Маскарад Вампиров: Противостояние.

Карин сидела на крыльце с чашкой горячего кофе и всматривалась в густой лес, окружавший особняк. На улице было прохладно, но ей не хотелось возвращаться в дом — она была обижена на Наруто. Странно, что человек, воспитавший в ней сильное чувство справедливости, не вступился за вампиршу, с которой Хината обошлась, на взгляд Карин, жестоко и нечестно. У них в семье было заведено, что кто бы ни был неправ, остальные никогда от него не отвернутся, да что за примерами далеко ходить — Карин сама была ходячим косяком, по мнению остальных, хоть она и не понимала, что такого криминального совершает. Но ни разу ее не бросали. Ни единого раза. Так что за вампиршу было действительно обидно, пусть ей и было, по большому счету, плевать на этих всех вампиров. Почти на всех. Этот Суйгецу… Почему-то его появление в зале ее немало смутило. Хотя опять же, она не совершила ничего предосудительного — ну подумаешь, дала ему пять секунд за грудь подержаться, грудь точно такая же часть тела, как рука или нога. К тому же, дурачок и правда выглядел счастливым; если бы у него так резко не изменился взгляд и голос, она бы и подольше дала себя потрогать, в конце концов, ничего же ужасного не произошло. А теперь ей не по себе от одного взгляда этих сумасшедших глаз; на нее никто и никогда еще не смотрел так. С такой глубиной безумия. Это льстило. Но в то же время пугало. Горячая кружка грела пальцы; Сакура узнала у Пола, где находится кухня, и к большому удивлению их обеих, она была в доме, да еще такая, что закачаешься; пять или шесть холодильников, кофемашина, микроволновка, духовка, плита, и все такое брендовое и дорогое, что возникал логичный вопрос — на кой хер это вампирам, которые кроме крови ничего не едят? К тому же все выглядело новым, не считая пары холодильников; Пол им тактично намекнул, что в них хранится кровь для вампиров, и они даже заглядывать туда не стали; Сакуре бы сразу поплохело. Вообще, при ближайшем рассмотрении, оказалось, что у этой звезды полморды опухло, а ведь Карин договорилась о фотосессии послезавтра. А еще ноги; Сакура умудрилась настолько запороть себе ступни, что складывалось ощущение, что она марафон по гальке бежала. Небо медленно светлело, извещая о скором рассвете, и Карин занервничала; нет, конечно это было не из-за Суйгецу, она волновалась за Сая. Их отношения могли быть тысячу раз херовыми, странными и натянутыми, но они любили друг друга, потому что были семьей. Сакура наоборот, была еще холоднее, чем обычно, ничем не выдавая беспокойства за своего самца; безусловно, он накосячил, Сакура имела причины обижаться. Но Карин понимала, что вероятность создания семьи у Сакуры с Саем столь же велика, сколь вероятность их с Наруто инцеста. То есть шанс был, но микроскопический; они с братом имели может и не совсем здоровые, но прочные братско-сестринские отношения, без всякой пошлой поеботи. Это вовсе не мешало искать для себя мужчину, максимально похожего на брата, но уж в этом точно не было ничего странного; он всегда был для нее эталоном мужественности, силы и олицетворял собой нерушимое чувство безопасности, так необходимое вечно попадающей в истории Карин. Кофе кончился; пальцы уже не грела пустая кружка, и она встала со ступенек, решив, что дальше ждать нет смысла. В доме было не намного теплее, чем на улице, и Карин слегка повела плечами, пожалев, что ничего не накинула поверх майки с тонкими бретелями. В доме первые три коридора она преодолела уверенно, примерно помня, где находится кухня, а потом предсказуемо заблудилась. Коридоры были почти одинаковые, куча зеркал сбивали восприятие пространства, еще эта клетка шахматная выбешивала, и Карин почти выкрикнула имя Пола, как взгляд натолкнулся на дверь, запрятанную в стене; она была заклеена обоями, ничем не отличаясь от остальной стены, но ее выдавала дверная ручка, случайно замеченная цепким взглядом. Кажется, Сакура была права насчет ее зрения; в очках Карин и правда видела гораздо лучше, чем без них. Дверь поддалась легко, и ее окатил резкий запах хлорки; Карин прищурилась, вглядываясь в полумрак, разглядев только ровные каменные ступени, ведущие вниз, в темноту. Любопытство погубило кошку, шепнул разум, но любопытство, как всегда, пересилило