Проблемы, Раз-Два?

      Раз-Два помнил ту поехавшую беседу в машине слишком отчетливо. Она буквально разделила его существование на "до" и "после" — как ее, блять, не помнить?!       — Зачем мне стриптизерши, если есть ты? — Сказал тогда Бобски, и голос у у него был низкий, проникновенный.       Он умудрялся звучать одновременно насмешливо и грустно. А еще косил с пассажирского так, что душу наизнанку выворачивал.       Остро.       Больно.       Красавчик вообще всем своим видом смахивал на битую собаку, и это ни капли не удивляло: завтрашние нары кого угодно вогнали бы в тоску. Но Бобски... он реагировал как-то особенно, и Раз-Два с трудом мог его прочитать. Прощался, что ли? Решался на последний отчаянный шаг? Непонятно. Боб шмыгал носом и молчал, а потом вдруг развел вот эту вот всю радужную комедию, и именно с нее, блять, точно, именно с нее началось их хождение по мукам.       Путь в бездну. Вечное падение.       Называйте как хотите, Раз-Два плевать.       Раз-Два подумал тогда: это трагедия. Какая-нибудь такая образцово книжная, уровня долбанного Ремарка, который кричал голой черепушке "быть или не быть?". У него тут события похоже разворачиваются: хочется взять что-нибудь в руки и, закатив глаза, скорбно спросить "спать или не спать?".       "Дать или не дать?".       Или еще лучше — "взять или не взять?".       Блять, шесть месяцев в никуда. Красавчик — отмазанный от тюряги, батрачивший на Шайку и еще немного на Арчи с этим его странным племянником — почти вернулся в норму. Зубоскалил на встречах в притоне, отсвечивал красивым, умытым еблом двадцать четыре на семь. Но видеть его было выше сил Раз-Два. Конечно, он вполне успел утихомирить свой гнев (страх) с того случая, даже смирился. Ну есть у него теперь друг-пидор. Ну и что? Раньше был ебырь, теперь пидор. Разве критично?       Сердце подсказывало: критично.       А разум голосом Ремарка надрывался: поцеловать или не поцеловать?       Раз-Два правда пытался жить дальше — так, как прежде, до всех этих ебучих гейских штук и па на танцполе. Но в особо длинные ночи перед глазами вставал их первый неловкий, откровенный разговор, и он раз за разом прокручивал миллисекунды. Вглядывался в нарисованное сознанием лицо Бобски, залипал на линии челюсти, разглядывал судорожно сжатые пальцы. И мучился: а не мудак ли он?       — Мудак. Однозначно. — Усмехнулся Бобби, снова оказавшись в его тачке. — Ты так и не выкинул фантики с... той нашей встречи?       Да.       Точно.       Фантики. Множество бумажек, тщательно смятых и засунутых куда подальше. Батончики, конфеты с мятным привкусом, напоминавшие о Бобби. О его взглядах, о его случайных касаниях, что оба предпочли забыть (сделали вид), о вот этой вот обещающей ухмылке. Черт возьми, где в голове за рычаг дернуть, чтобы она больше не снилась?       Раз-Два сдавленно хмыкнул:       — Неужели ты готов приговорить меня за фантики?       Бобски поиграл языком с жевачкой (и это выглядело как приглашение), заржал — тихо, с всхрипами, поводя плечами. Он вытянулся весь на пассажирском сиденье, запрокинул руки за подголовник. Раз-Два зацепился за бляшку ремня, показавшуюся из-под растянутой рубашки, и тут же отвел глаза. Долбанный Ремарк пел в ухо.       Чтоб он сдох, литературное сокровище.       — Фантики — брехня. Но вот за мусор на торпеде тебя надо бы грохнуть.       Раз-Два облегченно рассмеялся: Боб — водила со стажем, гениальный дрифтер — унижал его за бардак, и это звучало тихо, естественно, непринужденно. Будто и не ходили по струнке полгода, а снова были, как раньше, лучшие дружбаны. Без всякого гейского.       — Ну так грохни.       — Лбешником об торпеду? Или...       Бобски прищурился — и подмигнул. Он всегда (блять, блять, блять) знал его лучше прочих, читал иногда быстрее Мямли и ничуть не стеснялся бить в уязвимые места. Дразнился или тренировал? Раз-Два терялся в догадках. И чувствовал себя злым, сбитым с толку (достаточно сильно смущенным).       — Или хочешь губами по черепушке?       Руки Бобби пролетели по салону, невпопад задели затылок. Кожа мигом покрылась мурашками, и Раз-Два дернулся, уходя от прикосновения (сдержанно подаваясь навстречу).       — Ты это... пидорское свое дерьмо оставь при себе.       — Понял, шеф. Дерьмо при себе, тебе — только сладкую пенку.       Бобби фыркнул, веселясь, и наклонился чуть ближе, уверившись, что они ехали достаточно медленно для того, чтобы психанувший Раз-Два не влетел куда-нибудь в столб. Раз-Два отодвинулся дальше — и уперся плечом в окно. Жалко, что смыться через него на полном ходу было немного неприемлемым.       — Ты меня вынуждаешь быть Ремарком, Бобски.       — Че?..       Раз-Два чихнул. Отчаянно тянуло гарью (спеклись вконец его мозги?) и абстрактно очертил пальцами фигуру, игнорируя совершенно не братскую близость. Может, если притвориться бездушным бревном, она сама собой сойдет на нет? И перестанут автоматически алеть щеки?       — Ну... тип... "быть или не быть". Вот у меня так же: бить или не бить?       Красавчик стих, уставившись на него во все глаза. Потом недоверчиво ухнул. И заржал во все горло.       — Че я такого сказал?       — Это же.. Это же Шекспир, долбанный ты интеллектуал.       Шекспир. Рука Бобби мазнула за ухом, прижалась на мгновение к ключицам — и пропала, оставив после себя лишь ласковые воспоминания (повод для очередной дрочки). И остались у Раз-Два только две вещи: Бобски и его бешеный смех. А еще облегчение — что они могут так же, как раньше, катить по улице, трещать без умолку и не думать о том странном и крепком, что зреет между ними.       Быть просто друганами.       Еще хотя бы чуть-чуть.       — Подумаешь, Шекспир.       — Это английское достояние, Раз-Два!..       — А ты, я гляжу, начитанный пидарюга.       Бобски запрокинул голову, и смех его дрожью скатился по горлу. Раз-Два проследил краем глаза движение кадыка под тонкой кожей. А потом тоже заржал. Искренне. От души.       Шекспир. Кто бы мог предположить.       (Через пару минут Бобски сказал, что весь мир — естественно, кроме Раз-Два).