Имитация

Когда я был здесь в последний раз, склонившаяся за оградой ива еще шелестела густым оперением листьев. Сейчас в ободранных ветках гуляет пронизывающий ветер ноября. Туман наступает тихими, размеренными шагами откуда-то с северо-востока, медленно вбирая в себя огни трассы по ту сторону ограды. Ботинки погрязают в жиже грязи, когда я усаживаюсь на холодную скамью. Стараясь согреться, достаю фляжку с каким-то наспех залитым пойлом, и морщусь, когда понимаю, что это дешевое пакетное виски. Гранд-Холл цепенеет от холода вместе со мной. Людей в будний день здесь практически никогда не бывало, а те, кто и переступал порог кладбища, избавившись от цветов, удалялись спешным шагом, гонимые ни то ветром, ни то собственным отчаяньем. Я наблюдаю за тем, как сторож расчищает от чернеющих листьев тропу у калитки и думаю о том, что стоит заехать на заправку. А еще купить на ужин бургеров, открыть банку пива и отметить свой последний рабочий день под матч «Джайетс», который засранцы сумели проиграть всухую. Нервно сглатываю. Делаю так каждый раз, когда взгляд то и дело цепляется за серый монумент со смазанной дождями и грязью надписью. Эпитафии. Такая мерзость, наполненная никому не нужной на поверхности сырого камня мудростью. «Живые тоже умирают». Читая это, хотелось непроизвольно очистить желудок. Запиваю очередной рвотный позыв. Пресный виски обжигает горло. Кто бы что ни говорил, некоторые вещи не забываются. Как на поверхности остывающего чая выступают бензинные разводы, так и скорбь, со временем, остается плавать на поверхности эмоций. Сегодня, однако, этот чай больше напоминает кипяток, который вылили на лицо. Смотрю на часы. Снова делаю глоток из фляжки. Как-то раз мне сказали, что говорить с могилами – это нормально. «Выговариваться – это всегда хорошо». Думается мне, все рано или поздно описывается рамками нормальности, которые определяются кем-то с психологическим образованием, кем-то старше, а очевидно и мудрее, кем-то гораздо более опытным. Кем-то еще, но только не нами. Я никогда не говорил с серыми монументами, вмурованными в жижеобразную от постоянных дождей землю. И никогда не начну, каким бы «нормальным» это не считалось. Я не принес цветов. Никогда не приносил. А сегодня вдруг почувствовал острую необходимость прикрыть позорную надпись букетом дорогущих лилий. Прикрыть эту срань и бежать, как бежал отсюда любой посетитель Гранд-Холл. Не обращая внимания на то, как на меня оглядывается сторож, подхожу к монументу и всего на долю секунды прикрываю надпись ладонью, что делал, по правде, каждый божий раз. Так лучше. Конечно, так намного лучше. Воображение откликается слабыми детскими воспоминаниями, но я знаю, что большинство из них не более чем вымысел. Остался только запах – слишком приторно-стойкий. Если уловить его среди цветочных прилавков, он будет следовать за тобой тенью еще несколько дней. И каждый раз складывалось ощущение, что я не смогу от него избавиться. И каждый раз я вздыхал с облегчением, когда помимо него рецепторы улавливали и другие ароматы. Отступаю на шаг. Еще один. Совсем ничего не изменилось – аромат жженого сахара теперь перебивал аромат гниющей пригородной осени. Если сделать еще один глоток отвратного напитка за руль можно уже не садиться. И обычно я придерживаюсь собственных правил. Сегодня делаю исключение и барахтающуюся на дне жидкость выпиваю залпом, еще долго ощущая во рту привкус горечи и спирта. Как это часто бывает – хорошие даты имеют обыкновение совпадать. Сегодня вторая дата, высеченная на сером камне. И сегодня я прекращаю делать вид, что работой в участке я искупаю свою вину. Фляжку убираю во внутренний карман пальто, а нетронутый и остывший кофе оставляю на скамье. По дороге обратно отмечаю, что сторожу до меня больше нет никакого дела. Он наблюдает за стаей ворон облюбовавших треснутый дуб. Гвалт птичьих голосов вытесняет любое желание посещать это место, пока на ногу не отвесят соответствующую бирку. Покидая Гранд-Холл и направляясь в сторону шоссе, поднимаю воротник, в попытке сохранить тепло пакетного виски. Шаг ускоряется сам собой. Когда прохожу мимо припаркованного форда даже не проверяю сигнализацию. Складывается ощущение, что я преследую кого-то. Преследую, а не бегу от себя самого – так думать, куда приятнее. В голове проносится совершенная глупость – я помню, что ты любишь кофе. И снова осекаюсь, забывая о времени и грамматике. Любила. Да и к чему тебе остывший кофе? До станции всего ничего, но ощущение, словно ватные ноги назло растягивают этот марафон. Я не вернусь сюда. Только не в ближайшее время. Дикий ропот перед старыми пиками кованого ограждения заставляет меня усилием воли замедлить шаг. Это ведь смешно. Пошлю за машиной эвакуатор, когда доберусь до департамента. Отправлю за ней Меган. Оставлю старый форд на растерзание местных аборигенов. Ощущение, словно я это серьезно. Последний раз оглядываюсь на «Фиесту». Я это совершенно серьезно. Уже в вагоне меня настигает мысль о том, что я не найду пластикового стаканчика из местной забегаловки в следующий раз. Его, чертыхаясь, выбросит сторож. После на свалку за городом вывезет мусоровоз. Машина по переработке пластика сблюет его в липкий ком, после чего штат Вайоминг потерпит еще большие природные потери, когда департамент здравоохранения подтвердит опасения местных «зеленых» либералов о том, что переработка в городе оставляет желать лучшего. Мысль о том, что его могла выпить ты сама, кажется куда более жуткой и приятной одновременно.

