Преступление без наказания

— Твою мать, Дазай! Резкий крик буквально утонул в оглушающем взрыве. Это был не просто взрыв — такими взрывами подрывают целые башни, не иначе, если судить, что ещё несколько секунд ты ничего не слышишь, а после ещё какие-то секунды в ушах звенит громче, чем если бы над ухом звенел привязанный к голове будильник. Тонкий-тонкий писк, постепенно нарастающий и смешивающийся с посторонними звуками — крики, грохот стремительно падающих обломков, ревущая раненым китом сигнализация. Перед зажмуренными глазами мелькают светлые точки, а ладони так сильно давят на закрытые ими уши, что даже перестаёшь их чувствовать. Внезапно дует холодный ветер, задирая верх опостылевшей формы, покалывая прохладой кожу. По рукам непроизвольно бегут мурашки, щекочутся от пыли и мелких камней, волоски встают дыбом, и сердце гулко колотится о грудную клетку. Безусловно, когда рядом что-то взрывается — и если это не сам ты задумал, — это страшно. Непонятно, разорвёт тебя сейчас пополам, проткнёт ли что-нибудь насквозь, или сам соскользнёшь, оставшись навеки погребённым под обломками развороченного взрывом кирпича. Их обоих снесло в противоположную стену с такой силой, что можно было запросто потерять сознание, приложившись об уже не гладкую стену затылком. Лицо горит и от жара со вспыхнувшим огнём, и от оцарапанных обломками и камешками щёк и лба — Чуя инстинктивно закрылся крест-накрест, когда как Дазаю пришлось прикрываться лишь одной рукой; тыльная сторона его ладони неприятно саднила от врезавшихся в неё осколков или чего-то похожего. Вокруг вмиг воцарили хаос и сумятица, а в ушах стояли крики, вой сирены и кашель от дыма — Осаму закашлялся, попытавшись вдохнуть. Всё ещё слышалось, как падали и падали вниз куски взорванных стен, пола, разорванных на части людей. Неприятная часть. Чуя прищурился, смахивая пальцем слёзы с глаз; перед ними темно, и всё плывёт из тьмы в яркие всполохи света и вспышек, смешанные с тёмно-серым, едва не чёрным дымом. Невозможно всё это разглядеть из-за слёзной пелены, Чуя всё ещё кашляет, смотря под ноги, и видит картину в стиле арт-хаус — наполовину взорванный, будто откушенный огромной акулой, пол с расползающимися по нему трещинами до самых стен и по ним же, торчащие из бетона балки, рушащиеся куски строительного материала, камни, щебень, наполовину повисший над пропастью чёртов душ, хлещущий ржавой водой в разные стороны, и сопровождающий всё это шум, от которого содрогается воздух и слегка развеваются волосы. — Ох… ренеть, — Накахара быстро поднимается, прищурив один глаз и по привычке коснувшись рукой головы, чтобы, ах-ха, шляпу не снесло — привычка, привычка, привычка, и он чертыхается. Дазай встаёт следом, и левый рукав его формы разорван до середины предплечья, демонстрируя серые от пыли и взлетевшей в воздух грязи бинты. Осаму поднимает голову вверх, стоя на самом краю обрушающегося пола, всё ещё щурясь и часто моргая — этаж выше разнесён почти наполовину, и над ними сейчас зияет огромная дыра, а этаж, что ещё выше, уничтожен почти в щепки до самой двери и всё ещё осыпается, падая кусками на голову. Чуя резко дёргается и отскакивает в сторону, и на его место приземляется достаточно острый камень от отвалившейся стены, и всё ещё целый обломок пола вмиг покрывается трещинами, срываясь вместе с упавшей громадой в такое же их крошево. Пол под ногами стремительно трескается, и Дазай отходит, даже больше отшатывается, смотря под ноги. Камера под ними тоже разрушена, и наверняка заключённые в них долбятся в двери и кричат, чтобы их выпустили из обрушающегося ада. Вертолёт парит в воздухе, и от бесконечного кручения лопастей ветер ломает висящие на балках рыхлые камни. В общем шуме слышны крики охраны, надзирателей и самих смертников, и повезло тем, кто припал лицами к стенам или прутьям решётки, чтобы видеть и слышать, с чего вакханалия началась, и как она