Преступление без наказания

— Господин Накахара, по Вашей истории можно писать целый роман. Чуя молчит. Мысленно передразнивает писклявым голосом сказанную в его адрес фразу. — Вы ведь понимаете, насколько крупно Вы вляпались? — офицер поднимает взгляд на рыжеволосого, но последний как смотрел в одну точку на столе, так и смотрит, не реагируя. «Вы ведь понимаете, насколько крупно вы, блять, вляпались, бла-бла, правда, что ли», — Чуя медленно перебирает пальцами левой руки без перчатки. Ладонь немного побаливает от ссадин на ней, кольцо наручника неприятно холодное на запястье, а рядом сидит этот мудак. Что может быть хуже? Да уже ничего. Ни-чер-та. Дазай сильно потрёпан: взъерошенные волосы, запёкшаяся рана на щеке — пластырь на одних соплях держится, готовый оторваться в любую минуту, — непонятные царапины на шее, перебинтованная наполовину голова, только теперь бинты на ней действительно нужны, а не для того, чтобы покрасоваться; сидит и точно так же пялится в угол этого помещения для наблюдения. Чуя на напарника не смотрит, он уже насмотрелся на эту рожу сполна. Их руки соприкасаются тыльными сторонами ладоней, и это не только выглядит по-пидорски — это для того, чтобы Накахара не разъебал тут всё к чёртовой матери. Он уверен, что за зеркалами Гезелла стоит куча охранников, полицейских и им подобных, готовых в каждую секунду врезать дубинкой по затылку за агрессивное поведение. Но никто не застрахован от того, что Накахара в порыве гнева не перекусит эту дубинку зубами. Он вообще страшная сила, если подумать. — Статья сто девяносто девять, — допрашивающий их офицер кладёт на стол перед виновниками торжества листы бумаги. — Статьи сто три, сто четыре. Двести двадцать семь. Мне продолжать? Дазай молчит. Мысленно передразнивает сказанные в их адрес номера из Уголовного кодекса, мимолётно глянув на свою руку и вновь переведя взгляд в угол; стены серые, гладкие. Кажется, проведи по ним рукой, и ни одной шершавинки не будет; такие же гладкие, как кожа мертвеца, почившего без телесных повреждений. — Откуда у Вас столько бинтов, господин Дазай? Офицер смотрит из-под стёкол очков, чуть склонив голову подбородком к груди, придерживая оправу пальцами. Он ждёт ответа. — Каждое слово, что я скажу здесь, — Осаму говорит не слишком громко, но в полупустой комнатушке обрывки фраз слышны достаточно хорошо, — может быть использовано против меня. И замолкает. Замолкает, закрыв рот, никак не двинувшись, продолжая смотреть в сторону. — Я не думаю, что Вам есть, что терять, скажи Вы мне это, — офицер снова скользит взглядом по бумагам. Там, конкретно на этом листе, половина подноготной Чуи. Ровно столько, сколько нужно для вынесения смертного приговора, а больше половины, наверное, послужит для такой казни, которой ещё и в помине не существует. Расстрел из пушки на месте, прямо на этом самом месте? Бред. Там, за дверью, стоят ещё одной кучкой охранники, сложив руки за спиной. Если они ждут, что услышат откровения от двух потенциально опасных исполнителей комитета Мафии, то они очень жестоко ошибаются, наивные дети. Попавшимся на горячем заломят свободные руки — Чуе правую, Осаму соответственно левую — для всеобщей безопасности, чтобы отвести туда, где они временно не причинят никому вреда. Это ж надо было так сказочно объебаться, так оплошать! Накахара жалел, что не мог сломать Дазаю позвоночник, иначе его же сломают ему. Жалел, что не сломал тогда, когда на них была направлена куча полицейских огнестрельных орудий. Осаму видит на щеке Чуи кровавый порез. Что-то в этот раз пошло не так, очень не так — по пизде, грубо говоря. В круговороте резко сменяющихся действий и событий вокруг Чуя даже и не понял, в чём конкретно состояла их ошибка. Их ли вообще была ошибка? Он помнит эти предрассветные часы, когда очередная какая-то там по счёту группировка встала на пути и в прямом, и в переносном смысле; очередная муть с ценными бумагами дошла до того, что потребовалась небольшая помощь Двойного Чёрного. Опасная близость к оживлённым районам вызывала сумятицу, но Двойной Тьме ли пасовать? «Ага, справимся, — думал Чуя. — Ага, опять всё то же самое». «Ага, — думал он снова, — сейчас разберёмся, а потом неплохо было бы