МОТИВ

Короткое лето было в разгаре. Валентина резво шагала от аэродрома в сторону ближайших сопок... Там любили гнездиться глупые полярные куропатки. И полярные гуси плавали в заводях, среди подтаявших ледяных закраин мелкой безымянной речушки. Речушке не хватало тепла, чтобы оттаять, обрести берега и получить хоть какое-то имя. И она считалась ручьем, но гуси не знали о такой дискриминации и прилетали сюда каждое лето. Валентина озабоченно глянула на солнце. Вечер, и солнце вот-вот коснется холодным краем горизонта, чтобы тотчас высоко подпрыгнуть в голубом небе. Ужин повар Ромодановский и Валина товарка Людка приготовят и без Валиной помощи. Сами. Но куропаток настрелять надо — завтра опять прилетают американцы и Ромодановский уже начал озабоченно шевелить губами и загибать пальцы. «Меню обдумывает, опять хочет придумать что-то. Неугомонный», — Валя ласково улыбнулась. Повар ей нравился. Не как мужчина, конечно. Какой мужчина из страшно худого, неопределенного возраста доходяги, с вечно обмотанной серым бинтом шеей? Но Ромодановский нравился ей своей ненатужной вежливостью и какой-то обыденной, из глубин натуры идущей деликатностью. Он был непохож на всех знакомых Валиных мужчин. Промысловиков, приезжающих в сезон бить котиков, немногочисленных мужчин-рыбаков с «обабившихся» в военное время сейнеров, непохож на механиков и военных с аэродрома, в столовой которого Валя работала. Она почти подошла к самому отрогу ближайшей сопки, как услышала резкие возбужденные голоса... Один голос Валентина узнала сразу. Юрченко. Непроизвольно Валины кулаки сжались. К горлу подкатила знакомая тошнота. Эта тошнота одолевала ее по утрам последние недели две. Беременность. Нежеланная, ненужная. Но Юрченко не интересовали Валины желания. Однажды вечером, выпив по обыкновению несколько «наркомовских» порций, он, не говоря ни слова, затащил Валю в свою комнатку, двери которой выходили в общий с кухней коридор. С тех пор Валина жизнь дала трещину… Она ненавидела и боялась Юрченко, но возразить ему не смела. Да и как возразишь? Вылетишь с работы в два счета… И куда деваться? Валя овдовела через полгода после начала войны, и мужем Федор был ей всего неделю. Промысловик из поморской деревни, откуда родом была и сама Валя. Маленькая комната в деревянном бараке. Громадная печь, занимающая половину крохотного пятачка земляного пола. Две кровати, между ними – стол под белой вязаной скатертью. На одной кровати спали мать и сестра Федора, на другой — молодые. Когда на Федора пришла «похоронка», Валя собрала свой сундучок и увязала в узел громадную подушку — свое «приданое», пух для которой собрала сама, стреляя полярных куропаток…. Возвращаться ей было некуда. Мать уже умерла; в ее барачной комнатке хозяйкой распоряжалась жена Валиного брата, и стоял гвалт четверых Валиных племянников. Валя "завербовалась" в качестве вольнонаемной на военный аэродром, затерянный на ледяной Чукотке. Жильем Валентине стала комната рядом с кухней в здании столовой аэродрома, которую она делила с посудомойкой Людкой. Валя вздохнула: от брата с фронта уже три месяца не было писем. А ну, как ранен? Голоса не отдалялись и не приближались. Говорящие стояли на месте. Валя сделала несколько осторожных шагов, поближе к краю плавной сопочной складки, опустилась на корточки и выглянула. Двое топтались возле застывшего на краю лощины неказистого «газика» командира летного отряда Лисневского. Сам Лисневский, высокий красивый капитан, схватил за отвороты кожанки коменданта Юрченко и прижал того к грязному борту «газика». Голова Юрченко тряслась, он хохотал. И повторял сквозь