***
Ей-богу, тянет блевать, пока я роюсь в ещё не сожжённых вещах пленниц и пытаюсь найти что-то похожее. Будто труп в морге готовлюсь одевать. Ладно хоть не просят ей эпиляцию сделать, отбитые ублюдки. Ещё и чемоданы пошли, как назло, с кодовыми замками. Работая над дужкой очередного замка напильником, я прикидывала, сколько ещё мне придётся вскрыть, прежде чем отыщется что-то похожее не атласные белые ленты. Пока нашлось только белое платье с завышенной талией и оборками по краю подола. Я никак не могла вникнуть, где оно расстёгивается, а когда нашла наконец потайную молнию и влезла в него, чтобы прикинуть размер, на склад заглянул один из пиратов. Признаться, мы одинаково охренели — он от того, что видел меня в платье, а я... впрочем, и я от того же. Надо признать, он быстро оценил обстановку и падальски захихикал. — Что, Лав, готовишься к съёмкам? — спросил он и тут же исчез за дверью. Я не успела даже ответить ему, как вдруг замерла с раскрытым ртом. — Эй... чего-то не догнала... — я ещё раз оглядываю себя, сминаю рукой подол и застываю, вытянув ладонь вперёд, словно требуя объяснений. Ваас потребовал вещи моего размера. Моего чёртового маленького размера — платье, бельё... Даже не додумав мысль до конца, срываю чёртовы тряпки и бросаю их вон. Рука выхватывает из кобуры ствол. Меня? На снафф? Отсосите! Запинаюсь о чемодан по дороге со склада и оттуда вместе с другими вещами вываливается пара светлых босоножек с длинными завязками-лентами цвета слоновой кости. Я смотрю на них, и внутри всё вдруг обмирает. Кажется, это конец. Ваас знает меня слишком хорошо, он уверен, что я не сбегу, когда до меня дойдёт. Губы вдруг искривляет усмешка: даже дал мне возможность подобрать шмотки, в которых я умру. Надо же, какая честь. А сейчас у меня два пути: либо попытаться выйти с аванпоста и сбежать, либо... Я снова взглянула на босоножки с лентами. Всё ещё решая, присела рядом с ними, вынула нож и отрезала их по очереди. Завалившись на пол, разглядываю обрезанный край одной из них и вытягиваю торчащие нити. Куда бежать-то, собственно? Да если бы даже было куда, я не из тех, кто побежит от Вааса. Чего искать смерти на стороне, когда она дышит каждый день бок о бок с тобой? Только если он думает, что я вот так запросто лягу под Билли, то это его большая ошибка. То, чего я хочу сейчас больше всего — спросить Вааса об этом прямо. Задать вопрос: «Почему ты сразу не сказал, что списываешь меня?» Сейчас уже мало что имеет значение. Но я хочу знать, почему не услышала об этом напрямую. Когда у меня на руках полный список затребованных вещей, я иду прямо к нему. Кажется, до меня всё ещё не дошло: страха нет, только упрямая злость. Ваас возится с камерой в съёмочной; пол уже застелен огромным полиэтиленовым куском, спаянным мною из нескольких тентов. Отвратительный жёлто-зелёный свет замызганной и словно бы замшелой лампочки нагоняет тошноту. — Штатив не трожь, — сразу предупреждает меня Монтенегро. Я тут же сворачиваю с пути и обхожу одну из камер, пока пират не отрывается от другой. Ёбаный Феллини. — Белые манатки, — я сбросила одежду на стул, — и даже ленточки. Всё по заказу и с доставкой. — Сейчас расплачусь, — язвит в ответ Ваас, но без особого энтузиазма. Он куда больше заинтересован хорошим видео — снимать видео для выкупа было его страстью. Я молча стою рядом со шмотками, прикидывая, не начать ли уже демонстративно переодеваться. Но он будто бы слышит моё возмущение, бьющее по ушам на особой волне. — Э, Ликки, чё застыла, как