продолжается. Слышны звуки судорожно поворачивающихся в массивных железных дверях ключей от замков и они же отпирающиеся, из плена коих выбегают испуганные пленники, и кто-то даже наверняка чуть ли не выпал, отползая и нечленораздельно прося о помощи. Вряд ли выжили те, кто отбывали своё время до смерти выше камеры «сиамских близнецов». Чуя прикрывает лицо рукой от летящей в глаза пыли. Пол крошится под ногами, и то и дело приходится отходить от рушащегося в щепки края. Верёвочная лестница появилась перед ними неожиданно, колыхающаяся в нескольких метрах от напольных обломков. Всё беспощадно рушится и падает с глухими ударами вниз, и Накахара секундно жалеет тех, кто попал под упавшие глыбы строения. Уж кто-кто, а они точно не виноваты. Как и те, кто, возможно, погиб в верхних камерах. Хаос царит такой, что времени на более длительные сожаления нет, и останавливает лишь то, что они всё равно рано или поздно погибли бы от удушающей петли на шее; от сломанных под резким давлением позвонков — даже больше от этого, чем от асфиксии. Никто из двоих не думает, как спасательная операция нашла правильное местонахождение. На минуту Дазай даже немного радуется, что может расспросить об этом, а потом прийти домой и спокойно выпить чай, будто всего этого кратковременного ужаса и не было. Чуя жаждет поскорее выпить чашку кофе и забыться сном. За дверью слышны шаги, беготня и крики. Из-за шума крутящихся лопастей мало что можно разобрать, но вполне в силах будет догадаться, что приказывают стоять на местах и не двигаться. «Бегу к вам и тапки теряю», — проносится в голове, прежде чем Дазай делает рывок. С дикими от страха глазами Чуя дёргает его на себя, не успевая сообразить — чисто инстинкт самосохранения. — Ты силой мысли собираешься притягивать лестницу? — Дазаю приходится повысить голос, чтобы не повторять всё дважды. — Нужно прыгать. — Допрыгнет только один в лучшем случае, — Чуя тоже чуть ли не кричит, обернувшись на дверь. Её, очевидно, заклинило от взрывной волны. Глянув на Дазая, он видит скептический взгляд с поднятой вверх его правой рукой, с запястьем которой Чуя соединён наручником запястьем своей левой. — Он не выдержит. — Тебя выдержит, ты ни черта не ел. Прыгай. Осаму движением руки притягивает Чую к себе и выдвигает вперёд — так, что носки ботинок соскальзывают с края вниз. Со способностью эспер бы даже на землю не глянул, да и на вертолёт, в принципе, тоже, а вот без способности в нём просыпается какой-то страх. Страх упасть и, нахрен, разбить не только лицо, но и разбиться самому к чёртовой матери, ибо высота немаленькая — Чуя только сейчас замечает, что это этаж седьмой, и разбиться сколько не из-за высоты, а из-за наваленной груды камней, острых балок, железа и вообще массивных обломков там, внизу, не составит никакого труда. Накахара или разобьёт голову, или разворотит рёбра с животом. От мыслей отвлекает скрежет открывающейся двери. Она оказалась слегка заваленной остатками взорванной стены и упавшего потолка, но отодвинуть их не составит большого труда. — Я повисну и не упаду, — рыжеволосый внезапно отходит в сторону. — Прыгай. Прыгай резче, мать твою! А вот Осаму уговаривать долго не надо. Он отшагивает назад, отталкивается от рушащегося пола под ногами. Чую, конечно же, тянет за ним. И хорошо, что тянет, ведь пол от прыжка начал разваливаться совсем, образуя под собой кривую пропасть, больше похожую на пасть странного зверя с воронкой серых зубов вместо их ровных рядов. Перед глазами всё замедляет свой ход, и сердце останавливается; сигать с таких высот со способностью — да так любой ребёнок сможет, а без неё уже как-то несильно хочется. Запястье внезапно жжёт, его будто отрывают — Чуя, очевидно, повис на одном лишь наручнике. Слышны голоса сзади. Накахара вздрагивает, его здорово тряхнуло, и теперь под его ногами — одна сплошная пустота, никакой земли, только во-он те дальние