The Great Nothing

Треск пламени и гул пожара, отдалённые крики, вой. Сирен. На скалах среди бесконечного океана. Кольцо. Золотое или огненное? Тихий шелест сухой травы под ногами – и бесконечность, шорохи детишек во ржи. На краю обрыва. В поле. Вдох-выдох. Эрнеста передёргивает - сколько он тут? Часы церковным набатом над чумной деревней, чугунным колоколом внутри головы тикают уже бесконечность раз и не прекращают. Эрнесту плохо, Эрнесту страшно. Эрнест не спит третьи сутки. Не потому что не может, а потому что не хочется. Шуршит на полу открытая книга – старая, пыльная, с неё пеплом сыплются страницы, опадают на эшафот мыслей, вдали. Вдали ничего нет. Ох уж эта зависимость что-то видеть… Эрнест дёргает головой, будто кукла, сломавшая себе шею – резко, неестественно – и слушает. Часы шепчут невыносимую мелодию. Стереть. Не слушать. К чёрту. Шум прибоя. За стенами. Или нет? Светает. Или вечереет? Главное, всё залито розоватым оттенком, будто блевотина котёнка. И от неё действительно тошнит. Вокруг Эрнеста ореол из серо-синего фильтра на старой киноплёнке. Ему не нужен свет – глазам больно, он и так не видит ничего впереди, только неясный силуэт себя. Он подходит, садится рядом на корточки. Эрнест подслеповато моргает, пытается снять плёнку осевшей на высохший зрачок пыли. Он же напротив лишь смотрит. В красные от нехватки сна глаза, в измождённое, сухое лицо и молча уходит. Видение? Ведь кто может придти? Эрнест зажмуривается. По ту сторону пляшут птицы по крестам. Ночной погост. Рядом берёзы и ели. Кого?.. Ногам холодно, земля сырая, стылая. Среди ржи никого нет, он один, как и в этой запустелой комнате, потерянный. Никого нет. Вообще. В заброшенном доме живёт лишь ветер сквозь разбитые окна. Занавеска рваная, пытается взлететь, её крепко держат на месте, а призраки тешатся от жалких попыток. Такая себе круговерть жизни. Эрнест замечает, что слеза на щеке ледяная и одна, как и он сам, что губы потрескались, но склеились изнутри липкой слюной; хочется рассмеяться, ударившись в истерику. За окном – зима. Возможно осень. Не разобрать, ведь несколько дней назад был май. Нетвёрдые, осторожные шаги в дверь. Закрыто. Мурашки по коже от шершавых стен. Он в коробке. Стекло разбитое, а за ним – бельмо. Белым-бело. И слепит. Поверхность зеркала гладкая, холодная, беспристрастная. Эрнест ведёт по ней рукой – как же он ненавидит зеркала… Отражение – немое. Лицо – комок мыслей. Рука путается в паутине трещин. Откуда они? Осколки стекают по стене к красной нити – лента-ручей на грязном кафеле. Струится, как змея, течёт витиеватыми путями вниз, сквозь пол, куда-то к похороненным костям. Неясность. Она же зависимость. Пугает. Эрнест пятится назад – он только что держал в руках Вечность. И потерял. Упустил. Разбил. Он тянется к груди – тук-тук. Тук-тук. Кто здесь? С неба летят белые перья. Или обрывки бумаги? Когда-то там были стихи. Эрнест замерзает где-то посреди пустыря клетки. Под пальцами, глубже рёбер что-то стучит – кажется, что пока он держит это «что-то», оно будет стучать. Мерно. Как часы. Эрнест засыпает. Не можно. Иначе всё повторится. Он не хочет снова терять себя. Опять нечёткие шаги за дверью. Полубред, полусон. Запах горелой плоти. На костре. Его снова сжигают. Заживо. Это не больней, чем смотреть на красную ленту вдоль рук. Она течёт обратно, откуда-то из стылой земли, где похоронены сгнившие кости. Тихий смех. Стен. На смирительной рубашке клеймо. Ах, нет, клеймо на нём. И рубашка обычная. Наверно. С пепельной головы слетает терновый венец – на коже пятна святой воды. Эрнест глотает воздух сродни рыбе на суше, не может им напиться, пока верёвка передавливает горло. - Я вернулся. Голос, такой знакомый, его собственный голос, проекция в реальный мир. Брат. Целая Вечность в руках. Вот только Эрнест больше не вернётся. Наконец-то Эрнест спит.