его доводы; осторожно ощупывая каждую ступень ногой, прежде чем встать на нее, она спустилась, по ощущениям, довольно глубоко, чтобы в полной темноте, уже не разгоняемой слабым светом из коридора наверху, наткнуться на глухую стену. Ебать этого архитектора немытым кирпичом за такую странную постройку; этот дом был гибридом особняка из фильма ужасов, лабиринта Минотавра и херобазой из фильма «Начало», где люди во снах строили какие-то невъебические конструкции силой мысли. Как еще можно было объяснить глухую стену, в которую упиралась лестница за секретной дверью в коридоре? Тут даже пленников держать было бы невозможно, потому что между ступенями и стеной не было никакого пространства, просто последняя ступень упиралась в стену. Маразм. Запах хлорки тут был сильнее; Карин надавила; стена не поддалась. Постучала по ней; звук был звонкий, значит, за ней что-то наверняка есть. Надавила снова, и ей показалось, что она чуть подалась вбок, и это придало решимости давить еще и еще, пока стена, наконец, не съехала в сторону. И у Карин отпала челюсть. Она ожидала увидеть какую-нибудь камеру пыток, или мини-темницу, да хер бы с ним, зеркала, что угодно — но только не большое помещение, подсвеченное слабым нежно-голубым светом, исходившим от бассейна. Здоровенного бассейна под сводчатым каменным потолком. Карин осторожно прошла вперед, охуевая от того, что видит, разглядывая колонны, украшенные резьбой и какими-то знаками, совершенно нечитаемыми, светлые отблески на стенах от подсвеченной ряби воды, мраморный пол. По логике, это помещение находилось даже ниже, чем фундамент самого дома — спускалась она и правда глубоко. Она присела на самом краю бассейна, отставила пустую чашку подальше и коснулась рукой воды; она была прохладной, мягкой и густо пахла хлоркой. Желание искупаться смело здравый смысл на задворки сознания, и Карин с детским восторгом сбросила шлепки и окунула ноги в воду; она оказалась теплее, чем казалась сначала, и Карин блаженно поболтала ступнями, слушая эхо от всплесков, оглушительное в каменных сводах.  — Что ты тут делаешь? Она вздрогнула, резко повернувшись и едва не ебнулась прямо в воду; сердце заколотилось, как бешеное, от осознания того, что ее застукали в месте, где ее явно не должно было быть. Суйгецу стоял там же, где была сдвинута стена, скрестив руки на груди, и в его взгляде не было ни дружелюбия, ни безумия — только злость.  — Я… — она растерялась; как объяснить свое присутствие тут, понятия не имела. При виде седого психа опять свело мозг от стыда. Карин гулко сглотнула ком и позволила своей врожденной наглости говорить за нее: — Ножки мочу, разве не видно? — и она демонстративно побултыхала ногами в воде, возрождая эхо от всплесков. — Думаю вот, искупаться или нет.  — Огненная лиса не должна быть здесь, — Суйгецу не двигался, застыв в проходе; голос стал на крошечный градус теплее, но в глазах еще полыхал гнев.  — Ой, блять, больно надо. — Она встала, отряхнув с ног мелкие капли, и засунула ступни в шлепки. Под его неотрывным взглядом она ощущала себя еще хуже, чем под десятком прожекторов; они не выжигали в ней дырку, как минимум, а вот его глаза — еще как. Она сделала несколько шагов по направлению к стене-входу, но остановилась; Суйгецу был у нее на пути и, кажется, отходить не собирался. Она повторила его позу, демонстративно вздернув подбородок, давая понять, кто тут главный, но он вдруг потерял к ней какой-либо интерес; пройдя к бассейну, он подошел к креслу-лежаку, стоящему по правую сторону прямо у бортика, и начал расстегивать кружевные манжеты на рукавах своей старомодной рубашки. Карин почему-то не уходила, глядя, как длинные белые пальцы изящно скользят по его запястьям, и нервно выпалила:  — Я думала, ты с остальными поехал за Ино.  — Нет. Она не видела, как он развязывает манишку под горлом, но когда она лентой скользнула на лежак, Карин поняла — надо уходить. Почему-то сглотнула. И не ушла. Рубашка скользнула с плеч; он был худ, почти тощ, под тонкой белой кожей прослеживалось движение каждого мускула; Карин вздрогнула. Его спину пересекали чудовищные серые шрамы, от шеи до поясницы, скрываясь за поясом брюк; она невольно сделала шаг к нему, сама не понимая, зачем ей вообще это делать:  — Тебя что, пытали? — брови полезли на лоб; выглядело действительно страшно, насколько много рубцов может быть на одной спине. У Наруто был только один шрам, на животе, и он перекрыл его татуировкой с каким-то значением, Карин уже не помнила, он объяснял, но такого изуверства вживую ей видеть не приходилось.  — Да. У нее выбило воздух из легких; он не шутил. Если он поседел и сошел с ума из-за этих пыток, то еще, можно сказать, легко отделался; наблюдая картину издевательств, написанную прямо на его мертвой коже, она могла с уверенностью сказать — такое точно пережить невозможно.  — Но ты же вампир, — прозвучало жалко; Карин не узнала свой голос. — На вас даже дырки заживать должны. Он повернулся к ней; она едва не всхлипнула; его тело было настолько сухим, что она видела выступы ребер, четкие мышцы живота, как на анатомическом макете, маленькие, темные соски, резко контрастирующие с белой кожей, и от ребер вниз все иссекали эти шрамы, широкие и длинные, короткие, толстые, зарубцевавшиеся столько раз, что тугими нитями проступали поверх кожи, как варикозные вены, только серые. Его протыкали чем-то острым в тех местах, где был минимальный риск нанести смертельную рану; не один день, потому что за день так изувечить человека…  — Боже, кто это сделал с тобой? — на глаза почти навернулись слезы, сдерживаемые только шоком; она видела небольшой участок его груди еще тогда, под рубашкой, но на безупречно гладкой груди не было ни одного шрама, как напоминание. — Было… очень больно? Сама не поняла, как подошла почти вплотную, и теперь уже ее рука с дрожащими пальцами тянулась к его телу; он не сопротивлялся, не делал попыток остановить ее, только смотрел своими потрясающими фиолетовыми глазами в ее лицо, а у нее не хватало воли оторвать взгляд от зрелища уродовавших его шрамов.  — Огненная лиса ранит больнее, — жестко произнес он, делая шаг назад, когда ее пальцы почти коснулись рубца, рассекающего живот наискось от ребра к бедру. — Физическая боль не так сильна, как агония разума. — Он снова отвернулся, подставляя ее взгляду изувеченную спину, и начал расстегивать пояс на брюках, оголяя продолжение уродливых линий на пояснице. Карин отдернула руку, едва он отступил от нее; в лицо ударил жар, и ей стало стыдно — и правда, что она себе позволяет? Какого хера вообще полезла к вампиру со своими расспросами и — вообще, блять, серьезно? — решила провести по этим рубцам пальцами? Растерянно прижала руку к груди, как нашкодивший ребенок, взявший что-то, что ему брать не разрешали, и застуканный за этим действом родителями, изо всех сил делая вид, что это не его руки держали запретное, что так манит любопытный взгляд.  — Но почему это не зажило? — она растерялась, искренне не понимая, как такое могли с ним сделать, когда страшная, безумная догадка пронзила мозг раскаленной иглой; едва она открыла рот, как Суйгецу подтвердил самое невозможное, чудовищное, что только можно было представить:  — Заживает на созданиях тьмы. Блять, если бог Сакуры, в которого она так истово верит, существует, это самый конченный ублюдок из всех, кто только может существовать. Как можно позволить сотворить с человеком такое? Кем должен был быть Суйгецу при жизни, чтобы его так изувечили? Педофилом-убийцей, нарвавшимся на самосуд родителей его жертв? Просто кем надо быть, чтобы действительно заслужить такие пытки?  — Так это… когда ты еще был живым? — На его прищур она скомкано уточнила: — То есть, ты был человеком, когда с тобой это сделали? Суйгецу рассмеялся; грохот эха оглушил ее, и она отшатнулась, но осталась стоять на месте, ожидая ответа. Когда смех стих, Суйгецу улыбнулся — улыбка с его заостренными, как у акулы, зубами, была по-настоящему жуткой. А после резко изменился в лице; молниеносно приблизился, схватив ее за предплечья, так сильно, что она тихо пикнула, но с толикой нежности в длинных пальцах, чтобы не оставить синяков, и выдохнул ей прямо в лицо, наклонившись:  — Почему ты еще здесь? — у него изо рта неожиданно пахло мятой; слишком непохоже на гнилостное дыхание вампира, которое она представляла себе. — Не обжигай мой разум своим огнем, лиса. Она замерла в его руках; каждой клеточкой тела ощущала, где его пальцы касались обнаженной кожи, от их холода побежали мурашки по плечам и судорогой свело ноги. Она опустила испуганный взгляд с его лица к жилистой шее, и, будто повинуясь ее взгляду, его кадык медленно дернулся вверх-вниз.  — Да я же просто… — она не нашла слов, чтобы объяснить свое поведение. Почему она стоит здесь, с ним, когда ей с самого начала дали понять, что ее присутствие здесь недопустимо? И снова что-то щелкнуло в мозгу; может, тому виной был его безумный взгляд, может, изувеченное тело, а может, воспоминание, как этот грозный, возвышающийся над ней вампир еще вчера тянул дрожащие пальцы к ее груди, приоткрыв рот и походивший больше на испуганного ребенка; а может, Карин впервые ощущала, как сильно она может быть желанна, и собственное желание проверить, насколько далеки границы дозволенного ей, взяло верх над чувством самосохранения, которое и так у нее было почти атрофировано за ненадобностью. И она встретилась взглядом с его фиолетовыми глазами, обрамленными настолько густыми ресницами, что казалось, будто у него подведены глаза, и медленно, сама не понимая, зачем, облизала пересохшие от страха губы. Его руки тут же разжались; он отшатнулся, а его лицо скорчилось, как будто она — одна из тех, кто оставлял чудовищные раны на его теле, и тихо простонал, зажмурившись и закрыв лицо ладонями:  — Огненная лиса совсем не знает пощады? Ты более жестока, чем все, кого знали мои умы когда-либо.  — Я? — Карин настолько опешила, что аж разозлилась. Он что, только что сравнил ее с изуверами, пытавшими его, и она оказалась хуже?!  — Мучения из-за тебя не имеют цели. Ты жжешь меня обещанием того, что никогда не будет моим, и пытка эта бесконечна. Я уже знаю, каково прикоснуться к огню, и мои умы жаждут повторить это… Уходи, лиса. Уходи, пока я не совершил непоправимое. Спасай свое пламя, ибо я больше не в силах любоваться им со стороны. В его голосе билась такая мука, что на мгновение — на коротенькое такое мгновение — ей завладело желание послушаться и бежать отсюда так, чтобы сверкали пятки и слетали шлепки. Но оно было слишком мимолетным и несущественным. Недостаточным, чтобы заставить ее развернуться и оставить позади Суйгецу, прятавшего лицо в ладонях и избегающего смотреть на нее. Да, она была настолько красива, что у бедного вампира заехали бы шарики за ролики, если бы он уже не был сумасшедшим. Осознание собственной нужности, не изуродованной налетом лжи и лести, без капли лицемерия и потакания, стегануло похлеще любых признаний. И ведь по большому счету, что случилось из-за того, что он потрогал ее грудь? Ее бросило в жар, мучили непристойные и противоестественные мысли, это да, но разве мир рухнул? Планета сошла с орбиты? Солнце погасло? Нет, ничего не произошло. Просто безумный вампир потрогал ее. И все. И он был влюблен в нее, безнадежно и неистово, и сам понимал обреченность своих чувств; она оборотень, она во вражеском лагере, и это его терзало сильнее, чем физическая пытка. Но еще больше, и Карин это осознала внезапно, какой-то чужеродной, внедренной мыслью — его терзала невозможность ответа с ее стороны, а вовсе не противоестественность его желаний.  — Суйгецу, — позвала она, и он сжался, как от удара, не отнимая ладоней от лица, — Суйгецу, посмотри на меня, — попросила она, и он очень медленно опустил руки, все еще не переводя на нее взгляд, как будто посмотреть на нее для него было уже мучением. А она тонула в чувстве своей важности, в ощущении власти, которое доступно только женщине, когда рядом находится безумно влюбленный мужчина; она не спеша сняла бретель майки с плеча, и ее жгло желанием его голодного взгляда — черти побери весь остальной мир, она хотела видеть, как он смотрит на нее, хотела видеть это безумие в его красивых, невозможно-фиолетовых глазах, и пусть идут лесом все окрики разума, пусть по одному месту направляется мораль и агонизируют принципы; насрать с самой высокой башни мира на то, что их виды — самые страшные враги друг друга. Он ей не враг, и она ему — тоже. Если она позволит увидеть ему то, что он так вожделеет, мир продолжить существовать, как раньше. И он посмотрел. Под его горящим взглядом она провела от ключицы к плечу, оставляя на коже белую полосу, тут же покрасневшую, четко показывающую направление ее ногтя. Вниз, к локтю — от собственных