взрывы истерического смеха: — Ну, что скажешь? Расскажи, как она кричит? Как просит: «Еще, еще!» Сучка! А что ты ей говоришь? Как ты ее дерешь? Раком? Она любит раком, я помню! Желтое костяное лицо Юрченко глумливо исказилось, он сделал похабный жест и вдруг положил руку на грудь Лисневского. Ладонь его нырнула за отворот капитанской шинели и что-то там тронула, отчего Лисневский вдруг резко дернулся и оттолкнул Юрченко. Тот едва удержался на ногах. Его палка валась неподалеку, негнущаяся раненая нога оступилась, но он не упал. Лисневский опять притянул его к себе и, глядя в лицо Юрченко больными от еле сдерживаемого бешенства глазами, почти прокричал сквозь стиснутые зубы: — Оставь ее в покое, ты ее уже бросил, ты живешь с поварихой, оставь Ирину в покое! Оставь нас! — Ах, вон чего ты захотел! Оставить вас, значит? А свечку вам не подержать? Ты что, не знаешь, что она здесь в тундре прячется? Ее папаша на 10 лет без права переписки посажен. Враг народа. И мать и младший брат. Да по ней лагерь плачет! Да она на свободе, только потому, что я — Я — ее покрываю! Я – орденоносец, и, пока она моя жена и здесь, в тундре отсиживается, она жива, а не по этапу пошла, конвоиров в пути ублажать… Нет, ты мне, Лисневский, расскажи, как тебе моя жена... по вкусу пришлась? А когда ты ей первый раз ноги раздвинул, как она? Плакала? Она слезливая — когда кончает, слезы льет. А не скажешь…— Юрченко опять схватил капитана, только на этот раз обеими руками за бедра, и резко прижал к себе, одновременно качнув своими бедрами навстречу. — Мать твою, комендант! Ты что, как педераст прижимаешься? С ума сошел, допился… Лисневский хотел отстраниться, но комендант цепко удержал его, зажав шинель капитана в кулаках. — А вот, наконец, правильно ты понимать начал, Лисневский. Все просто…ты, Лисневский, мне дай, коли мою жену дерешь, — и квиты мы. — Комендант, ты в своем уме? – Лисневский побледнел, его синие глаза сузились, щеки густо полыхнули фиолетовым румянцем. — Что, Лисневский, жмешься? А отчего ты, молодой, здоровый, — в тылу, когда на фронте наши бойцы гибнут? Кому дал, Лисневский, скажи? Сейчас ты мою бабу дерешь, думаешь, все забудут, что ты — пидор? Юрченко почти повалил Лисневского на капот, жарко дыша тому в лицо и царапая скрюченными пальцами серое сукно фасонистой шинели капитана. Лисневский наконец-то оттолкнул Юрченко и остановился, тяжело дыша и сжимая кулаки. Валентина в своем укрытии замерла, почти перестав дышать. Она часто становилась свидетелем стычек капитана и коменданта. Коменданту доставляло непонятное удовольствие травить капитана, постоянно напоминая, что Лисневский отсиживается в глубоком тылу, пока другие отдают за Родину жизнь на фронте, и вынуждая того скрипеть зубами от бессильной ярости: Лисневский много раз подавал рапорты начальству с просьбой отправить его на передовую, но неизменно получал отказ. Один раз Лисневский не выдержал очередных нападок и ударил Юрченко. Юрченко упал, нарочито долго поднимался с земли, нашаривая за спиной откатившуюся палку и как будто даже с удовольствием вытирая кровь с разбитых губ: — Что, капитан, инвалида бить легко? А ты на фронт попросись, там есть, кого бить: гадов фашистских… Что, кровь пролить боишься? Лисневский постоял, посмотрел на него, глухо выругался сквозь зубы и быстро зашагал в сторону ангаров. Вспомнив этот случай, Валя уже хотела выйти из своего укрытия, но остановилась. События на краю лощины стали принимать неожиданный оборот. Юрченко опять подошел к Лисневскому и вдруг обнял того за бока, поверх портупеи и уткнулся лбом в плечо. — Лисневский, Лисневский, дай... прошу… Не могу я терпеть, дай… Лисневский стоял неподвижно, опустив голову, Валентина не видела его лица. Юрченко схватил Лисневского за шею и приник к его губам. У Валентины в голове как будто что-то оборвалось.