Дадзай не понимал, почему Чуя расплакался, почему не просто расплакался, а разревелся. Осаму, конечно, ни в коем случае его не осуждал, ведь всякое бывает, да и нервы у Накахары слабые. Однако Чуя мог расплакаться, допустим, увидев Коё мёртвой, потому что эта женщина очень дорога Накахаре, взрастила его как собственного сына, и Чуя её, несомненно, очень любит и ценит. Но Дадзай не понимал, почему Накахара рыдает, увидев именно его мёртвым, ведь, по идее, Чуя его вовсе не любит, да даже презирает и люто ненавидит, как считает сам Осаму. Непонимание того, что происходило с Накахарой, вводило Дадзая в ступор, и ему ничего не оставалось, кроме как просто посмотреть, что будет делать Чуя дальше.       — Ну почему, Дадзай?.. Почему именно сейчас и почему так рано?.. За что ты так со мной?.. Разве уже пора умирать? — еле слышно шептал Чуя, всё так же сидя на коленках и прикрывая личико ладонями.       Ручки Накахары тряслись, сам Чуя в ужасе дрожал, и было понятно, что он очень напуган и взволнован. И, видя в таком состоянии свою половинку Чёрного, Осаму волновался за Накахару не меньше, было больно видеть, как тот страдает, плачет навзрыд, переживает за Дадзая, что того, несомненно, согрело. Без слов уже всё стало ясным, хотя Осаму всё же сомневался в своих догадках, однако хотел верить в то, что Чуя действительно его любит. Но вот подняться и сказать Накахаре, что всё в порядке, и никто здесь не собирался и не собирается умирать, сил не было. Сковала жуткая боль, словно бы даже парализовала всё тело Дадзая, чувство вины перед напарником больно давило на сердце.       Осаму страдал не меньше самого Чуи, они оба боролись со своими чувствами, заглушали их, прятали глубоко в себе, за что те отплачивали им невыносимой душевной болью, едким чувством одиночества. Нехватка в самом дорогом человеке сказывалась на их душевном состоянии, и они доводили друг друга до изнеможения своим молчанием. Это было издевательство над самими собой, уничтожение собственных душ и убийство собственных сердец, своей любви. И подумать страшно, до чего они могли себя довести этим долгим и мучительным молчанием.       Накахара, немного успокоившись и чуть утихомирив свой порыв эмоций, убрал ладони с лица и попытался приподняться с места, что, на удивление, было не так уж сложно сделать, как этим днём. Глаза Чуи были до ужаса красными, припухшими от слёз, губы, как показалось Дадзаю, приобрели чуть синеватый оттенок и подрагивали. С уст Накахары слетали шумные вздохи, чувствовалось, что у него перехватывало изредка дыхание. Чуя безостановочно всхлипывал, а смотреть на него было до жути больно. Ни в коем случае не противно, а просто тошно.       Осаму было стыдно за своё поведение, за то, что он довёл казавшимся сейчас таким беспомощным и потерянным, маленьким-маленьким Накахару. Дадзай никогда не простит себя за такой проступок, хоть он и понимал, что не разыграй он Чую, то, возможно, никогда бы не узнал о его чувствах, никогда бы не открылся сам. Накахару было безмерно жалко, хотелось его погладить, стереть эти чёртовы слёзы с его бледного личика и шепнуть ему на ушко, что больше не будет повода для рыданий, что Осаму больше не допустит, чтобы Чуя плакал навзрыд и разрывался внутри из-за боли и страданий. Да Дадзай уже даже не притворялся мёртвым, даже не закрывал толком глаза, чтобы казаться неживым, но не двигался, был в какой-то мере заворожён Накахарой. Осаму понимал всю его боль, все его переживания, ведь он чувствовал абсолютно тоже самое, те же самые ощущения были и в его душе. И Чуя для Дадзая был прекрасен даже в таком состоянии, казался крошечной фарфоровой куколкой, которую нужно беречь, чтобы та не разбилась и не потеряла свою красоту. Мокрые глазки, реснички, щёчки, покрытые дорожками слёз, — всё казалось нарисованным, безмерно красивым и завораживающим. Маленькая статуэточка, бледная, но с ярким «макияжем», всё нравилось Осаму, он восхищался Накахарой.       