Преступление без наказания

А Чуя как-то и не замечал, какой, на самом деле, Йокогама спокойный город по утрам. Всё вокруг словно остановилось, уступив место ебаным сентиментальностям и романтичности. Будь Чуя четырнадцатилетней девочкой, он бы, бросившись на шею возлюбленному вайфу, пищал бы что-то про то, что, мол, эй, Дазай-кун, ты только погляди, какая красота! Но Чуе повезло быть двадцатичетырёхлетним мужиком, курящим и дымящим, как паровоз, и пьющим — иногда — словно не пьянеет. Собственно, повесься на забинтованную шею какая-нибудь девица, или две, или целая толпа, радостно визжащая о том, какой прекрасный суицидальный мужчина предстал перед ними, Чуя хорошенько вломит Осаму подзатыльник и потащит за шиворот домой, чтобы не шлялся с малолетними простушками. Осаму стоит рядом, запустив руки в карманы брюк. Они оба сейчас на шестом этаже со стёклами от потолка до пола, оба смотрят вниз, а Чуя ещё и курит. Это уже третья по счёту сигарета, и то заканчивающаяся; Дазай не посмел попросить хотя бы одну, ибо, кажется, Накахара настолько перенервничал, что готов выкурить пачку за один присест и не кашлянуть. — И не боишься заработать рак лёгких? — У меня этот рак на всей жизни, — отвечает рыжий, последний раз затягиваясь и выбрасывая окурок в мусорное ведро, выдвинутое из-под стола, — и имя этой болезни точь-в-точь совпадает с твоим. Осаму усмехается и пожимает плечами. На них обоих — только брюки и рубашки, исключая излюбленную Чуей портупею, что на груди крест-накрест. Последний надевает жилетку прямо сейчас, медленно и лениво, совершенно не торопясь. Хорошо, что босс дал на сегодня отгул, и было бы странно, если б не дал — хей, главнокомандующий, мы, как бы, досрочно освобождённые, давай ещё раз подумаем над этим? Дазай, конечно, так не скажет, но подумал бы точно в таком направлении. По крайней мере, Чуе отгул нужен — залить в себя три чашки кофе, посидеть в ванной три часа и проспать целый день, и жаль, что не три дня. Осаму, в принципе, тоже не против спокойно вздремнуть хотя бы немного. Накахара что-то тихо ворчит, стуча по своей шляпе изнутри, выпрямляя её, примятую упаковкой, и надевает на голову, поворачиваясь к окну и вглядываясь в своё отражение. — А как же твоё излюбленное болеро? — Дазай акцентирует на последнем слове, выделяя интонацией. — А как же твои любимые бинты? — Чуя хмыкает и передразнивает напарника, намекая, что под его рубашкой всё те же рваные и окровавленные повязки. — Один-один. В животе предательски урчит. Чуя отказывался есть последний день совсем, воротя нос и говоря, что на эту дрянь даже не посмотрит; впрочем, ничего и не изменилось, поэтому от голода слегка подташнивает. Чувство, когда ты вроде хочешь есть, опустошить холодильник подчистую, но вроде тебя вывернет от хлебной крошки во рту. Он выпил воды до первой сигареты, до второй и после третьей, но легче не стало. — Ты как хочешь, — Чуя поправляет шляпу и придерживает рукой на плече плащ, обращаясь к Неполноценному, — а я пошёл домой. — И не пригласишь на чай своего сокам… — Дазай запинается под уничтожающим взглядом голубых глаз и исправляется: — Напарника? Взгляд всё ещё не изменился. — На бокал вина? — Скажи честно, Осаму, — Чуя уже уходит, — у тебя дома мышь в холодильнике повесилась, вот и всё. — Ты почти угадал, Чуя-кун! — Дазай накидывает пиджак на плечи, держа плащ здоровой левой рукой. — Я просто не хочу эту самую мышь готовить и есть. «Ублюдок, боже мой, какой же ты ублюдок», — думает рыжий, закатив глаза, слыша шаги напарника сзади. Лифт поднимается на этаж тихо и гораздо быстрее, чем Чуе казалось полчаса назад, открывает двери с чуть слышимым писком и спускается вниз так же неслышно. Так же неслышно, как и глянувший на Чую Дазай странным оценивающим взглядом, дождавшийся, пока мафиози на секунду прикроет глаза, и его же поцеловавший, попросту коснувшийся губами губ и не заходящий дальше. Четвёртый этаж, третий. Осаму не двигается, Накахара не открывает глаз. Второй этаж, первый. Дазай поворачивает голову, еле слышно причмокивает, отстраняясь, и