статуя? Может, пока девку не привели, сама на этот стульчик присядешь? — В смысле, «девку»? — я по инерции оборачиваюсь на пыточный стул; его потемневшее от застарелых пятен крови сиденье выглядывает из-под белого платья. — В смысле, нашу актрису с руками, ногами и двумя сиськами! На меня вдруг обрушивается водоворот облегчения и самопрезрения. Не меня! И с чего я вообще подумала, что Ваас меня списал? Славы захотелось, не иначе. Если бы тут был психиатр, мне надо было бы срочно проверить башку на предмет потаённых желаний. Тьфу. — Что там за девка-то, если у неё мой размер одежды? — стараясь не выдавать голосом своего эмоционального подъёма, небрежно интересуюсь я. Ваас вдруг взглянул на меня таким тяжёлым взглядом, что внутри что-то перевернулось. — Ей... сколько лет-то? — Тебе лучше не знать. Я никогда не казалась сильной. У меня был небольшой рост и вечный недовес. Пираты безбожно высмеивали меня, пока не выходили со мной в обход аванпостов. Жёсткая жизнь Рук-Айленда переломила меня надвое и сшила вновь. Моя винтовка весила больше десяти килограммов, но, если бы я не научилась совершать марш-броски с ней за спиной, меня бы здесь уже не было. Когда-то меня учили поднимать и удерживать пятьдесят — вес собственного тела. С тех пор, замирая на пилоне, я чувствовала, как становлюсь сильнее. Конечно, слишком тяжёлую работу мне выполнять было не дано. Каждый из пиратов помирал со смеху, когда нужно было разгружать машины или помогать в порту. Кажется, я совсем перестала расти в пятнадцать, хотя обычно люди растут до двадцати, но, по моим подсчётам, больше моё тело не становилось. И сейчас, прикинув возраст предназначенной на убой пленницы, я осознала — о нём действительно лучше не спрашивать.***
Они начали в десять. Я заблаговременно смылась с глаз долой перед самым началом — уж очень не хотелось жертву видеть. Потом пусть зовут хоть по сто раз, избитые девушки все на одно лицо. Нельзя видеть её до начала, иначе будет с чем сравнивать. Когда за закрытыми дверями начинают съёмки, появляется какое-то безотчётное внимание к звукам, доносящимся изнутри. Сегодня используют кляп, пусть и киношный, символический, но мой зачем-то обострившийся слух даёт знать о том, что происходит в хижине. Это похоже на страшное воспоминание из детства: звук бормашины, визжащей в кабинете дантиста. Только тут всё хуже. Твердишь себе «отвлекись», но не можешь. Смерть на продажу отличается от смерти для заглушения того зуда, что временами просыпается во мне. К полудню они прервались. Ваас выглядел ожесточённо недовольным; это бросилось в глаза сразу, как только он махнул мне рукой в сторону входа, веля зайти. Я успела лишь выругаться про себя и уже было направилась внутрь, как он напомнил: — С аптечкой, рашн. На складе с медикаментами я смела в рюкзак первое, что попалось на глаза и должно было быть уместным. Меня мутило, как никогда. Ненавижу прикладывать к разбитым ртам салфетки, чтобы вдувать им в лёгкие кислород, чувствуя вкус крови. Ненавижу такую работу. И ненавижу тех, кто сам не в состоянии убить, чтобы наслаждаться этим. Перед тем, как входить, стараюсь надышаться полной грудью, хоть снаружи и воняет жжёными покрышками и цветущими магнолиями. Через открытую дверь я вижу зеленоватый свет, заливающий внутренности хижины и превращающий пролитую кровь в пятна дёгтя. Ладно, плевать. Я просто сделаю это. Надо признать, Билли и вправду профи в этом грязном деле: за два часа такой работы он славно поднимет на карман от Хойта. Пятилетку за четыре года, мать