Взор Чуи был так размыт, что разглядеть он ничего особо не мог, да даже и не старался. Накахара не видел, что Дадзай смотрит на него с распахнутыми глазами, в полном здравии, да ещё и восхищённо. Словно бы Чуя ненадолго ослеп, во взоре всё было размытым и мутным, только на ощупь и по памяти можно было различить предметы вокруг себя и, собственно, самого Осаму. Накахара не хотел, чтобы Дадзай умирал на полу, и, осторожно обойдя его, Чуя нащупал плечи Осаму, а затем приподнял того за подмышки и маленькими шажочками перенёс своего напарника на диван, аккуратно того уложив. Сам Накахара сел на пол вновь на коленки и тихонечко всхлипывал, уткнувшись в руку Дадзая, легонько ту поглаживая за запястье ручкой. Чуя с трепетом в груди тёрся своей влажной щекой о ладонь напарника, обхватил ту руками и жался к ней, словно бы она была для него самой ценной вещью во вселенной.       — Я люблю тебя, Дадзай, до одури тебя люблю!.. — Накахара скривился, пытаясь унять слёзы, но с каждым словом они всё сильнее лились из глаз. Чуя терялся, слова подобрать было очень трудно, хоть ком давно вылетел из гортани и дал им свободу. Но слова путались и мешались в кашу в голове Накахары, ему было очень тяжело справиться с дрожью в голосе, трудно было не сорваться на крик или писк и держать голос более-менее ровным. — Зачем же ты так, Дадзай?.. За что ты так со мной? — мафиози уткнулся носом в ладонь напарника. — Я же… я же так тебя люблю, так доверяю, так ценю!.. Да, прости, я сам виноват, это мои проблемы, я должен был признаться тебе в своих чувствах гораздо раньше, но… я трус, Дадзай! Трус! Мне стыдно за свою слабость, но мне действительно было страшно тебе сказать о том, что я до боли тебя люблю!.. До боли в сердце, Дадзай!       Осаму чувствовал, как сейчас напряжён Чуя, как он волнуется и переживает, как он напуган, но ничего сделать не мог. Признание Накахары до глубины души задело Дадзая, он не мог пошевелиться, только лишь внимательно слушал Чую и шумно сглатывал, чувствуя, как ноет его сердце.       — Я так долго тянул с признанием и вот до чего дошёл… Как ужасно, я опоздал, и уже слишком поздно что-то менять. И я… Дадзай, я думал, что ты завязал со своим треклятым суицидом! Я, правда, думал, что с этим навсегда покончено, а тут вдруг… — Накахара сжал руку Осаму чуть сильнее, как только сил хватало. — Я понимаю, ты очень этого хотел, я… не стану тебе мешать и не хочу препятствовать твоим желаниям. Но… я ещё так много не сделал, так много не попробовал. Прости, я, наверное, эгоист… Я… я мечтал, что… — Чуя часто прерывался на всхлипы, делал долгие паузы между предложениями и никак не мог унять свои бурные потоки слёз, а они изрядно мешали ему говорить. — …что мы будем с тобой вместе жить, вместе засыпать. — Накахара закашлялся. — Я всем сердцем желал, чтобы мы были единым целым не только в дуэте на работе. Да, Боже, Дадзай, я желал всем сердцем любить тебя и быть любимым тобой! Я хотел… чтобы мы прогуливались по ночам. И как бы это банально не звучало — звали друг друга на свидания, делали всё-всё вместе. Я хотел готовить для тебя, сидеть за завтраком у тебя на коленках. Я… так хотел ласки. Безумно хочу её, Дадзай. А ты всегда был груб… Я хотел больше нежности, больше тепла. Хотел заботиться о тебе. Чтобы ты заботился обо мне! Всё пошло крахом… Прости, прости меня за мою любовь, прости, что нагружаю тебя своими переживаниями, своими странными чувствами. Но раз мы видимся в последний раз… Дадзай, можно