вздремнуть. Дазай, дебильная твоя рожа, только не подведи, я сегодня ещё домой вернуться хочу». Вернётся он, как же. Вспоминая сейчас прошедшие события, восстанавливая их в голове, Чуя будто отматывал назад плёнку старой кассеты. От конца к началу — плёнка заела на середине — и снова с самого начала в конец. Он не понимал, зачем каждый раз думал об этом. Уже поздно что-то предпринимать, во всяком случае. Нет, не так: во всяком случае теперь они оба зависят от высших сил. От правильных решений босса Мафии, если быть предельно точным. Чуя лишь хмыкал, понимая всю абсурдность произошедшего. Как… так вообще. «Ага, блять, — пронеслось в голове тем злополучным и очень ранним утром, когда впереди замаячили отвратительный красный и гнетущий синий, оповещая о том, что нужно бежать, а лопасти вертолёта над крышами даже с такого расстояния оглушительно шумели, заглушая всё вокруг. — Приехали. Классно». Всё начиналось так обыденно. Звуки выстрелов, возвращённые в ответочку гравитацией пули. Ах, гравитация, бессердечная ты сука — рыжеволосый крутит в воздухе одну из пуль над раскрытой ладонью, готовый отправить сей презент обратно в любую минуту. — Бам, — тихо озвучивает Чуя, прижимая все пальцы к ладони, указательный выставляя вперёд, большой — вверх; очень импровизированный пистолет. Пуля чуть ли не вгрызается в череп через чей-то шлем, и обмякшее тело падает. До мафиози доносится отрывками фраза Дазая. Он тяжело вздыхает, вытирая кровь с пораненной щеки, говоря что-то про то, что кто-то там в здании, и бэнг-бэнг-бэнг. Три трупа с его стороны от пулевых ранений, четыре — пали аккурат у ног Чуи. Хочется закурить. Осаму пихает локтем в бок, сразу же уходя, намекая, что и напарнику следовало бы идти за ним. «Если мы тут задержимся с нашей резнёй, — говорил он, тяжело дыша от быстрой ходьбы, прижимаясь спиной к грязной стене какого-то здания, — мы не сможем использовать Порчу незамеченной. Ты не сможешь». Этот район не славится справедливостью по отношению ко всему живому, и Дазаю несильно нравится, что его уже давно не пугают эти неровные дороги, захламлённые мусором проулки, исписанные пошлыми и паскудными граффити кирпичные стены. — У тебя кончаются патроны? Почему ты так волнуешься? Партнёр молчит, перезаряжая Глок, смотря куда-то за стену. Служивые Портовой Мафии отходят, отстреливаясь, и не слишком понятно, кто побеждает. Всё пестрит — чёрная одежда сотрудников, одеяния болотно-коричневой раскраски уже надоевших недоброжелателей. Какая разница? Одна Порча изничтожит тут всех, если и не вся. А дальше плёнка будто прожжена или зажевалась, чёрт её знает. Чуя помнит смутно. Нет, его не снесло взрывной волной, его не оглушили, он не терял сознания или рассудка; но в голове чётко и до сих пор звучал звук далёкого взрыва, звук того, что что-то упало. Какой-то столб, оборвавший провода, сверкнув искрами, или что это было. Возможно, как раз-таки это потревожило всё ещё друживших с головой людей с верхних этажей — или тех, кто просто хотел поспать — и заставило набрать столь не нужный сейчас номер. В тот момент Накахаре показалось, что бумажная волокита, все эти документы, стопки листов А4, ручки, много ручек — про запас, если вдруг кончатся, — всё это ему показалось таким желанным сейчас. Вот сейчас, когда за спиной что-то грохочет, слышны крики, а ты уже готов скинуть драгоценные перчатки с рук, наблюдая на коже алые и чуть поблёскивающие полосы и узоры. Возможно, Чуя хотел уйти с головой в рутину. Сидеть в офисе или слушать деловых партнёров, когда рядом сидит Мори и всему этому делу внимает, а ты так, для массовки, для красоты; курить, стоя у окна, свои Мальборо в зелёненькой пачке, с диким желанием уйти домой, чтобы ополоснуться под холодным душем и упасть лицом в подушку; изредка, когда совсем устал, зарыться рукой в волосы под шляпой, отпивая подаренное кем-то — Чуя уже не помнил, кем — вино, вынутое из ящика стола; в конце концов, тупо пялиться на этикетку бутылки, цепляясь взглядом за написанное на ней название, вроде «Шеваль Блан» тысяча девятьсот сорок седьмого года; чёрт возьми, он был готов выслушивать тупые шуточки жужжащего над ухом раздражающего суицидника, но не это.

Не это вот всё.