глыбы камней. Отсюда видно, как сильно разворочен угол тюрьмы, и будь эта стена обычным бумажным листом, создаётся ощущение, что кто-то поджёг его край и не вовремя загасил. На мгновение сердце снова пропускает удар. Чуя падает. В ушах успевает просвистеть ветер, но падение длилось не более секунды. Руки судорожно хватаются за верёвки, в верёвочные ступени упираются ноги, и Чуя вцепился в лестницу, как напуганная кошка, упавшая с окна, за край бельевой нити. Дыхание, казалось бы, настолько шумное и тяжёлое, что заглушает вертящиеся наверху лопасти, но нет, то всего лишь сердце гулко бьётся, и грудная клетка едва ли не дрожит. Сбежавшие болтаются на спущенной лестнице, как сдувшиеся шарики на своей ленте, и вертолёт медленно дёргается в сторону, набирая высоту и постепенно отлетая. Чуя крепко держится, последний раз тяжко вздохнув, и наконец устремляет взгляд на беглеца номер два. На минуту оба даже забыли, что сцеплены наручником. Но, как говорится, как бы не так. За спиной звучат выстрелы пистолетов, которые надзиратели обычно носят с собой для обеспечения своей безопасности среди опасных преступников. Они промахиваются, ведь лестница, раскачиваясь из стороны в сторону, ещё и постепенно подбирается наверх. Именно такую им дважды прострелили ту неделю — или больше? — назад, и путей к отступлению больше не оказалось. И, честное слово, лучше бы её прострелили сейчас. Чуя вздрагивает, а Дазай тихо вскрикивает, резко отпуская правую руку вниз, больше ею не держась. Напарник уже готов спросить, что случилось, но рукав Дазая на плече его зелёной формы тотчас мокнет, становясь тёмным-тёмным; сейчас раннее утро, и только при ближайшем рассмотрении можно различить красный цвет. Ну, куда же без раненых при таких-то побегах, и вся жизнь становится жутким клише. Хочется спросить: «Тебе больно?», но это так абсурдно. — Дазай? — Чуя выпрямляется, вскидывая голову и крича тем, кто подтягивает лестницу, чтобы быстрее. — Я в порядке, — невозмутимо, но как-то сдавленно отвечает Неполноценный. — Не в первый раз. Чуя опирается локтём на пол вертолёта, кое-как заползая внутрь без движений второй руки, садится и подаёт напарнику свою правую, левой держась за самый край. Не будет стесняться говорить, что подтянул его не без усилий — Дазай гораздо тяжелее его самого из-за роста, и теперь тяжело вздыхает. Убитый в крошево северный угол мрачного здания продолжает опадать, всё ещё слышен оглушительный, но отдаляющийся вой сирены, по дорогам мигают красно-синие огни. Ту же картину Двойной чёрный должен был видеть в день проваленной миссии — с мигалками, сиренами и удаляющимся от всего этого вертолётом. Удивительно, но на всё ещё набирающейся высоте дышится спокойно. — Накахара-сан? — звучит знакомый голос за спиной, и Чуя оборачивается. В общей суматохе они даже не заметили, что на борту спасательного вертолёта сидит не кто иной, как Акутагава; сидит на каком-то ящике. Чуя устало улыбается, не зная, что бы такого ответить, и отвечает в нерешительности: — Давно не виделись, Акутагава-кун. — Вы не ранены? Ранен. Душевно. — Я в порядке, он — нет. — Дазай сидит, чуть сгорбившись, чуть вытянув вперёд правую руку. Он безмолвно просит о том, чтобы сняли наконец с его запястья эту чёртову браслетку, иначе он её зубами перегрызёт. Рюноскэ достаёт обыкновенную отмычку, но Чуя сам берёт её, проталкивает в скважину замочка, и стоит ему немного сковырнуть механизмы до еле слышного скрипа — наручник звучно падает на пол, и Накахара с каким-то стоном удовольствия потирает запястье. На нём было уже красное пятно от наручей, что неприятно ныло и болело. Дазай облегчённо вздыхает, потирая здоровой рукой ноющее место на запястье. Чуя же, щёлкнув костяшками пальцев, подхватывает ими наручники и швыряет из вертолёта на воздух. Они подсвечиваются красным светом — Накахара рад использовать способность уже на чём угодно, — и с тихим далёким