его. Переступив через лужу чего-то, смешанного с кровью, я оглядываю девчонку, обвисшую на стуле. Рядом на полиэтиленовом полу змеится толстая верёвка. Слегка дотрагиваюсь до отвязанной жертвы — ноль реакции. Прикладываю руку к шее, зарываясь в тёмные волосы. Под пальцами бьётся пульс. Это хорошо. Позади меня зашуршали чьи-то шаги. Обернувшись, спрашиваю Билли: — На пол положить можно? — Клади, — на секунду задумавшись, решает он. По его виду и не скажешь, каков скот. Выглядит так, словно он здесь не девчонку мучил, а в телевизор залипал. Подхватывая жертву, я стараюсь поосторожнее переложить её на пол, и вдруг под моей ногой что-то звякает. Опустив девчонку, поднимаю упавшую бутылку с белыми потёками. — Это что? — не без омерзения спрашиваю я. — Молоко, — отвечает парень, и мне становится понятно происхождение той лужи на входе. — Заказчик просил, чтоб её рвало молоком. Мне стало трудно держать лицо после этого открытия. Я сжала губы, ставя бутылку обратно. Конечно, они обошлись только кокосовым, но теперь один вид этих плодов будет вызывать у меня рвотный рефлекс. Делая несколько коротких вдохов, чтобы успокоиться, чувствую лишь запах крови и только больше завожусь от этого. Злыми руками работать нельзя, сделаешь только хуже. Выбрось это из головы. Ты тоже профи, ты здесь уже больше полугода, это большой прогресс, ты и не такое видела. Возвращаясь к девчонке, стараюсь отключить эмоции. Лицо у неё распухло, по нему сильно били в самом начале. Ваас называет это «работать по мокрому», ведь обратно в свои красивые черты оно до конца съёмок не вернётся. Носом она вряд ли может нормально дышать, поэтому я приоткрываю её рот пошире и, держа челюсть одной рукой, ищу в рюкзаке бинт. Обмотав им пальцы, просовываю их в скользкий от крови рот и убираю сгустки. — Ликки, охуенно выглядишь в кадре, — поддевает Билли, глядя на меня через объектив. Они её не выключили на время перерыва. Сволочи. — Пошёл ты, — я сжимаю зубы, чтобы меня не тошнило. Этот зелёный свет, кровь на моих обмотанных белым бинтом пальцах, похожая на раздавленные переспелые черешни. Тёмные, с чернеющими прожилками... Держись. Ощупываю голову девчонки, нашаривая целые проплешины от выдранных волос. Шишки, но не более. На одной руке нужно перетянуть обрубки пальцев чёрной канцелярской резинкой для денег — чтобы не было видно в кадре, что жертве не дали потерять слишком много крови. — Ей бы... стимуляторов каких, — вытирая рот рукой, что почище, выговариваю я. — Слабая. — Да мы до вечера отснимем, — отмахивается Билли. — Если хочешь стать некрофилом, то ради бога — она до вечера и не протянет. Он серьёзно задумался, глядя на то, что осталось от девчонки. Чёрная маска с прорезями для глаз и рта была поднята на голову, и я видела тёмное кровяное пятно у него под глазом. Я смотрела, как оно двигалось, когда он оценивающе сощурился, и перед глазами поплыло. Лампочка моргнула раз, потом другой, и пол подо мной вдруг качнулся. Меня мотнуло, спина врезалась в стену, и боль разом выдернула меня назад, в реальный мир. Я судорожно втянула ртом воздух, чувствуя, как расцветают на языке запахи крови, рвоты и кокосового молока. — Эй-эй, не задень тут ничего! — взвился парень, но я уже взяла себя в руки. — Всё окей, нормально, нормально, — бормочу я, переступая через девчонку и мутные пятна на полиэтилене. — Скажу Ваасу насчёт наркоты. Всё, ухожу нахрен отсюда. Да, сразу пойду к нему. В голове всё путалось. Это не было похоже на убийство. То, что я видела, было где-то далеко от этого