Чуя действительно метался между тем, чтобы бросить Осаму на этом забрызганном кровью и грязью асфальте и уцепиться рукой за сброшенную с вертолёта лестницу, и тем, чтобы доблестно остаться с напарником, ибо времени тащить его и держаться одной рукой за верёвку, а другой — придерживать за шкирку этого оглушённого чем-то в него кинутым дурака, не было. Потери были огромны, и все спасённые были, во-первых, серьёзно ранены, а, во-вторых, высоко в кабине замершего в воздухе над головами двух оставшихся на земле сраного вертолёта. Благо он без опознавательных меток. Благо он будет взорван и впоследствии утоплен. Дазаю действительно что-то прилетело в голову — нарочно ли, взлетевшее в воздух от всей этой катастрофы ли, Чуя не заметил; видел лишь, как обмякшее тело вздрогнуло и рухнуло наземь, — и теперь струйка крови стекала по виску, вниз по челюсти к подбородку. Вокруг все мечутся, вокруг шумно, уже достаточно близко противный вой полицейской сирены. Упс, непорядок. Слышен визг колёс машин, заезжающих по дороге в место, где разразилась финальная стычка. Накахара не знал, что она финальная. Звуки, выстрелы, крики. Всё смешалось в один сплошной белый шум; рыжеволосому до сих пор стыдно признать, что тогда он конкретно запаниковал, хоть на лице это никак и не отразилось. Если использовать Порчу в целях отогнать от себя и напарника просто всех, кто сейчас их окружает, то тогда он хотя бы будет знать, что стычка действительно финальна, ведь доблестный неполноценный спаситель лежит в отключке и прохлаждается, а Чуя просто-напросто погибнет. Нет. Он был готов обмотать эти чёртовы верёвки уже вокруг Дазая и зацепиться за него. Без проблем, не было бы Осаму здесь — Чуя бы даже не парился, притянув, нахрен, гравитацией вертолёт ближе, а тут и с этим придурком что-то надо делать и как можно быстрее, и самому шкуру спасать. На секунду возникло желание пожертвовать вертолётом и людьми, чтобы способностью откинуть его в подъезжающих легавых, но Чуя одумался. Кажется, уже давным-давно запахло подожжённой шкурой, если не сгоревшей наполовину. Чуя был готов теперь держаться зубами за верёвку, честное слово, держа ещё и этот живой дазаевский труп всеми конечностями, но судьба определённо решила сыграть злую шутку. Зрачки в голубых глазах на миг вздрагивают и замирают, когда верёвка под два дружных и очень точных выстрела обрывается на середине, и оба срываются вниз с высоты этажа эдак второго. Невысоко, да, но больно, учитывая ещё то, что Дазай достаточно тяжёлый. Этому выстрелу явно способствовали не полицаи. Вертолёт опасно подаётся в сторону, шумя лопастями, отлетая дальше с обрывком верёвочной лестницы. В горле застывает громкое и протяжное: «Твою ма-ать!», а уши режут противные команды лечь и не двигаться. А что ещё, блять, сделать? Попрыгать, может? Стишок рассказать? Чуя сплёвывает, понимая, в какой заднице оказался. Он не выглядит загнанным в ловушку кроликом с полными дикого страха глазами, дёргающимся из стороны в сторону, пытаясь проскочить, нет; он ничего не делает, опустившись на колено рядом с этим, всё испортившим, мудаком. Слишком поздно отбиваться, как если бы нога ступила в медвежий капкан под взглядами голодных волков. — Я изучил ваши досье. Господин Дазай, Вы точно отказываетесь от чистосердечного признания? Это может послужить смягчающим обстоятельством. Чуя внезапно теряется в мыслях и будто приходит в себя, когда голос офицера разрезает тишину. Секунду смотрит чуть выше своей обычной точки в столе, а потом успокаивается. — Срок до смертной казни будет меньше? — Осаму вроде бы усмехается, а вроде и нет. Взгляд у него тяжёлый. А ведь днём ранее лыбился, как умалишённый, словно ничего плохого не произошло, мир — добро, радуги-пони, золото вместо крови. Даже непринуждённо шутил, и непохоже было, если б шутки были наигранными, дабы разрядить обстановку. Дазай вообще будто серьёзную маску надел, когда их обоих впихнули в эту комнату отчаяния и безысходности. — Господин Накахара? Рыжеволосый молча смотрит в сторону, едва качнув головой. Да. Он отказывается писать что-либо. Максимум, что сделает — распишется, как на автограф. Или нарисует большой хуй, а сверху подпишет: «Это Вы», указывая стрелкой на допрашивающего. Там, на