треском рассыпаются на блестящие стальные осколки под давлением гравитации. Чуя довольно хмыкает. — Дай руку, — говорит он, повернув голову к Неполноценному. Они оба свесили ноги вниз, совершенно теперь не заботясь о том, какая под ними высота — Дазаю будто всё равно, а Чуя уже не боится. Он может спокойно спуститься по воздуху только за счёт великой мощи Печали, как по невидимым ступенькам, запустив руки в карманы. Осаму, не сказав ни слова, протягивает не раненую конечность, рукав которой порван, и рыжеволосый совершенно спокойно начинает разматывать посеревшие бинты с его предплечья, стягивать их с плеча. На бледной коже в предрассветных сумерках видны глубокие, белёсые, продольные шрамы, но Чуя видел их уже много раз и даже не в таком виде, а жутко кровоточащими, поэтому не удивляется. — Что с Дазай-саном? — Рюноскэ только замечает его окровавленное плечо. — Как обычно, — за напарника отвечает Чуя, размотав достаточно бинтов и оторвав, оставив неровный конец колыхаться от ветра чуть выше локтя. — Нужен какой-нибудь антисептик. Хлоргексидин? Стрептоцид? Что-нибудь, — он говорит совершенно спокойно. Акутагава спрашивает наличие этого у пилота, но слышно плохо, ведь лопасти всё ещё шумят — было б странно, если б не шумели, — а дверь не закрыта. Им повезло, или это именно босс так рассчитал, ведь это утро было пасмурным и тучным; вертолёт просто-напросто скрылся в чёрных клубах облаков, оборвав свой след. Чуя резким движением отрывает рукав проклятой формы, весь пропитанный тёмно-красной кровью, неприятно влажный пальцам, смотрит на рану; пуля, кажется, прошла мимо кости, но всё ещё там. «А мне бы пошло быть врачом», — проносится в мыслях, и Накахара, направив раскрытую ладонь на рану, будто колдуя, просто притягивает пулю к ней и брезгливо отбрасывает. Она тихо звякает по полу и укатывается куда-то к стене. Чуя обвязывает чужое плечо бинтами, предварительно ослабив окровавленные и засыпав в рану стрептоцидного порошка, и завязывает чёртовым бантиком. Дазай смотрит на это и усмехается. Очевидно, у шляпника без шляпы сейчас довольно хорошее настроение, раз он ещё и болтает ногами в воздухе. — Швы я накладывать не умею, — говорит он, — поэтому на работе к кому-нибудь обратишься. Или дома. Мори с удовольствием поэкспериментирует над тобой, как над кроликом. И Осаму кивает. Плечо ужасно болит, но такое терпеть не впервой. Шум вертолёта уже не столько мешает, сколько словно убаюкивает. Гораздо лучше поспать здесь, на холодном полу, над несколькими десятками километров над землёй, чем в той злополучной камере. Чуя уже предчувствует, как валится в ванну и сидит в ней час минимум, откинув голову и абстрагировавшись от всего. Его даже не волнует, нашли ли приставы или детективы его обиталище — ванну-то они не унесут точно. — Мори-сан просил доставить вас к нему в офис, — говорит Рюноскэ. — Чтобы от усталости мы растележились в его офисе на полу, — добавляет Дазай. — Доставляй куда хочешь. — Это не его прихоть, — Чуя бьёт напарника по колену. — Я не думаю, что ему нужно от нас что-то грандиозное. Скажет пару слов и отпустит. — Или предоставит временное жильё, если наше оккупировано. — Если честно, — Чуя потирает затылок и зевает, — я готов поспать прямо здесь. Просто хочу принять душ, выпить кофе и лечь в кровать. — И забыть это всё, — Осаму ненадолго прикрывает глаза, смотря куда-то вдаль. — К чёрту такие миссии, к чёрту. Даже в таком месте мне не дают повеситься. Вот сейчас. Вот сейчас, когда тёмное и грозовое небо расстилается буквально под ногами, когда шум лопастей в ушах притупился, Чуя потягивается руками вверх. Вот сейчас ему хорошо. С этого момента вообще нужно будет действовать так аккуратно, насколько это… не представляется возможным, и не только ему, но и Неполноценному в том числе. Детективов вообще следует теперь опасаться. — Как обнаружили наше местоположение? — Чуя оборачивается на