слова да и вообще от слов. Только когда мне удалось дотащиться до ангара, в недрах которого скрывалось убежище Вааса, реальность обрела какие-то краски. Мне было чертовски плохо. Я упёрлась головой в косяк на входе, чувствуя, как холод металла пробирается к коже. Единственное, что ослабляло приступы тошноты — это мысль о том, как быстро умрёт девчонка, если выстрелить ей в голову. Ради такого можно даже снова войти туда. Но к чёрту такие мечты, на неё другие планы. А потому я могу только торчать здесь, опираясь на косяк, в ожидании Вааса. Как же это отвратительно.***
— Ты ж моя золотая Ликки-Ли! Где не надо — всегда вылезет, — я устало смотрю на пирата, подошедшего совсем не с той стороны. Ваас всегда найдёт, чем поддержать себя на плаву. Когда в твоём распоряжении такой ассортимент того, чем можно вмазаться, то хорошее настроение не покинет больше вас. С другой стороны, психика Монтенегро оставляла желать лучшего, поэтому всегда найдётся то, что выведет его из себя. — Чего торчишь тут? — Первитин, — еле разлепив губы, отвечаю я. — Чего? — он поворачивается ко мне боком. — Нихера не разберу. — Первитин! — повторяю это с волной прежней бессильной злобы. Ваас чуть отстранился с весьма заметным удивлением на лице. — Вот так да. Ты решила-таки догнаться? Ты? Ебать-перекапывать! — Не мне — девчонка совсем плоха, Ваас. Эта новость уже подействовала хуже. Но если что-то шло вразрез с его планами, он тут же начинал это отрицать. — Да ну, откуда ты, блять, знаешь? — Я её видела, — глядя под ноги, облизываю сухие губы. — Еле тянет. Я ничего не могу для неё сделать, кроме как ввести что-нибудь из стиму... Кулак, врезавшийся в обшитую жестью стену, прерывает меня. — Херня! — кричит пират. — Ты! Нихера! Не знаешь! — он оглядывает меня. — Это ты тут не тащишь и это тебе нужен первитин. Взгляни на себя, расползлась, как медуза на солнце, дура. На меня смотри, — он схватил меня за горло с этой нервной дрожью в руках, и я вскинула на него глаза. — Потому что меня тошнит от этого, — понизив голос от злости, я начинаю шипеть сквозь сжатые зубы, — Потому что я ненавижу этот ваш снафф, блять. — Это — не снафф, — ещё больше взвинчиваясь от моего тона, рычит он. — Это твоя работа. И пока тебе хочется блевать от этого, это будет снаффом для тебя. Не для неё! Для тебя! — его рука так встряхивает меня в такт его словам, что я зажмуриваюсь. В горле стоит комок — заплакать всё равно не удастся, во мне это умение будто отмерло, лишь только лицо сводит гримасой, а слёз нет, будто никогда и не было. Мне уже и это не удаётся. Я не хочу быть снаффмейкером, не хочу, не стану. — Я не отказываюсь работать, — кое-как взяв себя в руки, я еле подбираю слова. — Только влезать в эту херню не собираюсь. — Тогда полезешь в неё не собранная, — Ваас даже чуть сбавил обороты. — И не надо думать, будто ты лучше Билли. Ты ещё грязнее, потому что он только зарабатывает этим, а ты, сука, тащишься. — Я не тащусь от снаффа! — Да не надо мне тут пиздеть. Она ничем не отличается от других, эта девка. А ты, святоша, отправляла таких красавиц на корм червям, что рассуждать тут сейчас о морали с твоей стороны — это пиздец какой анекдот, — он наконец отпустил меня. Пересохшее сдавленное горло зудело изнутри. — Да, отправляла, — мне пришлось несколько раз сглотнуть, прежде чем получилось заговорить, — только они отправлялись без этих сраных белых платьев и не блевали молоком на камеру на угоду какому-то озабоченному придурку, у которого яйца малы, чтоб самому кого-нибудь