***
Знает стопроцентно, но все равно каждый раз надеется, что ошибется, слишком и слишком этого ждет. Прям до судороги в коленях и зудящего в горле «пожалуйста». И когда ошибается, почти не верит. – У тебя так хорошо получается, – Боб оборачивается на звук и залипает. Залипает на Раз-Два и не может понять – это такой подъеб или что? Старается выловить в его глазах хоть намек на язвительность, на ужас, на недоверие. И разбивается о крохотные вспышки интереса. – Че, завидуешь? Бобски перекатывает жевачку между губами, неосознанно облизывается, и Раз-Два тут же отпрядывает, слегка замахиваясь ладонью. – Так, отвали, Боб, – чертит пальцем в воздухе круг, грозится, – а то отшлепаю. Бобби ухмыляется во все тридцать два – да-да, он гордится тем, что все зубы у него до сих пор целы – и перемигивается с Мямлей за рулем. В голове мигом зреет с миллион шуток про шлепки и тяжелую мужскую ладонь. А еще про этот – ревнующий? – взгляд. Серьезно, Раз-Два? Или ты снова испугаешься и замрешь за шаг до точки невозврата? Мямля выруливает на дорожную ленту, ведет медленно, спокойно. Явно ждет, проницательная зараза, продолжения этого Марлезонского балета. – Ладно, погнали, – скорость отрезвляет их всех, но ладонь Раз-Два все же касается куртки Красавчика, и он отчаянно жалеет, что на месте грубой ткани не чувствительная кожа. – Заберете бумажки у твоей «подружки», – цедит, цедит слова, заставляя задуматься еще больше, – а меня высадите по дороге… Пойду посплю. Хрустит челюсть, оживают желваки и двигаются в мерном ритме. Как же, «поспит». Боб клянет себя за ошибку – обознался ведь, правда – и прикипает взглядом к дороге. Конечно же, Раз-Два выберет эту стройненькую, миленькую бухгалтершу, а не своего «кореша». Стеллу или как там ее? Конечно. – Можно с тобой? – острота срывается с языка быстрее, чем он успевает ее остановить. Томно, явно играя, немножко с хитринкой. Подкат на уровне подростка-пидарка, окей. Раз-Два реагирует на фразу подзатыльником. Ну и верно – Бобски хочет представить себе, что эта мощь, эта легкая боль выбьют из него всю дурь и все чувства. Верно. И в то же время – ноль эффекта. Ноль. Он смеется, пряча в улыбке обиду и грусть. Мямля косится на него с сожалением. Ну потрясающе, только этого не хватало.***
Следующим утром Бобби на пороге его дома, у той же самой уродливой красной двери, с которой началось их вчерашнее приключение ценой в жизнь Ленни и маленький – ага, блять – переворот в криминальном мире чахлого Лондона. Он стоит, раскачиваясь на ветру, мнется, как девица, а потом – вихрем, ураганом – бросается к двери и беспрепятственно поднимается на этаж. «А вот и я, Раз-Два, здравствуй, кореш», – с ехидной усмешкой харкнуть бы прямо в эти губы, обнажая сердце, разбирая себя самого на кусочки, осколки. Потому что он больше так не может. Совсем. – Твою мать, Бобски! – они сталкиваются на пороге, чуть ли не лбом в лоб. – Ты что тут?.. Вид у Раз-Два утомленный, разбитый и измученный. Он раскрывает руки навстречу, когда Боб, как медведь, ломится в квартиру и придавливает его к стене. Какой уж там Красавчик – Бобби похож на Безумца: бешеные глаза, пар из ноздрей, а внутри, под мышцами, океан нерассказанного, пережитого и тщательно упрятанного. – Ты чего?.. – удивляется, рвет руки из захватов, самого Бобски распинает на вертикальной белой поверхности. – Я того, – коротко в два слова о своей зависимости, помешанности и зацикленности. – Окончательно. И губами в губы, кусаясь, прилипая, вонзаясь. Чтобы не оттащил, не ударил, не отпустил. Чтобы понял и прочувствовал сполна. – Вижу, черт, – раздвигая ноги, пытаясь одновременно захлопнуть входную дверь и пробить головой Боба плотное покрытие. – Но я же… – Ты не гей, я в курсе. Зло щерясь, кровью сплевывая на пол. На пижонский ковер. Ебись оно все конем, Раз-Два, мне давно терять нечего. – К херам все! К херам, блять… Словно не видишь, как убиваешь меня своими руками, да, Раз-Два? Слова бушуют в горле, просятся наружу, умоляют разнести в хлам нерушимую броню. Показать масштабы его провала во всей красе. – Захлопнись. Боб спотыкается, давится воздухом. Натыкается на грозовые облака в глазах напротив, на кроваво-алые губы, щетину и низкий рык. Он такого не ждал. Раз-Два вгрызается сам. Впивается всеми пальцами, пригвождает к месту, нависает над ним как скала. Оставляет засосы на горле, кусает кадык, и Бобби чувствует, как напрягаются жилы, как гулко стучит сердце. – Захлопнись. Захлопнись. Захлопнись. Мантрой и шумом в уши, искрами электрическими по венам, нетерпеливыми движениями подталкивая к кровати. Бобби до красных полос цепляется за крепкие плечи, вжимается всем естеством, чтобы рядом быть, быть частичкой неделимого целого – и выдыхает гортанное «р-р-р-о-р», пропадая. – Значит, ты все-таки ревновал? – усилием воли вырываясь из плена конечностей за глотком воздуха для изболевшихся вдруг легких. – Захлопнись, Бобски, просто захлопнись. – А то? – А то отшлепаю, – Раз-Два трет переносицу и тянет его обратно под себя, вдавливая в простынь, вырывая пуговицы на рубашке. – Да ну? – скалится по-звериному, зубами проходится по линии челюсти, вырывая из чужих недр нечто среднее между задушенным хрипом и глухой мольбой. – Не нарывайся, – снова грозится, снова пальцем, но Боб ловит его ртом и утягивает вовнутрь, перекатывает языком. – Бля-я… Выпускает, специально пошло чмокнув губами, дует, беспрестанно улыбаясь. Что, Раз-Два, тоже не думал, что не произнесенные шутки неожиданно станут явью? – А теперь вырви нахер мой сраный ремень из петель и иди уже сюда, гомофобская ты задница... Пожалуйста, Раз-Два. Раз-Два с секунду молчит, прожигая взглядом, а потом опускается – и ладонью под ткань боксеров, вдоль и вниз по бедру. Красавчик Боб выгибает спину навстречу и откровенно льнет, отпуская себя. Наконец. – Теперь и я тебя хочу, Бобски, – на грани слышимости, куда-то в загривок, между сжимающими короткие волосы пальцами. – Что же ты сделал со мной? – Влюбил. Просто... влюбил. И ничего больше. Боб смеется, ощущая, как на душе затягиваются старые раны. Замечательно. Замечательно.