Акутагаву. — Я не вникал в подробности, Накахара-сан, — Рюноскэ прикрывает рот рукой, — потому босс всё и расскажет. — «Ты просто не любишь разговаривать, Акутагава», — вздыхает Чуя, похрустывая затёкшей шеей. — Но не беспокойтесь, вертолёт будет посажен в безопасном месте. — Я, если честно, готов выпрыгнуть прямо здесь и идти домой пешком, — Накахара устало усмехается. — Но раз босс сказал, значит, к нему. — Понятия не имел, что буду рад вернуться в нашу альма-матер, — в диалог вступил Дазай, слегка подвигав раненым плечом и зажмурившись, очевидно, от боли. — Буду бежать туда, как крыса в свою гнилую нору, ибо больше некуда. Чуя с нескрываемым удивлением, а потом даже с насмешкой посмотрел на Неполноценного. — А я понятия не имел, что ты умеешь так заумно выражаться. Перечитал зарубежной литературы для таких перлов? Дазай хмыкает и не отвечает. То, насколько долго они летели, не снижаясь, навело на мысль, что эта тюрьма для смертников находится кошмарно далеко от их базы, вернее, от места посадки. Чуя подразумевает, что до Главного Здания предстоит ещё идти кучу времени обходными, но уже сто раз проверенным дорогами, а ещё у мафиози возникает чувство, будто он уже забыл, как выглядит город. Это смешно, конечно, слышать от того, кто не был на свободе всего-то чуть больше недели, учитывая судебные разбирательства. Всё это время он ощущал себя каким-то быком на убой — знает, что в конце настанет жуткий пиздец, но с середины пути уже никуда не деться. Рыжеволосый резко чертыхается, стукая кулаком по стальному полу. — Я ведь так никому и не врезал за обращение со мной, как с собакой. — То есть, охранникам бы врезал, а мне ещё не перепало? — Дазай как-то вымученно, но улыбается. — На что ты намекаешь? — Чуя хмурится. — Я же скину тебя сейчас, за мной не станется. — Ах, Чуя-кун, ты говоришь, что хочешь убить меня своими руками? — Дазай резко заговорил так воодушевлённо, словно кто-то рядом согласился на двойной суицид. — Специально для тебя я этого как раз не сделаю. — Дазай-сан, Накахара-сан, скоро посадка, — их перебивает невозмутимый голос Акутагавы. Его будто назначили проводником этих двоих, своих, грубо говоря, семпаев. И в голову Осаму сразу же лезут мысли о том, что яйцо курицу не учит, и бла-бла, и тому подобное. Сейчас ему даже на Рюноскэ злиться неохота. Кохай не кажется необучаемым и беспросветно негодным, но это только пока. Вертолёт замирает в воздухе, останавливается, начиная медленно опускаться. Листва срывается с веток, кружится над землёй в вихре, пыль стоит над ней клубами. Чуя подтягивает ноги и закрывает глаза рукой, развевающиеся патлы щекочут щёки и шею. Пропеллер затихает, и слышен тихий, глухой «бум» — вертолёт приземлился окончательно, заглушая верчение лопастей насовсем. Пыль ещё некоторое время оседает, и Накахара наконец осматривается. Знакомое место. Они здесь уже совершали когда-то посадки, когда в заданиях требовалась помощь с воздуха. Им приходилось здесь и пробегать, и проходить; один раз они даже спрятались за всё ещё стоящим здесь вертолётом, но, насколько Чуя помнит, им было лет по пятнадцать. В том возрасте на «эту махину с пропеллером» их ещё не сажали, а поглядеть на неё и потрогать её же хотелось. Или даже не пятнадцать им было… Может, тринадцать, если вовсе не двенадцать. Осаму тогда умудрился вскрыть замок отодвигающейся двери и пробраться внутрь, сесть на место пилота и воображать им себя. — Ты дурак? — Чуя то прищуренно всматривался в «интерьер» небольшой кабины вертолёта, то опасливо озирался по сторонам, боясь, как бы их не уличили в хулиганстве. — Да брось, ты же всегда хотел посидеть на этом месте! — Дазай хлопает по сиденью помощника пилота рядом. — Присаживайся. — Если нас поймают и отчитают, — Чуя неуверенно, но всё-таки примостился на месте с Дазаем, — то я скажу, что это была твоя идея, ибо она действительно твоя. — Пф, — Осаму хмыкает, сжимая