убить! Это, по-твоему, нормально? — я махнула рукой в сторону съёмочной. — Это нормально, — Ваас покачал головой с таким выражением лица, будто доказывал, что трава зелёная, а небо голубое. Я осеклась, продолжая указывать в сторону чуть опустившейся рукой. — Тоже мне открытие. И не такими пидорами земля полна. Это ты ещё в Газтауне не смотрела. Мир дерьмо. Везде. В твоей уютной ёбаной Германии, куда ты так лезла, самые богатые любители мальчиков, которые осаждают городок Хойта раз в полгода. И здесь ещё не самое хуёвое отребье собралось. Так что вытри сопли и пиздуй туда. Если будешь там разводить эту хуйню, я тебе лично первитина всажу, чтобы из ушей потекло. Мне ещё никогда так не хотелось противиться его приказу. Но сейчас только по одной причине: если меня вдруг вывернет, или я грохнусь там в обморок, они решат, будто я слабая. Он, конечно, прав, мир дерьмо, и, если пытаться закрывать глаза и отворачиваться, отрицая само существование таких вещей, лучше он не станет. В конце концов, мне бывало и хуже. Хотя бы тогда, когда это я билась под пиратскими руками, ища спасения. Переживёшь такое — и дальше уже однозначно легче, что бы ни происходило. Может, Ваас заставил меня вернуться в хижину для съёмок, чтобы проучить, а может, прислушался к моим словам и хотел, чтобы медик был на подхвате, если девчонка вдруг загнётся. Как бы то ни было, держалась она на удивление стойко. Придурок Билли явно что-то отшиб ей, пока разбивал лицо — она совсем ничего не пыталась сказать, даже не стонала и пребывала будто бы в полусне. В то время он, согласно заказанному сценарию, просовывал ей в рот круглые шоколадные конфеты в цветных оболочках, похожие на M&M’s. Если она вдруг зачем-то закрывала рот (хотя она могла дышать только через него), Билли бил её по щеке, и конфеты летели в сторону, барабаня по полу. Я старалась стоять позади камеры, рядом с Ваасом, очень тихо. Я почти не двигалась. Думаю, если бы проводился мировой конкурс по игре «Море волнуется раз», кубок за первое место был бы моим. Меня бы вырвало прямо в него. Но кубка нет, своё отвращение никуда не спрячешь, поэтому я просто тихо стою, дыша так ровно, как не дышу даже целясь из винтовки. Глядя на то, как Голливуд водит ножом по телу девчонки и разрезает платье, я ловлю себя на мысли, что невольно напрягаюсь именно в тех местах, где пробегает лезвие. Будто стараюсь спастись за неё. И тут же твержу себе: вот она, а вот я. Вот она, а вот я. Это всё происходит не со мной. Велю себе абстрагироваться. Мне становится легче, и даже сердце с того момента, как я перешагнула порог, ни разу не ускоряло свой ритм. Я называю про себя все появляющиеся на ужом теле травмы сухим языком медицины, и так ко мне возвращается рабочая бодрость. Переломы носа и лицевых костей. Закрытая черепно-мозговая травма. Сильный ушиб левого глаза, возможно с травмой передней камеры; веки на нём сшиты. Ампутация пальцев на левой руке: средний и безымянный до третьей фаланги; на правой: указательный, средний и мизинец до второй фаланги... Я словно бы впала в транс, абсолютно не реагируя на продолжавшуюся съёмку. Дрогнуло внутри лишь со сменой сцены, когда Билли вдруг куда-то исчез из кадра и вернулся с тряпкой в руках. Обойдя привязанную к стулу теми самыми лентами девчонку, он вдруг зашёл со спины и убрал из её рта повязанную полоску ткани. Его руки легли на израненную голову и заскользили по тёмным волосам. Жертва вдруг качнула головой и открыла незашитый глаз. В нём расцвели блики зелёной лампочки и отблеска линзы в камере. Она