выпрямляется, выходя. Рыжий хмурится, облизывая сухие губы и не чувствуя абсолютно никакого вкуса — ни крови с укушенного языка, ни кофе, ни чёрного чая, ни сигареты. Ни-че-го. Чуя сжимает зубы и отводит взгляд, шагая на выход к большим дверям. Дазай сам на вкус солоновато-сладкий, он помнит. Нет, даже не так: просто не может забыть, как восемнадцатилетний суицидник зажал напарника в своём офисе — сначала из-за того, что их не должны были услышать вместе, а почему — вот это уже из головы выветрилось; потом из-за того, что Чуе пришлось скрючиться под чужим столом, скрываясь, ведь кто-то не вовремя зашёл к Неполноценному за какими-то бумагами, а ещё позже было очень неловко — пиздец как неловко! — когда Чуя с полным ртом услышал, как к Дазаю вошла на этот раз Коё. Стол был закрытый, а Озаки как раз своего воспитанника и потеряла. Она даже не представляла, как искомый был близко, и Осаму ещё пару дней мучился от чужого укуса в довольно неприятном месте. И обходил стороной скалящегося на него Чую ещё неделю. Но это было давно. Дазай идёт впереди, подняв голову и смотря в небо, цепляясь взглядом за крыши домов, совершенно не заботясь о том, что может споткнуться о тот же пожарный гидрант или какой-нибудь мусор. Чуя же наоборот — шёл, устремив взгляд на свои ноги. Те же лакированные туфли, что он носил всегда; те же чёрные брюки без единой пылинки или рыжего волоса. Отпинывает в сторону лежащую у мусорного бака банку, и она с тихим металлическим треском стукается о поребрик. Мафиози всегда был смесью чего-то несовместимого, если обратить внимание на характер — перерезав собственными руками пару-тройку человек на задании прошлой ночью, утром отвозит стоящую на стоянке тележку обратно в супермаркет, ведь сотрудники тоже люди и могут уставать. А мог, гневаясь на прошедший день с бумажной волокитой, сжимая кулаки, готовясь кому-нибудь врезать, покормить куском колбасы бродячую кошку, попавшуюся по дороге. Мог выпить две чашки кофе и быть ужасно сонным. Мог пнуть Дазая по колену и всё ещё оставаться злым и раздражённым. А Осаму был другого мнения обо всём этом. Иногда, когда на душе стояла необычайная лёгкость, когда не хотелось думать о завтрашнем дне, он жил сегодняшним и придерживался принципа, ложась спать, что всё, что произошло сегодня — завтра это случится уже вчера и никакого места в дне грядущем иметь не будет. Иногда такой ход мыслей помогал сохранять нервы. Иногда, конечно, нет. Вчера ночью он мог целовать Чую, как в последний раз, наклонившись к нему, сидящему в кресле, и чувствовать на языке вкус малиновой жвачки. Сегодня утром Накахара чуть не разобьёт ему череп собственной рукой и скажет, как его ненавидит, и Осаму ответит точно так же. Завтра они будут сидеть за одним столом и читать одну газету, как-то незаметно для себя обоюдно обсуждая, какой бред нынче пишут и как врут про особо опасных преступников в приметах и фотороботах. Сегодня они видеть друг друга не хотят. А ещё сегодня Чуя хочет есть. Ужасно хочется пожевать чего-нибудь и запить кофе в обязательном порядке. Он как-то машинально оглядывается в поисках ближайшей кофейни, но вспоминает, что сейчас, в раннее утро, когда ещё на работу спешит не так уж много людей, вряд ли хоть одна близстоящая работает; он даже невольно ухмыляется, ведь действительно, кто-то голодный и невыспавшийся, бежит к работодателю, а он, Чуя, и его верный-чтоб-он-сдох-напарник преспокойно шагают домой — поесть, посидеть в душе и лечь спать. Сейчас обоим нужно только это, и пусть это считается обычными животными инстинктами; желания становятся на первое место всех основных целей, когда переходят в разряд под названием: «Хочу, и не ебёт». — Эй, Чуя, — Дазай оборачивается, — ты куда? — В смысле? — Накахара останавливается и наконец поднимает голову от созерцания асфальта. — Ты поворот к своему дому прошёл, — Осаму вздыхает, когда мафиози проходит мимо него. — Спишь на ходу? Чуя молча отрицательно качает головой, сжимая зажигалку пальцами в кармане. Ему снова хочется курить, но четвёртая сигарета за час будет каким-то перебором. Дазай