***

– Хоть «бьюик» оставь, – бросает Том, когда я упаковываю лимитированную модель автомобиля в коробку с остальных барахлом. Не комментирую его появление, продолжая возиться с вещами. Каким-то до смеха простым выходит прощание со старым кабинетом. Вещей за почти десять лет накопилось не так уж много, как оказалось. На две коробки, одну из которых придется оставить в стенах департамента полиции. В остальном, это куда менее драматичная сцена, чем та, которая вырисовывалась в моем воображении. Уорд, еще немного помявшись у входа, наконец, прикрывает за собой дверь, но не снаружи, – как мне того хотелось бы – а внутри. Пока я переписываю вещи личного пользования и вношу их в документ на компьютере, он усаживается в кресло напротив. Чувствую, что очередная тирада шерифа на подходе. – Слушай, Джимбо… – Успокойся, – обрываю его, – сокращение – дело наживное. Ты тут не причем и я не в обиде. Но это вопрос времени, если только ты не уберешь свою тощую задницу с моего кожаного кресла. Хохма не порадовала Тома, а значит, праведную речь придется выслушать в любом случае. Значит, сборы придется отложить. Отодвигаю коробку в сторону, чтобы видеть лицо начальника. – Ты же знаешь, что я готов взять тебя на должность офицера, на должность помощника детектива, на любую мать его должность младшего персонала, лишь бы остался с нами. Зачем говняться? Работы лучше ты не найдешь, а идти в «Данкин Донатс» официантом после блестящей карьеры офицера… – Не такой уж и блестящей, как оказалось, – отмечаю я. Том склабится и подается вперед, поджимая губы, как делал всегда, когда был чем-то недоволен настолько, чтобы выбивать желаемое силой. При мысли о том, что старина Уорд будет махать кулаками, чтобы принудить меня к должности младшего персонала – козла отпущения внизу списка – на лице появляется улыбка. – Это хреново сокращение затронуло всех. Не шантажируй меня решением, которого я не принимал. – А ты бы оставил меня? – спрашиваю без всякого интереса. – Конечно, мать твою, оставил! На лбу у старого напарника выступает жилка. Она тут же начинает пульсировать, как большая зеленая гусеница, ползущая по стволу дерева. Давай, еще скажи, что это нечестно по отношению к тебе. – Не хочу подавать тебе кофе, – примирительно говорю я. – Слишком соблазнительной кажется возможность плюнуть в него. Том снова хочет проигнорировать меня, но на этот раз презрительно фыркает, а желание снести мне полголовы выстрелом из табельного оружия медленно сходит с его лица. – Тебе нравится, что за тобой бегают. Вот и говняешься. Устроишься в забегаловку, а там, к тому же, и кофе варят хреновый. Плюй не плюй, а это дерьмо хуже не станет. Вернешься. Здесь больше идти некуда. Улыбаюсь его уверенному тону. – Кто сказал, что я останусь, Том? Он никогда не выказывал удивления. Профессия поглотила и отшлифовала Уорда, сделав из амбициозного мужчины – насколько того позволял размер третьего с конца по численности населения города штата Вайоминг – озлобленного скрягу. – Ты это серьезно? Конечно, серьезно. – Нет, просто люблю, когда за мной гоняются такие мужчины, как ты, Уорд, – вместо этого говорю я. – Засранец, – цедит он, вставая. – Ты еще считаешься капитаном в этих стенах, Джимбо. Будь любезен, тащи свой зад на собрание. Он закрывает дверь с грохотом, а я, наконец, остаюсь один. Усаживаюсь обратно в кресло, потирая разболевшиеся виски. Вещи описаны наполовину. В шесть начнется собрание, а значит, к началу десятого я уже буду дома с баночкой пива и бестолковой игрой «Джайетс». Нет ничего более отвратительного, чем паковать вещи из дома, который тебе все еще дорог. Я проделывал это трижды за прошедшие тридцать лет своей жизни. Первый раз, когда покидал стены моего дома, по Роуд-стрит. Второй раз, когда делил имущество после развода с Меган. И в третий – самый счастливый, судя по всему – сегодня. Машинально нащупываю под тканью рубашки никотиновый пластырь – шестым за сегодняшний день, раздумывая над тем, что одними пластырями на этот раз не обойдется. Десять лет в одной коробке. Десять лет на одной странице текстового документа, мерцающего на экране компьютера. Никогда я не был так близок к тому, чтобы выйти из себя. Принуждение – худшее из человеческих пороков, которое по ошибке не внесли в библию. И меня принудили закончить «блестящую карьеру офицера», которая, как оказалась, не спасает от списка-смертников на вылет из департамента. Два