пальцы на руле. — Ябеда. Рыжая и голубоглазая ябеда. Чуя не ответил. В принципе, если бы он мог поднапрячься, он бы и без умения управлять вертолётом, и даже без пилота поднял бы металлическую махину вверх, а потом мог бы отшвырнуть в сторону или также ровно поставить — ну, возможно, чуть-чуть криво. Сейчас Чуя понимает, что и без вертолёта, вообще без любого транспортного средства в силах переместиться туда, куда ему нужно; гравитация, конечно, не игрушка… Но забирать у Осаму ручку из рук способностью, сидя далеко от него, и вышвыривать её в окно, а потом делать вид, будто не причём, забавляло. Однажды Чуя так разозлился на ещё только будущего напарника, что гравитацией раздавил кружку с горячим чаем в его руке, который мгновенно разлился на его ноги, но потом пришлось полчаса сидеть в углу потолка вверх ногами, чтобы Дазай, даже будучи на стуле, не достал. «Если бы я не знал тебя, — шипел юный суицидник обиженно, — я бы вызвал экзорциста». Ох, много бы понадобилось экзорцистов, не будь Чуя прикован к Неполноценному наручником неделю и больше. И не только экзорцистов — ещё и врачей, констатирующих чужие смерти. Дазай держался здоровой рукой за раненое плечо и плёлся за Чуей следом, смотря по сторонам. Сейчас, наверное, часов семь утра; уже относительно светло, и тёмные, длинные тени падают от домов и деревьев. Точно такой же пейзаж представал перед ними в то злополучное раннее утро, когда их сгребли и засадили за решётку со всеми потрохами, и от воспоминаний неприятно ноет правое запястье. Осаму похож на какого-то оборванца прямиком из доя-гаи — замученный вид, встрёпанные волосы, разорванная форма, у которой только штаны и целы, а верх формы представляет собой оборванную безрукавку, с боем отобранную у бомжа. Чуя же умудрился остаться более опрятным после всего этого пыльного ужаса. Он шёл впереди, один раз чихнув, протерев глаз ладонью. «Хочу упасть лицом в воду, — думал он. — Или даже утопиться…» Акутагава шёл впереди них, прикрывая рукой рот, запустив вторую в карман плаща — агнец из чёрного агата, ниспосланный им, чтобы отвести двух блуждающих неудачников домой. Домой, конечно, мягко сказано, ведь главный штаб от дома отличается, пожалуй, всего лишь всем. «Может, действительно стоит окраситься в какой-нибудь… чёрный, — Чуя обернулся на плетущегося позади Неполноценного и подумал, что тот вполне может заснуть на ходу, но продолжит идти на автомате. — А этого дурака — в белый. Линзы надеть можно, чтобы не тыкали пальцем и не орали, сравнивая с листовками». Чуя смотрит на плащ Акутагавы и мысленно представляет на себе чёрные волосы. В смысле, как он напялил полы чужого чёрного плаща на свою рыжую голову и смотрится в зеркало, представляя, что это его собственные чёрные патлы, а потом спрашивает у Дазая, идёт ли ему, на что получает лишь смех и предложение напялить на голову чёрный ботинок. «А что? Тоже такого же цвета». Высокая постройка альма-матер с большими стеклянными окнами вырастает перед ними неожиданно; вернее, как неожиданно — Дазай смотрел под ноги всю дорогу и только сейчас поднял голову, непроизвольно остановившись. Главный вход с другой, с солнечной, стороны — на двери и стёкла падает свет, и появляется чувство, будто это не светло-оранжевое солнце маячит над крышами низеньких домов и выросших среди них «клыков», а пожар полыхает в самом здании, и сейчас оно обрушится. Все трое заходят с чёрного входа, и Чуе кажется, что он не чувствует ног, а ещё то, что был он здесь буквально вчера или позавчера, а не торчал в каталажке. К сожалению, здесь уже не разведёшь руками и не хмыкнешь, мол, бывает; это огромное пятно на биографии, чтобы избавиться от которого проще сжечь всё остальное. Накахара слышит, как Дазай отстал, и оборачивается. Неполноценный стоит напротив зеркала и смотрит на себя скептически. — Будто подрался с целой толпой. — Считай, что так и есть. Не стой. Вокруг