я тебя поцелую? Последний, один-единственный раз, и я больше тебя не трону…       Чуя поднял взгляд на Осаму, но вместо него видел только лишь размытое пятно. А Дадзай ему даже легонько кивнул в знак согласия, он хотел сейчас больше всего на свете прижать к себе Накахару и целовать, целовать, только целовать и обнимать, однако тело не желало слушаться, Осаму ничего не мог сделать, хоть как-то приобнять Чую, успокоить и погладить. Лёгкий кивок дался ему с трудом, дар речи пропал, и сказать хотя бы что-то, хоть тихое «Да» Дадзай не мог. С широко распахнутыми глазами он смотрел на бедного, всего мокрого, кажется, потного, беспомощного и страдающего Накахару, и его так хотелось пожалеть. И Осаму не знал, почему Чуя до сих пор не мог понять, что он прикидывается, почему не замечает на себе внимательного взгляда.       Накахара попытался стереть с лица слёзы, но они лишь сильнее брызнули из его глаз. Чуя казался маленьким брошенным котёночком, крохотным пушистым комочком, которого надо погладить и успокоить. Глазки Накахары сейчас были синими-синими, и краснота не мешала быть им ещё краше, ещё ярче. Пусть припухшие, затуманенные, а всё равно красивые, и Дадзай просто не мог налюбоваться своим любимым.       Всхлипывая и шумно сглатывая, трясущейся ручкой Чуя дотронулся до щеки Осаму. На ощупь стал скользить по лицу своего напарника в поисках его губ. Накахара придерживал Дадзая за подбородок, а большим пальцем касался нижней губы своей половинки Чёрного, нащупывая и чуть надавливая на ту. Убрав пальчик и чуть сильнее сжав подбородок Осаму, Чуя наклонился и накрыл своими губами губы напарника, захватив его в мягкий-мягкий поцелуй, слегка сомкнув губы. И если бы Дадзай мог, то обязательно простонал бы Накахаре прямо в рот, потому что поцелуй был просто невероятным. О таком нежном и воздушном, без особого напора, покусывания губ и грубости, Осаму только мечтал. И Чуя был счастлив, и плевать ему было, что у Дадзая на губах могли остаться капли «яда».       — Ещё тёплые… — проговорил Накахара, оторвавшись от губ напарника с громким чмоком. Всхлипнув, Чуя даже улыбнулся уголками губ вниз, и Осаму мог поклясться — это безмерно красиво. — Ещё живой… — Накахара едва удерживал новый поток слёз, а улыбался ещё сильнее, ему одновременно было и больно, и хорошо. — Ты потерпи чуть-чуть, Дадзай, — Чуя убрал вторую руку от руки Осаму и зачесал ею чёлку со лба своего напарника, тут же легонько поцеловав его туда. — Тебе недолго осталось, яд же быстродействующий, если верить надписи на упаковке, — соприкоснулся своим лбом со лбом Дадзая, вновь из глаз полился дождь из слёз, охлаждая каплями личико Осаму. — Я… я никогда тебя не забуду, Дадзай, и всегда буду помнить, и любить тебя, даже если тебя не будет рядом со мной! — Накахара обхватил шею Осаму и крепко сжал его в «последних» объятьях. — Как же я буду без тебя жить? Но… я надеюсь, тебе будет хорошо там, куда ты мечтал попасть. Может, мы ещё встретимся в этой бездне?.. — рука Чуи скользнула под пиджак своего напарника и сквозь рубашку и бинты пыталась нащупать на груди место, где находилось сердце. — Ещё бьётся, — Накахара вновь улыбнулся и даже чуть успокоился, всхлипнув. — Подожди, Дадзай, ещё немного осталось, не переживай. А пока… Для меня пусть ещё побьётся, а я послушаю, — Чуя убрал вторую руку с шеи Осаму и сам опустился к его груди, прикладывая голову к его сердцу, слушая, как сильно оно стучит.       