бумагах, на этих самых досье, расписаны все грехи обоих. Казалось бы, вкупе с этим всем смертных грехов станет восемь. Или девять. Если казнь и свершится, то Накахара поклялся, что спихнёт Сатану с трона и умостит свою задницу именно там, ещё и бархатную подушку попросит, а потом — испить кровь невинно убиенных. А? Дазай? А что Дазай? Пусть кипит в котле. С его-то уверенностью в том, что он не кто иной, как альфа-самец, от которого текут не только все в округе, но даже сам напарник, вода как раз-таки будет кипеть из-за него. Или вскипать от того, что даже обычную воду он бесит. Как в джакузи устроится, чёрт. Там, на этих бумагах, их фотографии. Чуя мельком видел, как на злосчастном фото Осаму гаденько улыбается, как на выпускной детского сада, держа в одной руке, умудрившись другой упереться в свой бок, табличку со своими именем-фамилией и ещё чем-то, какими-то цифрами. На самоубийце — типичная тюремная форма, чёрт бы её побрал; смотрится так уёбищно. Почему он улыбается? Рядом и под фотографией написана половина дазаевских данных, и Чуя почти полностью уверен, что минимум девяносто процентов всего этого — фальшивка. Кто-кто, а Осаму умеет выдавать ложь за чистую правду, как никто другой. Наплёл наверняка, что круглый асоциальный сиротка, работал каким-нибудь грузчиком или менеджером в захудалом магазине того злосчастного района, паспорт дома на комоде, пистолет подсунули, а он, вообще-то, не причём и весь из себя ангел. Случайно, мол, попал под артобстрел этого мракобесия, а там и в голову что-то прилетело, а этот рыжий кто такой — не знаю, не ведаю, впервые в жизни вижу, и, вообще-то, это было давно и неправда. Чуя утрировал, конечно, но истина кроется где-то в этом. Под досье Дазая выглядывает кусок досье Чуи. Он жмурится, отводя взгляд в сторону; там, на фотографии, Накахара изображён так же, как напарник — форма, табличка с именем, волосы слегка растрёпаны, лишь лицо угрюмо, выражает муку и усталость от этого мира. Мафиози стоит на чёрно-белом фоне; запечатлены его анфас, его профиль. Рыжие пряди слегка вьются у уха. Чуя не говорил ничего, и на бумаге — лишь зафиксированные противозаконные действия в ту ночь и ещё парочка, благодаря которым в городе достаточно продолжительное время были развешены листовки розыска с его лицом. Закрой эти красные вопящие буквы — и никто не догадается, что это не какая-нибудь очередная рекламка модельного агентства. Накахара знает, что будет акцент на сто девяносто девятую, сто девяносто вторую и, кажется, теперь ещё и двести тридцать шестую статьи — издержки работы. Осаму точно пойдёт по ним же, плюсуя к своей биографии вдобавок двести вторую. Прекраснейший набор, с таким только в канаве жить где-нибудь за пределами страны. Забавно, что Чую волновало то, как Мори будет разгребать весь этот… конфуз. Накахара был слишком особенным преступником. Вернее, он был очень скрытным и едва ли преступником, но так уж вышло. Допроса с пристрастием с ним не выходило — его нужно проводить с глазу на глаз, детектив-заключённый, но Осаму шёл очень нужным довеском, без которого Чуя — страшная сила. Дазай должен находиться с последним везде и всегда во избежание использования Порчи на всю катушку, и вдвоём они более-менее безопасны, даже если сами не хотят этого, чем по одиночке. Так решило правительство. Так решили органы власти. Что ж, им же хуже. Сколько словесно у Чуи ни пытались выпытать его данные, не получалось ничего. Рыжеволосый просто пристально смотрел на допрашивающего без единой эмоции на лице, изредка шевеля затёкшей свисающей левой рукой, задевая кисть Дазая. Наверное, поэтому Осаму удалось навешать огромной лапши на уши про себя, стоило только раскрыть рот и показать себя с гораздо более общительной и располагающей к себе стороны. Чёрт их знает, поверили эти власти или нет, но приговора было не избежать даже при таком раскладе. Выпытывание личной информации без применения силы было похоже на… попытку открыть большой пыльный ящик — пока пытаешься высмотреть что-то внутри, оставляешь на поверхности лишь отпечатки ладоней и рук, а как хлопнешь крышкой — полетит вся пыль. Только хлопать в этот раз было нельзя. Можно только смотреть. Осторожно. Тихо. С закрытыми