уже предлагал ему завязать с курением посредством перехода с них на никотиновую жвачку, но Накахара отвечал, что потратится на них больше, чем на сигареты, ведь жвачку нужно будет жевать долго, упорно и часто, а сигарету выкурил — и уже хорошо, и больше не надо. — Так и становятся наркоманами, — Дазай пожимает плечами. — Мало тебе твоей отменной биографии, по которой «роман писать можно»? — суицидник храбро повторяет ту самую фразу, сказанную в адрес Чуи ещё в полицейском участке, и рыжеволосого передёргивает. Он хочет резко развернуться и наподдать напарнику за острый язык ногой по почкам, но сдерживается, едва ли не до хруста сжимая зажигалку в кармане. — Говорит мне тот, кто не может успокоиться без своего «эмэсгэ», — Чуя тяжко и глубоко вздыхает с закрытыми глазами и идёт дальше. Курить хочется ещё больше, и где же хвалёная мафиозная выдержка? В заднице. — Я не так часто его принимаю, как ты куришь. — Я гляжу, ты хочешь остаться на улице. Они заворачивают в тихий переулок одного из спальных районов, и сейчас здесь особенно тихо. Кажется, что даже шаги отдаются эхом в проулках. Накахара и по сей день оставался довольным выбором места проживания — серая многоэтажка, одна из десятка таких, стоящих здесь, и трёхкомнатная нора на предпоследнем этаже. «Если меня и выследят, — думал хозяин квартиры с насмешкой, — они тысячу раз передумают идти ко мне и плюнут на середине на это дело, лифт-то не работает». Две тени, неслышно заворачивающие к нужному дому и в нём же исчезающие. Никаких следов. — Погляди, — Осаму останавливается подле лестницы и смотрит на стену. — Если ты хочешь показать мне похабную надпись собственного производства, я ототру её твоей мордой, — Чуя цыкает и нехотя оборачивается, хмурясь. — Что там у тебя на этот раз? — Где-то я это лицо уже видел. Не напомнишь, где? Кого-то очень сильно напоминает. Накахара подходит ближе к Дазаю, остановившемуся у доски объявлений. Взгляд карих глаз устремлён аккурат на бумагу с кричащими красными буквами «Розыск», и под ними изображён на сей раз мужчина с рыжими волосами и голубыми глазами. И… Совершенно не похож. — Ну твою же мать, — Чуя ругается и срывает листовку с доски. — Они не могли нос сделать меньше? И прямее. — Вот эту прядь нужно завить и ближе к уху, — Дазай водит пальцем по листу. — Хоть глаза не косые, — Накахара топает ногой и комкает листовку. — Руки бы повырывать тем, кто в полицейских участках работает. У них же была моя фотография? И твоя. — Я не думаю, что агенты позволили себе оставить эти документы в главном логове легавых, — Дазай поднимается за Чуей, про себя негодуя, что лифт так не вовремя сломан. — Довольствуются памятью. — Меня слепые с поличным брали? — а вот Чуя негодует вслух. — Могли бы запомнить, что я не тот урод, которого они изобразили. — Довольствуйся этим, — Осаму усмехается. — Встанешь рядом — так отойти попросят, загораживаешь опасного преступника. — Жаль, что тебя попросить отойти не вариант, — Накахара даже как-то налегке добежал до своего этажа, втыкая ключ в замочную скважину, ещё не отдышавшись. Особенно приятно входить в своё собственное логово, когда в него никто не входил довольно долго, когда его никто не осквернял присутствием. — Не закроешь дверь — убью. Осаму видит, как напарник, поспешно снимая обувь, быстро уходит на кухню, едва до этого не промазав шляпой по вешалке, но поймав её и повесив обратно. Шум воды оповещает о том, что Чуя наконец-то моет раздражающую душу чашку, и создаётся ощущение, будто Накахара от этого оргазм должен получить, ведь он так хотел поставить на место эту чёртову посудину из-под кофе. Слышен облегчённый вздох. Дазай поворачивает ключ в замке. — Наконец-то, — рыжеволосый встряхивает головой, вытирает руки и съезжает по стене на пол, сев. — Я, блять, дома. Дазай хмыкает, скрестив руки на груди, стоя в дверном проёме. На белом рукаве рубашки видны кровавые бинты, и Неполноценный, памятуя о местонахождении аптечки, шагает прямиком к ящичку, на второй полке которого она расположена. Чуя наблюдает за гостем молча, так и не