так тихо, словно пришёл раньше всех и замер столбом посреди пустого коридора. — Мне даже неловко ходить здесь в таком виде, — Чуя потирает затылок и ненадолго закрывает глаза. — Наша одежда так и осталась конфискованной, если ты помнишь, — Дазай нагоняет и встряхивает головой. — Я думаю, тебе придётся отказаться от своего привычного внешнего вида, если не хочешь оказаться в твоём любимом месте снова. — Ещё раз заикнёшься про это — я сломаю тебе позвоночник, клянусь. — Лифт едет не то чтобы медленно, но можно и побыстрее, или это Чуя отвык? Он хочет быстрее, хочет, чтобы всё-всё ускорилось, чтобы поскорее прошло время, а этот стрессовый кошмар забылся, чтобы чувство безысходности, всё ещё не отпустившее внутренний дух в заточении тюрьмы, рассеялось и пожралось чем-нибудь наподобие чувства… да хоть бы голода. Голод можно утолить, а от отчаяния не избавишься. Чуя понимает, что хочет просто нажраться вусмерть, как последняя скотина, а потом хорошо отоспаться, а потом — душ, чтобы смыть с себя всё-всё, прямо-таки действительно всё-всё-всё. И пойти на работу. Дазай не может не согласиться с этим желанием.

Пустой и длинный королевский зал.

Если назвать босса шахматным королём, то сейчас перед ним предстали два возвратившихся ферзя. Именно два, составляя вместе один Двойной чёрный — потрёпанный, но вернувшийся, как верный пёс после года скитаний по грязным закоулкам и тёмным подворотням. Огай, конечно, ожидал подобного зрелища, встречая их спокойным взглядом красных глаз; они оба молчат, и Дазай даже вздыхает. — Добро пожаловать обратно, — Мори улыбается. Так улыбаются, когда стоят с окровавленным ножом в руках рядом с выпотрошенным трупом, а потом оборачиваются поздороваться с невольным свидетелем резни. — Вашу одежду вам предоставят, не стоит волноваться. Взгляд Чуи тотчас меняется. — Она здесь? — Мы не могли позволить оставить в таком месте столь важные улики. — Агенты успели всё это сделать, пока взрывали здание? Огай усмехается. — Ты недооцениваешь собственных коллег, если считаешь, что всё делалось в такой спешке и панике. Вам стоит присесть, — босс указывает на пару обитых красным бархатом кресел, — если вы оба хотите услышать какие-либо подробности. И Чуя присаживается на самый край, еле слышно вздохнув. На край, потому что не хочет осквернять своим ужасным одеянием не только кресло, но и всё вокруг; однако должен признать, что просто не хочет потом вспоминать, что он был здесь в этой зелёной форме. Ему кажется, что теперь у него будет срабатывать эффект собаки Павлова при виде этого травяного цвета: видит зелёный — матерится, пьёт таблетки от тошноты и бета-блокаторы, чтобы забыть это напрочь. Дазай опёрся здоровой рукой на спинку кресла позади Чуи, не желая садиться. И что же они услышали? Казалось бы, очевиднейшее, если бы было время пораскинуть мозгами; то, из чего оба сделали вывод, что Мафия очень быстра на выполнение пусть и внезапных, но задач, а ещё мёртвой хваткой держится за сильнейших исполнителей. Все другие операции были остановлены в тот же день, когда до штаба дошли новости о провальной миссии — и, если честно, Осаму почему-то ожидал от Мори, что именно тот пожмёт плечами и скажет, что, мол, и такое бывает. — Чуя, я бы сказал, что тебе полагается премия за отказ от применения грубой силы, — обмолвился Мори-сан, отчего Дазай тыкнул рыжеволосого в плечо. «Умничка, получишь конфетку». Большой отрезок времени ушёл на то, чтобы с помощью разведки узнать местоположение тюрьмы, ведь от обычных смертных оно скрывается, и Осаму уже провёл аналогию между смертниками и смертными. Тому, что в один из дней случились внезапные перебои со светом, которых и не бывало почти никогда, тоже способствовало проникновение на охраняемую территорию агентов-профессионалов с Чёрными ящерами, и тут-то Чуя готов ударить себя по лбу за то, что не узнал в фальшивом надзирателе одного из них. До