Признаться, Накахаре стало гораздо легче, когда он выпустил весь пар, сказал всё, что так давно хотел, все те слова, которые очень долго томились в его душе. Мешали Чуе только слёзы, но он никак не мог их сдержать, ведь видеть своего любимого на грани смерти было невыносимо больно. Накахара чувствовал себя ослабевшим, уставшим от всего, в голове даже мелькали мысли взять тот пузырёк с ядом и влить его остатки в бутылку вина, залив утрату. Только вот вставать и отходить от Осаму Чуя не хотел больше всего, хотел лишь слушать его сердцебиение, «последние» удары, гладить его по плечу, по талии, что Накахара и делал. Всхлипывал, успокаивался, хоть это и получалось у него плохо — всё равно дрожал, а ручки тряслись, и мягко и осторожно поглаживал своего напарника, думая, что от этого будет легче не только ему самому. Накахара надеялся, что яд не приносил много боли Дадзаю, а если и так, то поглаживаниями Чуя успокаивал Осаму, давал понять, что всё хорошо, и потерпеть нужно ещё немного, и тогда смерть настигнет его и заберёт в свои объятья, обнимая холодными руками. Вот только Дадзай хотел, чтобы его обнимали изящные, хрупкие, красивые и тёплые руки в чёрных бархатных перчатках. А в лапы смерти уж точно Осаму не желал попадать, ведь потерять свой лучик счастья было бы непростительно.       — Прости, Чуя, я хотел тебя разыграть… — едва ли не шёпотом проговорил Дадзай, зажимая Накахару в объятьях. Притянув к себе своего ангелочка, одна рука Осаму легла мафиози на плечо, слегка его сжимая, вторая же обхватила Чую за талию, и Дадзай тесно-тесно прижимал к себе напарника, мягко поцеловал его в макушку и был безмерно счастлив. — Прости, я хотел всего лишь пошутить, но я не думал, что ты такой ранимый, — Осаму не издевался, ему нравилось видеть Накахару не таким, как прежде, — совершенно новым, чувствительным и таким до дрожи милым. Дадзай широко улыбался, уткнулся носом в рыжие волосы Чуи и обнимал напарника всё крепче. Прошла вся боль, весь страх, все невзгоды. Душа, казалось, расцвела, а сердце готово было вылететь из груди, и удары приносили лишь только приятные ощущения, лишь только трепет в груди.       — Зачем же ты так жестоко со мной, Дадзай?.. — тихо и, на удивление, спокойно проговорил Накахара с улыбкой уголками вниз на лице. У Чуи вновь из глаз полились слёзы, только вот улыбка, да и сияющие, казалось, радостью глазки напрягали. Догадаться Осаму было совсем несложно — у Накахары началась истерика. — Очень смешная шутка… Только вот у меня теперь руки трясутся.       Чуя будто бы совсем терял рассудок и сходил с ума. Однако ему было уже не больно, никакого смрада в душе, сердце больше не стонало, и Накахара чувствовал облегчение. Вот только совладать с собой в данный момент было выше сил Чуи. Накахара широко улыбался и плакал, чем очень напугал своего напарника. Дадзай больше всего не хотел доводить Чую до истерики, но понимал, что этого уже не избежать, и нужно бы как можно скорее успокоить этот комочек нервов.       Осаму аккуратно снял с Накахары бархатные перчатки, обнажив его гладкую и мерцающую кожу. Он наклонился к дрожащим ладоням своего напарника и стал покрывать их мягкими поцелуями, однако это совершенно не успокаивало Чую. Накахара попискивал, шумно сглатывал, тихо завывал, едва удерживался, чтобы не зареветь навзрыд, казался таким беспомощным и беззащитным.       — Не бойся, малыш, никто здесь умирать не собирается, — тихо проговорил Осаму, уложив голову на тыльную сторону ладоней Чуи.       — Зачем было доводить меня до крайностей?!       Из глаз Накахары полились новые бурные потоки слёз, и мафиози никак не мог справиться со своим порывом эмоций, утихомирить свои чувства и совладать с собой. Чуе было стыдно за свою слабость, однако Накахара так устал всё это копить внутри себя, что сдержаться уже никак не мог. Просто не хватало сил взять себя в руки и успокоиться. И Чуя сам для себя усвоил урок, что копить в себе эмоции и чувства долгое время нельзя, что их надо понемногу выплёскивать, иначе случиться ещё одна такая ситуация. А Накахара не хотел больше так позориться, тем более перед другими мафиози.       