сдвинувшись. «Можно?» — Дазай смотрит на напарника, буквально взглядом это спрашивая, и последний кивает, прикрыв глаза. Он дома. Осаму берёт моток бинтов и уходит в одну из комнат. Зал. Сколько раз он сидел на этом диване, сдвинутый в угол ногами хозяина квартиры; сколько раз и он, и рыжий смотрели телевизор, сидя бок о бок, что-то обсуждая; Чуя здесь однажды даже уснул, пока Дазай был рядом, и второму пришлось всю ночь сидеть, не двинувшись, ведь рыжий заснул прямо на его плече. И сейчас, собственно, заснул бы прямо так и прямо здесь, не сиди он не кухне и не прокрастинируй. Чуя смотрит на стол, медленно поднимается и наливает воды в медную турку с узором в виде двух птиц, ищет рукой на полупустой полке рядом с плитой упаковку заветных зёрен и понимает, что, нахрен, засыпает стоя, всё делая больше машинально и на автомате, чем осознанно. Зёрна — засыпать — вода — подождать. В командную строку головного мозга явно нужно добавить «Не уснуть». Рука тянется включить чайник. Чай… Остался только один пакетик чёрного — Дазаю на радость, хоть бы он им (не) подавился. А Дазай чувствует. Чувствует запах свежесваренного кофе, при этом сидит на диване без рубашки, разматывая бинты и отбрасывая на пол. «Нужно в душ. Утопиться». — Чуя, — Неполноценный зовёт откуда-то из коридора, — тебе ванная сейчас нужна? — Иди. И не смей разбрасывать свои чёртовы бинты, — слышен ответ с кухни. «Ах, ты моя хозяюшка», — Осаму усмехается про себя и закрывается в ванной комнате. Всё вылизано до блеска, и светящие холодным светом лампы отражаются в напольном кафеле. Сама ванна идеально белая. «Мне жаль, Чуя, но кровавых разводов не избежать». Ему не жаль. Тёплая вода тотчас уносит в непонятный экстаз. Перед глазами чуть ли не начинают плыть круги, и зрение будто обостряется — мозг всё ещё не верит, что огромной чёрной кляксы на жизни удалось избежать. Душ приятно дурманит, и это чертовски хорошо. Неполноценный старается, чтобы вода не затекала в рану на плече, и тихо шипит, когда ей всё-таки удаётся это сделать. «Чуя не будет против, если я воспользуюсь гелем для душа… Или что это у него такое из миллиона остальных бутылей». Иногда Дазай готов пошутить, что у рыжего и маска для лица найдётся, а Чуя готов въебать по позвоночнику за такие шутки. Мафиози сидит за столом с закрытыми глазами, отхлебнув кофе из чашки и следя за туркой, в которой готовится следующая порция желанного напитка. Чай в белой чашке медленно стынет — Осаму не любит очень горячий, Накахара это понял. А особенно не любит, когда горячий чай проливается на ноги, и Чуя готов поспорить, что это удовольствие для редких мазохистов. Дазай ебанутый на всю голову, но не мазохист. И, когда последний упомянутый выходит из ванной комнаты в расстёгнутых брюках без ремня и с полотенцем на плечах, он наблюдает картину, как Чуя стоит над столом возле плиты и ест приготовленный тамагояки прямо со сковороды, попивая при этом кофе. — Чу-уя, — Осаму говорит вполголоса; с его волос всё ещё капает вода, от него пахнет ментолом, мятой или чем-то наподобие. Он опирается рукой о стол, сжимая другой ручку чайной кружки. — Ты ведь для меня это приготовил? — Я не пью это, — сухо отвечает рыжий, продолжая жевать. Его рубашка расстёгнута, а портупея свисает. — Какой ты заботливый. Чуя фыркает, когда Дазай наклоняется и утыкается своей мордой в огненные волосы, целует в макушку. Рыжеволосый ещё не был в душе, но от него по-прежнему пахнет чем-то приятным. Он стоит, упёршись локтем в столешницу, ковыряя палочкой последний отрезанный кусок. Осаму был в ванной минут пятнадцать, не меньше, если Чуя успел всё это приготовить. «Какой ты всё-таки хозяюшка, Чуя-кун». Мафиози зевает и выпрямляется, потягиваясь. Второй тамагояки лежит на отставленной в сторону тарелке, ещё неразрезанный; вполне очевидно, кому он приготовлен. Вторая сковорода лежит уже на своём месте, и с неё стекает вода, капая на столешницу. Дазай улыбается, смотря в окно и понимая, кому первому Чуя сготовил. Накахара поворачивается к нему спиной в явном намерении идти в душ следующим и