Она завалилась с колен на бок и потеряла сознание. Когда чувства рывками возвратились к Валентине, она стала осознавать, что лежит среди редких клочьев ягеля в крошечной ложбинке на склоне сопки, и солнце ярко светит с высокого неба. Неподалеку раздавались стоны и какое-то утробное уханье. Преодолевая чугунную дурноту, она опять высунулась из своего укрытия. Лисневский навалился животом на капот невысокого автомобиля, Юрченко в одной гимнастерке, без кожанки стоял сзади и двигал бедрами, вцепившись в плечи капитана. Он тяжко встанывал, закрыв глаза и подняв лицо к небу… Галифе капитана свалилось на голенища испачканных серой тундровой почвой хромовых сапог. Бязевые солдатские кальсоны казались темными рядом с белоснежным, отстиранным Валентиной исподним Юрченко. Фуражка скатилась и валялась рядом с автомобилем, отсвечивая лаковым козырьком. Черноволосая растрепанная голова Лисневского низко опустилась на сжатые кулаки и моталась в такт размашистым движениям Юрченко. Вдруг голова поднялась, и замершая Валентина увидела лицо капитана. Искаженное мукой, с кривым оскалом красивого рта и двумя блестящими дорожками из зажмуренных глаз. Эти дорожки как будто растопили ледяной ступор, который владел Валентиной все это время. Она всхлипнула, встала во весь рост, уже не боясь, что эти двое ее увидят, и приложила приклад винчестера к плечу. Прорезь и мушка поймали белобрысый висок Юрченко. Выстрела Валентина не слышала. Она опустилась на ставших ватными ногах и не видела, как Юрченко мягко ткнулся лицом в подкладку завернутой вверх шинели капитана… Но сознание на этот раз ее не покинуло. Она сидела неподвижно, пока не услышала, как к ней подошли. Вяло поведя глазами, она увидела Лисневского. Без шинели, бледный, держа в руке пистолет, он смотрел на Валентину. — Это ты... ты стреляла? — Я, Сергей Михалыч…Валентина еще раз коротко взглянула на него и вдруг зарыдала, завыла, кусая рукав телогрейки. Она почувствовала, как капитан поднял ее и повел к машине. Юрченко лежал у колес, его острое лицо было почти таким же белым, как островки нерастаявшего снега между кустиками ягеля, и было видно, что он страшно, безнадежно мертв. Усадив Валю на сиденье, Лисневский сел рядом и задумался. — Валя… давай договоримся. Ты ничего не знаешь и ничего не видела. Сейчас возьмешь куропаток, что мы… — он помедлил и, встряхнув головой, продолжил — с Фомой настреляли. И вернешься попозже… Поняла? Валентина всхлипнула и кивнула: — Да, Сергей Михайлыч, я понимаю… Я ничего не видела. — А сейчас помоги мне. Надо одеть его — ни к чему такое непотребство. Юрченко лежал на спине, спущенные кальсоны и задравшаяся гимнастерка открывали бледные ноги и впалый живот. Темный член казался чужим на комке светлых волос паха. Вдвоем они натянули галифе и кожанку на тело, застегнули пуговицы и затянули ремень. Валентина осторожно надела фуражку на голову трупа и тихо ахнула, когда палец попал на влажное и липкое у виска. — Крови мало…— шепнула Валентина. — На моей шинели кровь. Немного,— помолчав, нехотя сказал Лисневский. — Вы мне ночью принесите шинель, я отчищу,— с готовностью отозвалась Валентина. Ей было страшно и спокойно …оттого, что она была не одна, и Юрченко больше нет, а Лисневский думает и решает, что им теперь делать. И хорошо. Он решит, а она, Валя, все сделает, как он скажет. О том, что все только начинается, и будет расследование, она не думала.