глазами. Стоя лицом к стене и гадая, что это за предмет за твоей спиной — ящик, коробка, фортепиано? Офицеры были в курсе способности преступника, поэтому даже толпой нападать опасались. Ему, заключённому-смертнику, уже ничего не стоит повторить ещё более жестокие деяния ещё и ещё раз, а если умудрится сбежать в результате разгрома — пиши пропало. И без заключения суда ясно, что тут всё плохо, и изменить тоже ничего нельзя. Но ни Чую, ни Дазая такой поворот сильно не волнует. Безусловно, за предыдущие дни они натерпелись сполна, особенно Чуя, выслушивая шутки слишком острого на язык партнёра в стиле: «Ну что, петушок, готовься громко кричать». Нет, Накахара был готов записать целый список неудачных, по его мнению, каламбуров, но вот Осаму было смешно, шутник херов. В первый день их грубо запихали на ночь в изолятор на участке, отобрав всё оружие, плащи, шляпу; они ожидали ответа из центра, ведь слегка покоцанные рожи совпадали с лицами на листовках. Тогда-то, в ту ночь, когда Чуя был готов биться головой о стену, а Дазай, будь он неладен, был прикован к нему наручником — кто-то из копов всё-таки догнал и даже узнал в задержанных эсперов — он и травил свои дебильные шутеечки. Любые резкие действия, например, вломить разговорчивому напарнику подзатыльник, прерывались окликом или угрозой наблюдающих, и Чуя смирился. К тому же он очень устал. Очень жалел, что партнёр пришёл в себя так рано. — Эй, Чуя. А ты знаешь, что принято набивать тату тем, кого ты на зоне выебал? — Тебе-то эти знания зачем? Ты труп. Я тоже. — Нужно мыслить оптимистично. Зато красивый труп. Чуя тяжко вздыхает. — Иди в жопу, Осаму. Эти пара дней — круг ада, и рыжеволосый точно не знает, что ему мучительнее — чувствовать себя пойманным преступником или то, что рядом теперь всегда околачивается этот придурок. Наручник натирает. Офицер, покопавшись в бумагах ещё немного, будто надеясь, что прочтёт между строк ещё что-нибудь интересное, говорит — даже, скорее, просит, встречаясь взглядом с двумя убийственными равнодушными взглядами, учитывая его тон — не рыпаться и вообще не двигаться для их же блага и уходит, запирая дверь на ключ. Осаму понятия не имел, на что они рассчитывали, оставляя двух пойманных мафиози одних. Словесных чистосердечных? Плача? Мольбы о пощаде? Киданий на стены и зеркала Гезелла? Что? Они жаждут услышать какие-то сокровенные тайны, оставив заключённых наедине? Каких-то рассекречивающих их базу и работу фактов? Одним своим видом Чуя говорит, что никто не получит просто нихуяшеньки. Там, за стёклами, наверняка в обоих попавшихся вперили взгляды собравшиеся, сложив руки за спиной, переговариваясь; здесь, во всяком случае, ничего не слышно. Мафиози вроде и одни, а вроде на них устремлены десятки пар глаз, и это нервирует. Неприятное чувство слежки. Раньше именно Дазай и Накахара были хищниками. А сейчас? Нет, это не значит, что они стали жертвами; это значит, что они стали… немного — чего врать, сильно — покалеченными хищниками в клетке с другими, более сильными на данный момент; это не значит, что они перестали щетиниться, скалиться и выпускать когти на других. Выпускать, но не нападать — они ждут. На чужой территории всегда лучше ждать. — Этот наручник мне скоро запястье сотрёт, — рыжеволосый говорит вполголоса, вздохнув и потянувшись. Правая рука напарника тянется вверх вслед за левой рукой Чуи. Забавно, что в изоляторе в первый же день времяпрепровождения в нём нашлись наручи без цепи; волею неволею, а Осаму прикасается к бледной кисти со стёртыми в кровь костяшками — волею неволею Накахара обезоружен. Попали. — Задница цела — и на том будь доволен, — Дазай хмыкает, слыша, как звякает кольцо браслетки о стул — это Чуя снова опустил руки, оставив левую безвольно висеть между стульями вместе с рукой партнёра. — Он на тебе всего пару дней. Тебе, может, пушистый розовый наручник подать на блюдечке с голубой, как ты, каёмочкой, неженка? — Завались. — Что ж, лаконично и логично. Они оба — уникальный случай в практике нынешнего поколения полицейских ищеек. Дуэт, который нельзя разделять ни при каких обстоятельствах, если хочешь остаться в живых. Осаму, если честно, ждёт не дождётся реакции тюремщиков и вообще