пролежать там не менее часа, чтобы отмокнуть и прийти в себя, а ещё наконец осознать, что он дома, а это всё — не сладкий сон, и сейчас его не разбудят страшным словом «Подъём», но Осаму, конечно, выполнения этого стремления «вотпрямщас» не разделяет, отставляя чашку и притягивая мафиози ближе. — Отпусти, — Чуя на удивление не наступает на чужую ногу, лишь вяло протестуя. Дазай предпочитает говорить, что он именно притягивает и прижимает, нежели обнимает и сюсюкает. Он, нахрен, мужик с яйцами, эй, а не баба с ними же, и всё ещё не считает замену слов оправданием, причём очень глупым. — Ты ведь мне и это приготовил, да? — Исключительно в целях безопасности. Выражаясь яснее, — Чуя оборачивается и смотрит довольно-таки скептически, нахмурившись, — чтобы ты не сжёг моё единственное пристанище, так что заткнись и жри. — Как некультурно, — Осаму всё ещё не отпускает, уткнувшись лбом в чужое плечо. — Я охуеть какой культурный, а теперь пусти меня. Дазай вздыхает и всё равно не упускает шанса поцеловать в шею. Раз, второй, третий, но за ухом Накахара поцеловать уже не даёт, оттолкнув от себя и уходя в ванную. Осаму хмыкает, снова отпивая остывший чай. Перезаварился. Приходится выбросить заварку. «Горький». Ложка уже давно вынута, вымыта и возвращена на место в блеске, иначе был бы моветон. Но пить эту горечь Дазай продолжает. Чуя вышагивает из штанов и белья, отправляя к ним же на полу рубашку с портупеей, включает душ и садится в ванну. Его даже мелко трясёт от осознания того, что, господи, это всё реально. Он так давно не был здесь, что всё кажется реалистичной фантастикой — попыткой горе-автора из подворотни в своей дешёвой сказке из замшелой книжонки за две монеты что-то описать, и у него это, как ни странно, получается. Чуя моргает, когда на лицо попадает вода. Охуенно. Он откидывает голову, закинув руку за бортик, и просто закрывает глаза. Для начала нужно посидеть и отмокнуть, чтобы начать что-то делать, ведь иначе невозможно. Взгляд полуприкрытых глаз останавливается на оставленном на полке над раковиной геле для душа с запахом грейпфрута и ещё чем-то там, что написано мелким шрифтом. Сойдёт. Впервые в жизни Чуе хочется окунуться с головой и больше не вставать. Ни-ког-да. Вода из крана изредка капает. На полотенцесушителе отсутствует большое тёмно-синее полотенце. Оно на плечах Дазая, да. Чуя вообще не помнил, как это полотенце у него здесь оказалось. Просто не было — и вдруг появилось. Точно так же появилась чёрнющая полоса на всей жизни из белых полос. Чёрная, грязная, растёкшаяся по всем остальным полосам, будто невзначай капнула. Нет, не капнула — пролилась из чернильницы и залила весь белый лист, так будет правильней. Чуя трясёт головой, сильно зажмуривается и чуть привстаёт, прислоняя ладонь к лицу. «Забудь, забудь, забудь», — крутится в мыслях одно слово. Казалось, всё прошло так… спокойно, но теперь это очень сильно мучает. Вгрызлось клещом в память и не хочет уходить. Чуя снова встряхивает головой и смотрит в пустоту, останавливая в итоге взгляд на зеркале, понимая, что нужно срочно закурить ещё. Ну, не срочно, ладно, но точно надо. Из-за этого всё блаженство нахождения в тёплом душе пропадает, его как рукой сняло. Накахара хочет полежать ещё, но больше не может, в голову лезет всякая тюремная дрянь. Задержись они там на секунду? Их бы поймали за руки и отвели туда, куда ни один таракан не проникает. Сложись бы всё по-иному? Их могли бы застрелить. Не ухватись они за лестницу? Разбились бы. «Да твою мать, Накахара, — Чуя злится сам на себя, — перестань, забудь». Он тяжело вздыхает и резко встаёт, едва не поскользнувшись и звучно выкрикнув: «Твою мать». «Опять поскользнулся», — Дазай уже доел свой тамагояки, даже больше — уже отправил на своё законное место вымытую посуду, которая, кажется, к этому времени даже высохла. Осаму сидит на стуле, обматывая руки бинтом. Да, его тело в многочисленных шрамах, особенно запястья рук и шея. На всём остальном — шрамы от ранений, и их не так много по сравнению с увечьями, нанесёнными собственноручно. Есть пара