прикосновений по телу табуном бежали мурашки, как будто это его взгляд оставлял линию на ее коже, а не она сама ногтем рисовала карту для его глаз. Опустила вторую бретельку, но этого показалось мало; она прикрыла глаза, чтобы хоть немного погасить разгорающееся пламя под веками, и медленно повела ткань вверх, оголяя живот, чуть задержалась на груди и неспешно сняла майку через голову, мягко разжав пальцы, уронив ее к своим ногам. Оглядела себя из-под опущенных ресниц; посмотреть на него духу уже не хватило. Грудь напряглась от холода, живот был весь в мелких мурашках; она засунула большие пальцы под резинку бриджей, плавно спустив их по бедрам, и перешагнула их, оставшись в одних трусиках; вложила в это движение всю чувственность, которая в ней была, хотя раньше раздеваться вот так, медленно, под жгущим чужим взглядом, ощущаемым кожей, ей не приходилось; это было ново, странно и, как оказалось, очень возбуждающе; между бедер было горячо, жар касался щек, но уже не плавил, скорее, приятно грел. Очки осторожно опустила сверху на одежду, чтобы не разбить, и подошла к краю бассейна, вытянувшись всем телом; взлохматила волосы, глубоко вздохнула. И нырнула прямо в прохладную воду. От холода едва не свело легкие, ей пришлось приложить усилия, чтобы не вздохнуть прямо под водой. Было не очень глубоко, она нащупала ногами дно и оттолкнулась, встав в воде, достигающей ключиц; мир без очков и линз превратился в темноту и цветные пятна, но Суйгецу она видела, пусть и не могла разглядеть его лицо; он застыл возле кресла, наблюдая за ней, и Карин еще раз убедилась — он не может оторвать от нее взгляда.  — Ну? — спросила она, откинувшись назад, окуная волосы в воду, — не проеби шанс еще раз коснуться огня, — она ощущала себя именно так; он так говорил о ней, и она поверила, что она — пламя, живой огонь, который плавит его разум. Казалось, если она попросит, он без раздумий упадет перед ней на колени, будет поклоняться, как Богине — а кто она, если не Богиня его разума? Ее даже не волновало то, что собственные мысли путаются, что сомнения совсем исчезли, и больше ее не терзала мысль, что она делает что-то неправильное или запретное, скорее наоборот — она как никогда поняла, что все, что делала до этого, диктовалось чем угодно, но только не ее истинными желаниями. А сейчас она была свободна от всего — от предрассудков, от предубеждений, от пристального внимания старших, старавшихся (не всегда успешно) контролировать каждый ее шаг. Только ее «хочу» имело смысл. Только оно и было важным. Карин хотела подарить крошечный кусочек счастья этому несчастному психу, помешавшемуся на ней, и ведь с нее не убудет, если она позволит ему больше, чем короткое прикосновение к груди через одежду. Одежда вообще всегда лишняя, не зря Карин предпочитала одеваться так, как многие уже раздеваются. Она нырнула, наслаждаясь лаской воды, проплыла немного и вынырнула, жадно полной грудью заглатывая пахнущий хлором воздух, и бросила короткий взгляд туда, где стоял Суйгецу; но его там уже не было. Карин улыбнулась, ощутив, как волоски на руках встали дыбом — вампир был прямо за ней. Она медленно повернулась, чтобы окончательно сойти с ума от пламени, бушевавшего в его глазах, и коснулась его живота, обводя пальцами рубцы и шрамы, скрытые от глаз толщей рябящей воды. Он замер, мелко задрожал, как будто не веря, что ему правда можно ее коснуться, и Карин сама взяла его ладони в свои. Провела его руками по своей шее, опустила длинные пальцы на грудь, тихо вздохнув, когда они сжали ее; от переизбытка чувств начала задыхаться, потянувшись к его лицу, и ее уже совсем не пугали ни заостренные зубы, ни горящие полным безумием глаза, ни то, что он вампир — просто коснулась его губ с привкусом хлорированной воды, прижалась всем телом к нему, а когда его пальцы с силой прошлись по ее спине сверху вниз, последней ее мыслью стало то, что не давало покоя последние сутки. Будет ли это настоящим безумием?..  — Ты можешь делать со мной все, что хочешь, — прямо ему в губы, без оглядки на возможные пути отступления и то, что завтра она может об этом люто пожалеть. И робкий влюбленный котенок, которого жалко, снова исчез под натиском одержимого ею мужчины, которому она своими губами дала карт-бланш.