тюремного персонала на то, что смертников нужно запихать в одну камеру. Смертников. В одну. В комнатушку, размер которой — два на пять метров, где всегда горит свет, нельзя раскрывать рта, а тусоваться в этой крысиной клетке минимум лет пять с половиной. Дазай не знает, откуда он это знает. Дазай не знает, зачем он это знает. Но теперь понимает, что даже какому-нибудь английскому слесарю с абсолютно бесполезным знанием, как, например, ухаживать за шерстью альпак и чем их кормить, может оно понадобиться лет эдак через шесть. Примерно так же и Осаму нужна была информация о содержании смертников в тюрьмах. Ну, вот и понадобилась. Он точно не помнил, что произошло тогда, когда их задание провалилось с поистине неебическим треском. Снова смотрит в одну точку в полу рядом со своей ногой, восстанавливая события в памяти. Неполноценный не в состоянии восстановить всё со скрупулёзной достоверностью, поэтому просто пытается сложить разрозненные кусочки воедино. Нужно попытаться понять, что пошло не так. Нет, Дазай догадывался, что конкретно пошло не так, но без цельной картины понять это достаточно сложно. Мори наверняка бы потребовал детального отчёта, если, конечно, мафиози ещё когда-нибудь по счастливой случайности ступят за порог Главного здания. «После проникновения на вражескую территорию Порча полностью уничтожила и организацию наших недоброжелателей, и их штаб, — говорил бы Дазай, равнодушно глядя в наскоро напечатанный за час до предоставления отчёта лист, замечая опечатку в слове и мысленно поправляя сказанное: „Не уничтожила, а расхерачила к чертям собачьим“. — Переждали в убежище какое-то время, выпили и потрахались, а затем вернулись». Серьёзно, Дазай готов сказать именно так; готов получить тумбочкой по голове и быть выебанным Чуей в задницу в этот же вечер — сие всяко лучше, чем гнить, как последний зэк, в камере ожидания смерти. В смертельном приговоре больше пугает не то, что когда-нибудь, через пять лет и одиннадцать месяцев, состоится казнь двух опасных преступников, а то, что этой самой казни нужно невыносимо долго ждать. Ты не знаешь сроков. Тебя оповестят о твоей кончине за день, час или полчаса до её свершения, и делай, что хочешь. Если разрешат помолиться, Осаму сплюнет на пол и скажет, что самоубийство — его религия, и молиться он будет петле в потолке, а вы не тяните кота за рога и выполняйте уже рабочий долг, а то сидеть в душной клетке без окна осточертело. Чуя думает, что всё это, всё происходящее — какая-то очень плохая, дешёвая сказка, написанная в купленной за пару монет у бедного торговца в подворотне книжке в рваном переплёте; написанная абы как на колене при свете сдыхающей керосиновой лампы каким-нибудь негениальным прототипом Достоевского*, которого уж очень сильно поджимают сроки, а переписчиков нет и подавно; написанная скудно и отвратительно, через тернии неграмотной писанины, исправленной редактором, выходящая в итоге в скупенький хеппи-энд. И Чуя ждёт этого хэппи-энда. Ждёт развязки всего того дерьма, что навалилось и никак не смывается. И Дазай ждёт тоже. Он признаёт, что хотел бы вернуться и погрузиться в работу обратно. Тюремный опыт — це, конечно, прекрасно, но освобождать обычных заключённых гораздо проще, чем обречённых. Да и живётся обычным, заключение отмотавшим, легче, нежели тем, кто всё ещё сидит там, как умирающая крыса, в комнатушке два на пять, щурясь от надоевшего желтоватого света, ожидая кончины. Осаму признаёт, что хотел бы вернуться к работе. Хотел бы, сидя за столом и закинув на него ноги, читать поданные ему на тот же стол документы и иногда перечитывать по несколько абзацев заново, ибо засыпал или просто думал о своём; хотел одним своим видом раздражать напарника, стоя рядом теперь у его стола; хотел прикуривать от сигареты напарника, держа свою в зубах, слегка наклонившись. Хотел, запершись в квартире Чуи, предчувствуя завтрашний обоюдный выходной, склонять голову на его, ведь он сидит рядом, плечо, слушая ворчание, что, мол, Накахара ему не подушка, и вообще вали отсюда, у тебя есть своя нора, вот и живи в ней. Дазай спрашивал: — Тебе жалко поделиться диваном с любимым напарником? А Чуя, выдыхая сигаретный дым в потолок, придерживая штакет