белёсых и длинных, но неглубоких полос на спине, одна такая на ноге и три на обоих плечах, Дазай считал, а вот на запястьях этих борозд уже больше десяти в общей сумме; на шее давно не сходит тёмно-красный след, больше синеватый, и стоит пятну едва начать светлеть, Осаму снова ударится в депрессию и решит распрощаться с миром. Чуя знает, что напарник давно страдает от этого, уже шестой год, и изредка пьёт антидепрессанты, но внутренние демоны выигрывают гораздо чаще, нежели препараты. Пока Накахара возится с вылизыванием самого себя до блеска — по крайней мере, Дазай именно так и выражался, — последний не брезгует раздеться полностью, чтобы обновить бинты на ногах. Повязками местами перемотана грудь, но больше Неполноценный уделил внимание действительно раненому плечу. Боль всё ещё чувствуется, но как-то притупленно. Или это просто Осаму перестал реагировать. Он уже в брюках, когда из ванной комнаты выходит хозяин квартиры. С кончиков волос стекают капли воды, и Чуя всё ещё вытирает лицо и шею своим белым полотенцем, будучи в одних домашних шортах. Всё остальное он кинул в стиральную машину — рубашку, конечно, сначала, чтобы она не стала серой от штанов. Вместе с ней любезно швырнул в барабан и рубашку неудачливого суицидника. Пусть тоже пахнет горной свежестью, или с чем там этот порошок. — Ты как хочешь, — Чуя повторяется в своих фразах за это утро, — а я иду спать. Он не ждёт ответа, а Осаму и не отвечает; просто разворачивается к спальне и уверенно шагает к кровати, предвкушая прохладу одеяла и удивительную мягкость подушки. Вместо этого чувствует твёрдость и шершавость стены и скалится. Дазай предпочёл словам действие. — Ты как хочешь, а я спать не лягу. И ты тоже.

Это было слишком очевидно.

Дазай не звереет и не спешит, и это уже удивляет. Впереди це-елый день. Нет, уже не удивляет. Он наклоняется, утыкаясь носом в чужую шею, касается её языком, и по телу непроизвольно ползут мурашки, хочется прижать голову к плечу. Как-то незаметно Осаму целует за ухом, из-за чего Чуя жмурится и отворачивается. Ну, блять, приехали. Рыжий уже по привычке отталкивает Дазая в плечи, но как-то без особого энтузиазма, сжав зубы, когда Неполноценный снова спускается к шее и кусает. Кусает, слегка оттягивая кожу, а это больно. Не-а, дорогуша, сегодня будет чуть по-другому. Чуя рычит, сдвинув брови, отталкивает сильнее и хватает настырного самоубийцу за подбородок, целуя несколько резко — они стукнулись зубами и шикнули; Накахара не упускает возможности укусить за губу, и укусить сильно, так, что Дазай шипит громче и хмурится сам, и кровь стекает с уголка рта. Металлический привкус малоприятен, но довольно обыден — без этого ни разу не обходилось, даже кусать где-либо ещё не надо: рана на губе с засохшей кровью — это Чуя цапнул и по-своему пометил, по-другому быть не может. Дазай царапает по боку, прижимая другой рукой ближе, опустив голову и кусая за ключицы. Накахара рычит снова и жмурится до светлых пятен перед глазами. Это очень «ай». От поцелуев чувство достаточно… непонятное, а вот от укусов искры летят, и спина вспотела, и дышится тяжело. — Эй, красавец, — Осаму усмехается и поднимает голову, встречаясь со взглядом напротив, — пройдём в твои покои? — Я тебе по зубам пройдусь за такие вопросы. И это тоже вполне ожидаемо. Дазай в кои-то веки проявляет инициативу по части поцелуев, вместе с тем шагая в сторону, заставляя Чую за ним тянуться, ведь держит. Воздуха перестаёт хватать, а дыхание и вовсе перехватывает, когда рыжего толкают на постель, и он падает, тут же приподнявшись на локти. Осаму встаёт сверху. Вокруг — полумрак из-за тёмных штор, всё ещё не отодвинутых, и в темноте только глаза поблёскивают. Карие. Хитрые. Выколоть бы. Достаточно коснуться рукой спины, и Чуя выгибается, подставляя грудь и живот поцелуям. Да, это действительно поцелуи, Дазай покамест не кусается, что не может не радовать. И целует, сука, так, что сносит башню. На ключицах краснеет засос, чуть ниже, на груди, и пальцы касаются ореолов сосков и их самих. Чуя вскрикивает, когда Дазай за