Чуя не понимал, почему Дадзай до сих пор его не побил за подобное поведение, почему не дал пару оглушительных оплеух, чтобы тот живо успокоился и пришёл в себя. И будь кто другой на месте Накахары, допустим, Рюноске, то Осаму бы уже сто раз на него накричал, зверски поиздевался, выставил насмех перед всеми, да и про пощёчины не забыл. Ведь показывать свои слабости мужчине не чуждо, а уж тем более мафиози. И по словам того же Дадзая — он ненавидит, когда кто-то проявляет слабость, будь то женщина и мужчина. Слёзы — удел слабых. И слова «слёзы» и «мафиози» ни в коем случае не должны стоять рядом, ведь эти понятия попросту несовместимы. Мафиози должны быть хладнокровны и тверды, сильны духом. И Чуя чувствовал себя размазнёй и каким-то сопляком, понимая, как он сейчас не подходил к понятию «хладнокровный». Но Накахаре было действительно тяжело, тошно, больно. Потерять самое дорогое в своей жизни было выше сил Чуи, что сдерживаться он просто не мог и даже не понимал, как можно вообще удержать слёзы, видя любимого человека мёртвым. По крайней мере, это выше его сил. Но сейчас просто выходили остатки той боли.       — Ты сволочь, Дадзай!       Чуя слабо ударил напарника в грудь, как только сил хватило, и уткнулся в неё носом, громко зарыдав и уложив ручки на плечи своей половинки Чёрного.       — Да, Чуя.       Осаму захватил Накахару в крепкие объятья и притянул ближе к себе, сильно зажимая в своих руках.       — Не говори так, ты не такой! — слегка сжал плечо Дадзая, однако быстро в бессилии отпустил, расслабившись во всём теле и повиснув в руках Осаму.       — Хорошо, маленький, я не буду. Ну тише-тише, не плачь, не плачь, всё хорошо, Чуя, я с тобой и никогда не оставлю тебя одного, не бойся.       Слова Дадзая хоть и внушали доверие, но не вселяли надежды. Разум Накахары сейчас был затуманен горем и обидой, он не понимал абсолютно ничего. Не мог сообразить, почему напарник вдруг стал к нему так ласков, так нежен и мил. Почему он вдруг его стал называть малышом, маленьким, откуда взялись эти нелепые, но до мурашек по коже трогательные прозвища. Однако они так грели очернённую и прогнивавшую в печали душу Чуи и израненное сильной болью сердце, что Накахара просто отдался приятным ощущениям внизу живота, поддался на ласки и утонул в удовольствии. Пусть ничего не понимал, не знал, почему Осаму так себя ведёт, но принял эту заботу и ласку, о которой только мечтать мог раньше, а сейчас так стремительно воплощались эти мечты, что очень грело уставшего от мучений и страданий Чую.       Накахара, на удивление, быстро успокаивался, ведь всё, что делал Дадзай, не просто грело Чую — отогревало от холода и мерзлоты, которую он раньше часто испытывал. Накахаре было так хорошо, что он готов был улыбаться во все свои тридцать два зуба, вот только улыбка никак не держалась на лице, и вместо неё выходило нечто странное и отчасти забавное, ведь губы Чуи подрагивали, и улыбка из-за этого становилась кривой. А стоило Осаму начать зацеловывать макушку Накахары, гладить его чаще и интенсивнее, как Накахара стал реже всхлипывать, а слёзы так и подавно перестали литься из глаз и холодить своими потоками и без того бледные щёки мафиози. Все движения, все действия Дадзая, все слова, чтобы успокоить напарника, срывавшиеся с уст Осаму, приносили Чуе немыслимое тепло и трепет в груди. Он просто не мог поверить, что его напарник может быть настолько ласковым и заботливым, Накахара хотел верить, что Дадзай и правда его так же сильно любит, и с каждой минутой Чуя убеждался в этом всё больше.       — Чуя, ты… ты тоже меня прости! Мне безмерно жаль, что я так же, как, верно, и ты, заглушал свои чувства, прятал их глубоко в себе, скрывал за маской. И… если честно, она на меня сильно давила. Думаю, и твоя на тебя тоже. Было очень тяжело всё это время пытаться отвергнуть тебя, выкинуть из головы. Но как бы я ни пытался, я не мог тебя отпустить — ты засел глубоко в моём сердце. И пусть я мог о тебе забыть, не вспоминать и выбросить из головы, но моё сердце, уверяю, никогда тебя не сможет отпустить. Чуя, я мечтал о том же самом, о чём говорил мне ты! Как славно понимать, что мы мыслим одинаково, хоть и, сказать честно, банально. Но плевать на эту банальность, я хочу тебя любить! Хочу водить на свидания глубокой ночью и любоваться с тобой на звёзды, хочу шептать тебе на ухо комплименты и видеть, как ты таешь у меня на глазах, у меня в руках. Чуя, я всем сердцем и душой желаю быть с тобой! Обнимать, целовать, ласкать и дарить любовь. Скажи же, малыш, ты об этом мечтал? Я тоже. И чувство больно давили и приносили невыносимую боль, когда я старался забыть тебя, забыть свою любовь. Ты, верно, испытывал то же самое. Любовь приносит боль. Но сейчас я чувствую такое облегчение от признания. И, знаешь, находясь рядом с тобой, я чувствую себя по-настоящему счастливым. Мне до дрожи хорошо с тобой, Чуя! И прости меня, прости, что думал, что ты чёрствый сухарь, которому не нужна любовь. Прости, что не нашёл в себе сил признаться гораздо раньше! И прости за эту шутку. Но, полагаю, это было даже к лучшему. Я люблю тебя, Чуя, безмерно люблю. И пожалуйста, давай больше не будем друг от друга скрывать то, чем так хочется поделиться? Невыносимо было скрывать свои чувства, и я не хочу, чтобы подобные ситуации повторялись.       Накахара вскинул голову и, глядя Осаму прямо глаза в глаза, улыбался так лучезарно, что не улыбнуться в ответ было бы просто непростительно. То счастье, которое отображалось в его глазах, та искренняя радость и, казалось, лёгкая эйфория так украшали Чую, что оторваться от этого маленького лучика солнышка было невозможно. Дадзай был зачарован, заварожён красотой Накахары. Незасохшие ещё полностью дорожки слёз на бледном личике прибавляли ему больше ранимости, он казался таким хрупким, маленьким солнечным зайчиком. Он грел своим теплом Осаму, несмотря на то, что совсем недавно был подавлен не меньше него самого, несмотря на то, что настрадался и показал свою слабость. Но какая, к чёрту, слабость, когда перед любимым ты даже со слезами на глазах до дрожи прекрасен? Дадзай не мог наглядеться на улыбку Чуи, на его потихоньку обретающую более жизненный цвет гладкую и бархатную кожу, на синие, сияющие и заманивающие своими чарами глаза. И лёгкий кивок в знак того, что он полностью поддерживает Осаму, заставил Дадзая с облегчением выдохнуть, выпустить всё, что осталось плохого в душе, и впустить вместе с кислородом всё только хорошее, только любовь, которая, казалось, заполнила собою всё пространство, и теперь ей просто было невозможно надышаться.       Наклонившись к самому лицу Накахары, Осаму опалял своего напарника тёплым дыханием, хотел согреть ещё больше. Наклонив голову чуть в бок, Дадзай накрыл обветрившиеся и потрескавшиеся, покрытые ранками губы Чуи своими и захватил в поцелуй, мягкий-мягкий, со всей нежностью, скопленной за долгое время молчания. Плавно и медленно сминая губы друг друга, играясь язычками и доставляя невероятное удовольствие друг другу, Осаму и Накахара целовались будто в первый раз. И это действительно было так, ведь теперь началась их новая жизнь, с чистого листа, полная любви, ласки, заботы и нежности, которую они будут дарить друг другу, получая не меньше взамен.

Hаppy End.