между указательным и средним пальцами, отвечал: — Знаешь, что чуть-чуть больше моей жалости к тебе? Твоё желание жить. Это было за день до той злополучной полночной миссии. Предрассветные часы, перестрелки, пара перебежек, приведшие, в конце концов, в один из самых криминальных районов. Скрываться между домами и за естественными преградами было в разы легче, но и высмотреть неприметную цель в тёмных проулках стало в разы сложнее. Началась взрослая игра в прятки. Кого поймали — тот труп. Отличная мотивация тренироваться до уровня профессионала в этих недетских салках. Дазай помнил, как вражеская группировка взорвала что-то посередине дороги, и столб, обрывая с искрами провода, с грохотом рухнул поперёк проезжей части, преграждая путь бывающим здесь по утрам редким машинам. На мгновение всё заискрилось желтовато-белым салютом, и Осаму непроизвольно остановил на этом взгляд. От грохота разразились сигнализациями пара-тройка близстоящих машин, а сзади Чуя что-то кратко сказал в рацию, связывающую с главным штабом. Значит, с минуты на минуту должен прибыть вертолёт; не планировалось создавать столько шума в жилом районе. В голове Неполноценного в ту минуту щёлкнуло, что все эти обстоятельства явно не зря сложились в одну цепочку — опасное место для выяснений отношений, шум, паника. Это всё действительно происходило достаточно быстро, а времени размышлять не было. Всё явно было подстроено. Умно, умно. Дазай помнил лишь внезапный удар по голове, а дальше — гул в ушах и темнота. Беспросветная тьма той задницы, в которой они оба оказались. Шатен не успел и слова сказать рыжеволосому. Возможно, удар случился из-за того, что что-то, помимо проводов, оборвалось на столбах, когда опора накренилась. Поздно теперь гадать, планировался ли такой поворот событий или нет. Но Осаму точно не планировал всего того, что случилось; всего того, «благодаря» чему и он, и Чуя сидят в комнате допроса, скреплённые одним наручником без единой отмычки в кармане, во рту, в волосах или ещё где; чего-то такого, что помогло бы освободиться. Какой прекрасный день. Какой прекрасный пень, сидящий рядом и смотрящий немигающим взглядом в пустой чёрный стол. Какой прекрасный я и тщетность бытия. Мда. Дверь сзади открывается с тихим скрипом, и входит снова тот же самый офицер. Держит в руках набор для дактилоскопии или чего-то такого. Зачем? Хрен их знает, сейчас Дазай думать уже не хочет. Чем-то офицер — Чуя вообще не понимает, почему они окрестили его именно офицером — напоминает криминалиста своей работой. Стоит, наносит специальную краску на стёклышко, потом — на дактилоскопическую карту. — Следствию необходимы ваши отпечатки пальцев, — сухо произносит офицер, придвигая стекло с чернилами к Дазаю. Накахара думает о двух вещах: первая — «Да ладно, правда, что ли? Я думал, блять, грим будете наносить. Чур мне собачку»; вторая — он уверен, что, будь они в другой обстановке, эта хитрая морда передвинула бы стёклышко с краской к напарнику и сказала что-то вроде: «Дамы вперёд», обязательно получив после этого пинок под зад. Но сейчас сидит, не выделывается. Чуя замечает мимолётную ухмылку на его лице. Осаму, судя по всему, подумал об этом же. Дазай делает своё дело, смотря теперь на запачканный чёрным палец, вертя в другой руке любезно поданную салфетку. Краска снова наносится уже на очищенное стекло, и Чуя, закатив глаза, проделывает эту сложнейшую операцию вновь. Теперь они оба сидят с чёрными пальцами. Офицер — или сержант? — снова уходит, забирая то, что принёс, но, наверное, ненадолго, снова оставляя «попавшихся в силок голубков» одних. А ведь это нихрена не полиция устроила облаву, им ведь просто повезло, что мафиози попались. Они ещё пожалеют. Дазай с Накахарой переглядываются — в этом уверены оба, хоть и нацепили на лица маски отчаяния и глубокой депрессии с признаками полного отказа от разговоров. Пока приговор будет ползти черепахой до приведения его в силу, будет идти следствие. Будут докапываться до мест работы, до целей в жизни, до самого образа этой жизни, до семейного положения и ещё до множества вещей. Чуя рад, что не снимает перчаток. «Я арестован, но вы там сами разбирайтесь, — скажет он, махнув рукой, — у меня лапки