один кусает, а второй скручивает пальцами. — Ай, твою мать! — Ты мою мать не трожь, — Чуя даже несильно вникает в то, что Дазай там мурлычет на уровне пупка, пятная засосами впалый и напряжённый живот, — а вот я твою… Осаму или не договаривает нарочно, или Накахара перестаёт слушать совсем, когда пальцы касаются бугорка на шортах. Ах, Чуя-кун, ну что за привычка — не надевать белья после душа? Однажды это сыграет с тобой злую шутку. Точнее, уже сыграло. Дазай давит пальцами несильно, но рыжий уже кусает губу, испытывая дежавю. Только бы не проснуться на жёсткой постели сейчас. Осаму хмыкает и стягивает ненужную одежду, оставляя висеть на задранной вверх ноге. Держит рукой под коленом, встречаясь взглядом со взглядом голубых глаз. Он будто затянут какой-то пеленой, и, если выразиться немного странно, но по-обычному, пеленой от возбуждения. Надо же, рыжий всё ещё продолжает хмуриться. Дазай обхватывает рукой чужой член, проводит ладонью, слегка надавливает, и Чуя глухо, хрипло стонет, сжимая зубы и хватаясь пальцами за смятое одеяло. Оно было прохладным, а сейчас противно тёплое, и Чуе теперь жарко. Мысли из головы вылетели, волосы разметались, грудь рвано вздымается, и сам Накахара выгибается — выгибается резко, будто вздрагивает, и снова ложится. Остановка ласк не радует. Приоткрыв глаз, он видит, как Осаму роется в ящике его прикроватного стола. — И что ты ищешь? — вопрос звучит тихо. — Куда ты зашвырнул смазку? — Осаму явно недоумевает, ведь все каноны летят к чертям. И Чуя ухмыляется, вытирая рукой пот со лба, убирая с него же налипшие пряди. — А нихуя. Она как в прошлый раз под кровать закатилась, — он тяжело вздыхает, — так я её оттуда и не доставал. Дазай ругается, но так неслышно, что Накахара лишь по губам читает его чистосердечное «Блять», а задрав голову, не может не улыбнуться, причём злорадно, наблюдая за тем, как Дазай шарит рукой под кроватью. Туда, сюда, в сторону, в другую, залезает почти по плечо и наконец поднимается. — В следующий раз без этой хрени возьму, — Дазай выдавливает на руку холодную мазь и размазывает между пальцев. — А теперь переворачивайся. Чуя не успевает возмутиться, прохрипев недовольное: «Эй», но Осаму уже сам всё делает, перевернув самостоятельно и подхватив под животом, поставив раком. Накахара эту позу не любил. «Позорная, — говорил, — отвратительная, как сука под кобелём». Он не давал Дазаю ухмыльнуться и провести сравнение, двигая локтём напарнику под дых, и тот кашлял, разом передумывая что-либо комментировать. Накахара прикрывает голову рукой и вздрагивает, когда холодные пальцы в смазке касаются ягодиц и сжатого кольца мышц. — Простони моё имя, — слышит Чуя перед тем, как в него входят сразу два пальца, и вместо желанного стона Дазай слышит шипящее: «Ай, блять». Рыжий утыкается лбом в подушку, сжимая её же руками, никак не расслабляясь. — Осторожнее, ублюдок, мать твою, Оса… — тело пробивает дрожь, когда пальцы касаются простаты, и Чуя не осознаёт, как его голос предательски ломается до стона: — Оса-аму… Дазай доволен. Растягивать он не любит, но ради такого можно хоть рукой до оргазма довести. Тремя пальцами Неполноценный добивается лишь охов, ахов и сдавленных мычаний, ведь Чуя ни в какую больше не говорит даже отдельных слов. Он молчит и тогда, когда Осаму вынимает пальцы, отвлёкшись на поиск презервативов. Они-то в ящике столика — ну вот, канон вернулся на своё место — и были. Пара разорванных упаковок, которые хозяин квартиры не донёс до мусорного ведра, и три целых, все в серебряной фольге. Накахара снова вздрагивает и сглатывает слюну, когда гладкий в резинке член скользит между ягодиц. Хочется, конечно, выкрикнуть, чтобы этот придурок не вёл себя, как дегенерат, медленно, но вместо этого получается лишь тихий хрип, когда Осаму надавливает головкой на анус и входит. Блять, у них уже месяц не было, какая красота. Задница, говоря проще, уже горит и изрядно покраснела. Движения были нарочито медленные, Дазай выходил полностью, шепча что-то про то, чтобы Чуя или попросил, или выстонал чужое имя, или сам