остального можно было догадаться — быстрая установка бомбы на пустующем от охранников этаже, ведь все были в замешательстве от неполадок с электричеством, и оттуда же вытекает, как одежда парочки интересующих их заключённых оказалась здесь раньше самих хозяев. — Это всё так… просто? — Чуя как-то даже раздосадованно вздыхает. — Это только на словах, — Мори смотрит на подчинённого. Одному из работников тюремного персонала пришлось терпеть и допрос, и пытки, и это только ради того, чтобы узнать, в какой из камер сидят они, загрустившие «сиамские близнецы»; отсюда вполне ясно, откуда форма охранника и удостоверение — в такой суматохе никто не будет смотреть на твоё лицо, и уж тем более никто не вспомнит, что встречал кого-то иного, если не встретит ещё раз. Надзиратели работают партиями и посменно, потому пропажу вряд ли бы заметили сразу же. Видимо, если покопаться в досье каждого мафиози, у большинства найдётся грешок по сто девяносто второй статье или хотя бы в пособничестве к ней. — Это всё так… просто, — теперь это не вопрос. Это констатация факта. — И заняло не так уж много времени. — Тебе так кажется, Чуя-кун, — Дазай трёт предплечье раненой руки. — Думаю, об остальном вы оба в силах догадаться сами, — телохранители Мори бесшумно вырастают за спинкой его кресла, и в руках у них — упакованная, никем не тронутая одежда Двойного чёрного. — Теперь вы свободны, — и босс смотрит на подчинённых с некой усмешкой, — в обоих смыслах. Чуя смотрит лишь на примятую пакетом-плёнкой шляпу. «Вот мрази, не могли упаковать по-нормальному», — проносится в голове. Накахара всегда вешал шляпу на вешалку, чтобы держала форму, а тут такое зверство. Отвратительно. Они встают, и Накахара впервые не снимает шляпу и не кланяется головой, прощаясь и уходя. Наверное, в такой ситуации подобное простительно, и рыжеволосый будет даже рад это сделать при следующем удобном случае. — Переоденься и не позорься, — Чуя шуршит прозрачным пакетом, обращаясь к Дазаю, стоит им покинуть «покои» босса. — Примут за бездомного. — А так бы и было, не пусти наши агенты детективов по ложному следу, — Осаму смотрит на бинт с кровавым пятном на плече. — Смотри, у тебя как перед миссией ручка со стола упала, так и лежит. Чуя опускает взгляд, складывая одежду на стол и видит закатившуюся под него ручку. Обычная чёрная ручка. Сколько бы ещё она тут пролежала, не приди сюда её хозяин? — Какой ты наблюдательный, — он фыркает, откладывает ручку на место, вздыхает и спокойно снимает с себя верх. Дазай сглатывает так шумно — он просто не может не остановить взгляда на белой спине с длинными, но едва заметными шрамами на ней, следами прошедших сражений, — что даже Чуя оборачивается, но ему, впрочем-то, всё равно сейчас до мыслей и фантазий напарника — он поспешно вытаскивает рубашку и надевает на себя, быстро застёгивая пуговицы. Если оборотни чувствуют себя так же охренительно, когда сбрасывают звериную шкуру, то Накахара чувствует себя именно так. Главное Здание пустует, и Чуя не стесняется сесть в своё кресло и снять дурацкие штаны с себя, надевая родные чёрные брюки. Охуительно. Просто охуительно. Вытягивает ноги и откидывается на спинку, наскоро затолкав проклятую форму в освободившийся пакет: «Сожгу»; судорожно ищет что-то в ящике стола, чуть ли не дрожащими пальцами вытаскивает Мальборо в зелёной пачке, вытряхивает сигарету и поджигает. Поджечь не получается с первого раза — ха-ха, Чуя отучился, — пальцы соскальзывают с кремня, но Накахара настойчив. Мафиози шумно выдыхает, выпуская в потолок кольцо такого спасительного дыма — спасительного не для лёгких, а для нервной системы. Этого запаха Чуя ждал слишком долго, и на заднем фоне еле слышно усмехается Осаму, но он не реагирует. Он вдыхает поглубже и выдыхает струю дыма снова. — Знаешь, Дазай, — Чуя говорит это тихо и спокойно, с закрытыми глазами, запрокинув голову. — Я чувствую себя охуенно.