перчатки». Осаму задумчиво смотрит на напарника и немного елозит на стуле — задница сидеть устала. Рыжеволосый опирается свободной рукой на стол локтём, упёршись кулаком в щёку, и вздыхает. Внезапно чувствует, как что-то прикасается к другой щеке, ведя до скулы. Вопросительный взгляд, поднятый на Дазая, сразу становится злым. — Ну и зачем? — Накахара трёт щёку, измазанную чёрной полосой от нестёртых на пальце Осаму чернил. — Тренируюсь в нанесении тату, — усмехается в ответ шатен. Впервые, надо сказать, усмехается за весь допрос. Допрос шёл не так уж долго, но чувство времени в этих стенах притупляется. Чуя по привычке поднимает правую руку, чтобы посмотреть на часы, и чертыхается — часов-то нет. — Ты у меня дошутишься. Станешь трупом раньше приговора, — шипит рыжеволосый. Так непривычно видеть его без шляпы. Отсутствие головного убора уже само намекает, если не говорит прямо, что они в полной и беспросветной жо. «Рыжая голова без шляпы как символ отчаяния и душевного угнетения», — проносится в мыслях Неполноценного. Это даже больше похоже на название книги. Нет, не просто книги — мирового бестселлера. Осаму даже придумывает названия для всей тетралогии, улыбаясь уголком губ своим мыслям. Самый неунывающий преступник. Они — уникальнейший случай. «„Рыжая голова без шляпы как символ отчаяния и угнетения“, том первый. „Бледные руки без перчаток как знак безвыходного положения, или как понять, что вам хана“ — том второй. Я просто гений, — шатен снова бросает взгляд на Чую, тарабанящего пальцами левой руки по столу — правая рука Дазая лежит рядом. — „Перебирание пальцами как признак нервного расстройства, симптоматика и лечение“ — том третий. А потом — экстра-издание, повествующее о том, что, мол, не ходите, дети, по Йокогаме гулять, иначе загремите на пожизненное, как неудачник-автор. — Чуя заметно осунулся за эти пару дней. Губы у него тонкие и суховатые. На них виднеется небольшая ранка — Осаму укусил в ту спокойную ночь перед следующей, на которой их отправят на проваленное проклятое задание. Дазай, к сожалению, не знал, что на данный период миссии для него исчерпаны. — И наконец — „Искусство обворожения рыжих мальчиков, или как дать понять, что у тебя нет сердца, но его заменитель тебе нужен“, четвёртый, последний, том. Я стану богачом». Дверь открывается снова, отрывая от важных мыслей о будущем. Входит офицеро-криминалисто-сержант с двумя охранниками. Какая-то чахлая левретка среди двух слюнявых бульдогов с нижней клыкастой челюстью наперевес. — Выходите, — говорит «левретка», отходя от прохода в тёмный и холодный коридор. Стены там выкрашены в белый сверху и тёмно-синий снизу. Они гладкие, без единой шершавинки. Дазай поднимается со стула, хрустя затёкшими спиной и шеей. Чуя встаёт следом. Взгляд у него настолько холодный и серьёзный, что складывается чувство, будто он сам сюда пришёл, сам сдался, сам вывернул карманы с ножами и огнестрелами, захотев исправиться, но при этом будучи в состоянии сломать челюсть за плохое с ним обращение. Аристократ в заточении. Домашний и ухоженный абиссинский кот в приюте с бездомными оборванцами, сидящий на самом верху кошачьей башенки рядом с бурым и перебинтованным потеряшкой. Породистым, правда, потеряшкой, вылизывающим его бок, шею и между острых, больших ушей. Охранники заламывают их свободные руки за спину, как ожидаемо. Двойная Тьма знает миллион разнообразных приёмов, как отбиться от нападающих сзади, но пока не рыпаются. Тюрьма — это вам не цветочки и не ягодки. Это… плохо? Нет, это пиздец как плохо, просто один большой пиздецовый пиздец. Единственная парочка вещей, что останавливает обоих от опрометчивых действий — знание цены себе как работникам и сопоставление этой цены с целями самой Мафии. Они бесценны. «Элиза была бы не в восторге, видя меня таким, — думает рыжеволосый, смотря в пол и делая всё на автомате. — Коё тоже. Да все». «Удивительно, какой чистый пол здесь, — думает Осаму, опустив взгляд на свои ноги. Руки обоих, что в наручниках, болтаются между ними. — У них хорошая зарплата, наверное. Интересно, сколько бы заплатили за наши головы?». Они оба знают, что их ждёт. Оба знают, что плюсом ко всей биографии пойдёт ещё и девяносто седьмая статья.