насел, но после показанного трясущегося фака в лицо Осаму отбросил эту идею. Он склонился, держа рыжего за бёдра, кусался за плечи, двигаясь, и внутри всё так позорно хлюпало. Чуя раскраснелся, хрипя; было охуенно. В горле ужасно пересохло, слюна стекала с уголка губ, ноги немного болели и ныли от напряжённых мышц, и член болезненно тянул. Накахара двинул рукой, но Осаму, конечно, нихрена подобного сделать не дал, обхватывая чужой ствол мокрой ладонью и двигая ею, задевая пальцами головку. Он не соображал и иногда давил сильнее, чем, как бы, надо, и становилось ещё больнее — Чуя вскрикивал. Он вскрикнул и тогда, когда в низу живота закололо и разлилось жаром — он кончил прямо в чужую ладонь, и будто Дазай позаботился, чтобы кровать не испачкалась; внутри Чуя мгновенно сжался, обхватил член, и Осаму сдавленно охнул, стиснув зубы, двинувшись и кончив. У Накахары ноги разъезжаются, если его отпустить. Дазай не сдержался от того, чтобы напарника шлёпнуть, и наверняка бы Неполноценный получил пяткой в пах, если бы Чуя был вменяем в эти минуты. Рыжий тяжело дышал и в глубине души сетовал на то, что нужно было идти в душ сейчас, а не до этого. Мафиози тихо откашливается и приподнимается, отползая к краю кровати. Ему и хорошо, и плохо одновременно — плохо от того, что он потный и мокрый, и хорошо от совокупности произошедшего. Дазаю, видимо, тоже неплохо, и он разлёгся рядом, спихнув брюки ногой с кровати и оставшись в одних боксерах. — Выкинь, — Чуя указывает пальцем на использованный презерватив, — и заодно принеси мои сигареты. — Хорошо устроился. Осаму встаёт нехотя, но всё же идёт, выбрасывает резинку в мусорное ведро, как послушный мальчик — на самом деле, ему просто влом сейчас спорить, — и останавливается в коридоре, вспоминая, где могут быть у Чуи его Мальборо. Перетрахался до того, что забыл место, откуда ежедневно тащил по сигарете, замечательно, докатился. Накахара тем временем умудрился встать и доковылять до душа снова, на что получил смешок со стороны Неполноценного. На этот раз Чуя просидел там меньше пяти минут и на выходе встряхнул влажной головой. Учтиво поданные сигареты в пачке рукой Дазая были как нельзя кстати. Накахара даже не реагирует на то, как напарник вытаскивает последнюю сигарету, тихо вздыхая и молча давая разрешение. «Но в последний раз я спускаю ему это с рук», — думает он про себя. — Идём, — Дазай приобнимает курящего за талию и молчит о том, что пошёл наперекор собственным принципам о таких словах, оттягивая в сторону спальни. Там открыто окно, и шторы чуть раздвинуты, и в спальню льётся солнечный свет, оставляя яркую полоску на спинке кровати и на стене. Будильник молчит на столике, не думая звенеть. Чуя выдыхает дым в потолок, ложась. Наконец-то он выполнил несчастный третий пункт своих желаний, пристраивая задницу в постели. Секс, конечно, в планы не входил, но что было — то прошло, да и никто недовольным не остался. Вот оно, продолжение банкета. Накахара не докуривает половины и тушит сигарету в пепельнице возле будильника, отворачиваясь от окна, от света, поворачиваясь лицом к Дазаю. Тот всё ещё курит. — Осаму, — Чуя зовёт тихо, и позванный поворачивается с немым вопросом во взгляде. И Чуя тянет к нему руки. О как. Дазай удивлённо хмыкает, тушит сигарету в той же прозрачной пепельнице и поворачивается к рыжему, сползая с полусидячего состояния на подушку. Чёрт, нужно было спорить на полмиллиона, что Чуе однажды в голову что-то ударит, и вот такая картина будет представлена глазам — полуспящий рыжий мафиози, прижавшийся к забинтованной груди. Тут можно сказать только одно: «Ни… хера себе». — А можно я набью теперь тебе тату, а? — Дазай шепчет и получает лёгкий тычок в плечо, слыша недовольное ворчание. Всё, Чуя почти спит, а это значит, что дом должен молчать. — Потом, — тянет рыжий в ответ, зевая и не вникая в суть компрометирующего вопроса. Он укрыт по пояс и наверняка надел шорты обратно. Или боксеры. Или вообще без всего. — Эй, Чуя, — Осаму снова прижимает его к себе и зевает, заразившись. — Люблю. Накахара кивает. Спит.