перевела дрожащий взгляд вверх, будто пыталась рассмотреть того, кто гладит её по голове. Парень нежно вытирал её лицо от пота, грязи и крови. Стёр шоколадные потёки в уголке разбитого рта. И эта аккуратная забота была хуже, чем всё предыдущее. Я скосила глаза на Вааса, стоявшего за камерой. Он вдруг оторвался от неё, и его острый взгляд пронзил меня. Словно попавшись на подсматривании, отвожу глаза. Он понял, о чём я подумала. Это всё так похоже на меня. Как пройдёт новый день? Ударят ли тебя, похвалят? Неизвестно. Я видела много зла от Монтенегро. Но это... будто бы не было чем-то плохим. В каждом творимом им ужасе виделось что-то хорошее. Больно было только когда он, выговаривая какой-то полусумасшедший бред, вдруг зарывался рукой в мои волосы, взъерошивал их, гладил – вот тогда это было по-настоящему плохо. Память об этом оставалась свежа надолго и жгла особенно сильно с каждой очередной пьяной выходкой. Лучше бы и в этом видео не было таких контрастов. Ибо на них всё плохое кажется более явным. Как только эта мысль успела закончиться, Билли вдруг схватил девочнку за шею и пропихнул тряпку ей в рот. Один-единственный удар по голове вдруг всё завершил. Она дёрнулась и обмякла, кровь мгновенно пропитала тряпку, потекла из носа, закапала из ушей. Билли отступил назад и, оказавшись вне кадра, вдруг взглянул через прорези в маске таким отчаянным взглядом, словно впервые в своей жизни сотворил что-то плохое. Камера ещё на несколько секунд замерла, снимая в приближении лицо жертвы, а затем потухла. — Ликки, за работу! — я сорвалась с места, ещё только заслышав голос Вааса. Это было недолго — запустив руки под волосы жертвы, я ощутила, как проминается под пальцами кость. — Ты ей голову пробил, — я смотрю в стену над её головой, не опуская взгляда вниз. — Несколько минут всего и осталось. В наступившем напряжённом молчании чувствовалось смятение Голливуда и недоумение Вааса. — Ты же медик, блять, — напомнил мне второй. — Да, я медик, а не гребаный волшебник Тинки-Винки, — теперь я не злюсь, это уже напрасно. — И всё, что я могла сказать, уже прозвучало. Ваас, положив руки на пояс, протяжно вздохнул, словно от смертельной усталости. Билли выглядел как побитый щенок. И мне было ни капли не жаль его. — Так, — Монтенегро махнул в его сторону. — У нас дёрганий и воплей за первый час дохуя было. Отснимем сейчас пытки, а потом это уже геморрой монтажёра. Пусть чередует кадры, будто она временами вырубалась. Ликки, — он повернулся ко мне и нахмурился, словно не зная, чем ещё нагрузить. — Время смерти — два ноль две, — стряхнув с себя груз произошедшего, я смогла перейти на будничный тон. Моя основная задача теперь была выполнена. — Идти можно? Если бы меня кто-то спросил, откуда в мире появился снафф, я бы ответила, что из воспалённого мозга Вааса. Иначе как объяснить то, что он делал с моей жизнью? Только он умел делать из поощрения такой трэш: шагнув к Билли, он выдернул из его кармана прозрачный пакетик с цветными шоколадными конфетками. — Да, беги, конечно, — ответил он просто и почти ласково, высыпая на перебинтованную ладонь глазированные кругляши. — Ты сегодня молодец, вот тебе конфетка. Это не было злом. Это было где-то под ним, когда я, беспомощно глядя на него снизу вверх, приоткрыла рот, зная, что он всё равно этого добьётся. Держа меня за подбородок, Ваас ссыпал конфеты мне в рот и улыбнулся. Я вздрогнула, ощутив на языке смесь вкусов шоколада и крови. Это был первый день 2012 года. День, когда во мне умерло ещё что-то.