капитана на городок вроде Гленрока и преступностью, ограничивающейся карманниками в местном пабе? У меня не было никаких шансов. Времена громких преступлений, когда Уорд был достаточно умен и недостаточно горделив, чтобы просить помощи у младшего детектива прошли. Последней в коробку ложится фотография, сделанная спустя три года моего перевода в Гленрок. Когда из рядового сотрудника я стал полноценным работником департамента, с достаточно мелочным званием офицер, но кто вдается в подробности? У Тома еще не видно лысины, а мэр, вручающий ему значок шерифа, еще не скончался от рака. В последний раз окидываю взглядом комнату, прежде чем решится больше сюда никогда не возвращаться. Слабый свет настольной лампы освещает только стол с кипой бумаг и вещей на нем и кусок окна, в которое продолжает стучать ветка разросшегося платана. Я не сентиментален, не настолько, чтобы видеть скрытую иронию в том, что ветку, которую я просил спилить шесть лет назад остается на своем прежнем месте, раздражая монотонным скрипом по стеклянной поверхности. Она остается, а я вот нет. Забираю коробку и выключаю свет. Этот день должен кончиться – рано или поздно. Чего-то подобного я и ожидал от Томаса Уорда. Он собрал всех, кого только смог выловить в пятничный вечер. Недовольное лицо Грекхэма говорит о том, что упертый нрав шерифа выдернул его из дома в выходной. Здесь и Карл, с которым по долгу службы приходилось пересекаться в морге. Он даже не поскупился на то, чтобы заказать нормальную еду. Надеюсь, никто по случаю не отпустит опасной шутки про деньги налогоплательщиков. Прежде, чем окончательно убедиться в том, что мои проводы не имеют ничего общего с похоронами, рядом возникает Джулия, которая со всей бесконечно напыщенной уверенностью, присущей только ей, пожимает мою руку. – Капитан Беннет, – от того, как конвульсивно она трясет мою руку, ее грудь то и дело подскакивает, заставляя сползти вырез рубашки еще ниже, – я очень рада тому, что мне удалось познакомиться с таким человеком как вы. Позади нее Карл-из-морга, пока Уорд занят разговором с комиссаром, показывает, чем неплохо было бы заняться с новым капитаном Гленрока, раскачиваясь из стороны в сторону, словно шаткий маятник. Пытаюсь быть объективным – каждый в этой комнате хотел бы этим заняться. Стараясь подавить смех, кашляю и отмечаю: – Я оставляю этот город в надежных руках, Карен. Не подведите меня, – напоследок хлопаю ее по плечу и, наблюдая за тем, как она стыдливо отходит в сторону, присоединяюсь к Карлу. – Скажи мне, что это пиво. – Лучшее в Вайоминге, – протягивает жестяную банку. – Шеф речь готовит. Ну, кто бы сомневался. – Лучше бы выходное пособие раньше выдал, засранец. Странным образом атмосфера отчуждения еще не нависла надо мной. Я все еще знаю этих людей в лицо, и было бы странным – вот так за раз, просто взять и перечеркнуть это одной сплошной линией. К кому-то из офицеров мы захаживали после работы, с кем-то вместе перевелись из Рок-Спрингс, с кем-то проработали бок о бок в стенах департамента. Это не пластинка, которую можно просто снять с проигрывателя, ее хрип еще долго будет раздаваться в комнате. Отпиваю пива, наблюдая за тем, как Уорд нарочито громко откашливается, привлекая всеобщее внимание. В голове поселяется назойливая мысль, что ожидание и реальность вновь не совпали. И речь не заставляет себя долго ждать. – На нашем сегодняшнем собрании, изменяя традициям, мы поговорим не о плохих ребятах, а об одном очень хорошем парне, с которым вам, как и мне, повезло работать... Я уже предвкушаю длинную и напыщенную, как и все, что делал Уорд, речь. На ее середине, используя слова «благочестивые намерения» и «доблестная самоотдача» я замечаю, как Джулия, незаметно для остальных, выходит из кабинета. Для себя же отмечаю, что очевидной злости на нее, в которой меня пытался уличить здесь каждый, я не испытывал. Мне было безразлично на обстоятельства, благодаря которым она приобрела свое звание и место в моем кабинете. Так же безразлично, как и вина Томаса, которая была достаточно очевидной. Карл толкает меня плечом и я, наконец, включаюсь в разговор. – За Беннета! – заканчивает кто-то за Уорда, пока тот не успевает среагировать и дать засранцу хорошего пинка. Грекхэм оказался не таким уж сволочным парнем. Звона бокалов не слышно – под общее улюлюканье капает проливающаяся из жестяных банок пивная пена. Кажется, «Джайетс» могут подождать.