Комната Эвена

Неделя после того дня прошла спокойно, и это спокойствие смешивалось с огромными переменами в моей жизни, которые я воспринимал и переваривал в своей голове каждый день и час, стараясь привыкнуть к тому, что мне придется отвыкнуть от привычного уклада вещей. Теперь я ел каждый день. Это вовсе не доставляло мне удовольствия, но и былое отвращение и страх перед едой пропали, будто невидимая стена разрушилась, и благодаря этому я смог открыть для себя новый мир, о котором раньше приходилось только вспоминать. Чаще всего я принимал еду утром и днем, потому пища по-прежнему тяжело усваивалась, и я не нагружал организм ужинами. Я еще не мог есть что-то твердое, поэтому ограничивался кашами, овощными пюре, постными супчиками и соками. И, несмотря на легкость пищи, я уже чувствовал себя лучше. Меньше уставал, подолгу гулял во дворе больницы, пару раз выбрался с друзьями на прогулку в ТЦ, чтобы купить вещей к похолоданиям. Моя жизнь становилась другой, она даже представлялась мне в других цветах – более ярких, светлых. Я стал замечать то, чего не замечал раньше. Запахи перестали раздражать, и теперь я дышал полной грудью. Я смотрел на мир и уже не думал, что он против меня, теперь я старался искать причины, чтобы быть заодно с ним. И мир в лице моих друзей и дока был на моей стороне. Это было по-настоящему здорово, потому что вместе с моим организмом приходила в порядок душа, и моральное состояние уже не было подавленным. Что касается отношений с Вальтерсеном – наша дружба становилась крепче, и мы уже могли болтать обо всем на свете. Эта дистанция между нами, как между пациентом и врачом, стерлась за считанные дни, и последние несколько дней мы даже обедали вместе. Я никак не мог подумать, что один человек способен полностью переписать сознание, что чьи-то слова и действия, чьи-то взгляды и мысли способны сделать из тебя другого человека. Я часто ловил себя на мысли, что Исак обладает какой-то тайной силой, возможно, он и сам не подозревал о ней, но внутри него она горела ярким красным огоньком. Ее видели абсолютно все, но каждый решал для себя сам – видеть в положительном ключе или же в отрицательном. Я сделал свой выбор. - Сегодня взвешивание, ты ведь помнишь? – пробурчал с набитым ртом Исак и отправил в рот большую ложку риса. – В прошлый раз изменений не было, в этот раз я на них рассчитываю. Я сидел напротив и с улыбкой наблюдал за тем, как Вальтерсен в очередной раз уплетает свой обед с нечеловеческой скоростью. - Взять еще порцию? – спросил я, заметив, что рис в тарелке Исака заканчивается, а этой порции ему явно мало. Тот закивал и принялся уничтожать капустный салат, который он ел редко, потому что тот был, как выражался сам Вальтерсен, птичьей едой. При своем аппетите Исак был в отличной спортивной форме, но его страсть к еде, казалось, была самой сильной страстью в его жизни. Он любил еду больше работы. Его поглощение пищи можно было отнести к какому-нибудь священному ритуалу, и это не выглядело противно, наоборот. Его манера и во мне вызывала аппетит, и я ел каждый раз, когда Вальтерсен в очередной раз что-то пихал в рот. Я вернулся спустя минуту с целой тарелкой риса, и Исак, даже не поблагодарив, принялся за еду с привычной скоростью. - Сколько ты весишь? – вдруг спросил я, на что Вальтерсен поднял недовольный взгляд и сощурился в привычной манере. Я закатил глаза, потому что понял, что именно не понравилось Исаку. Это было странно и абсурдно, просто ненормально, учитывая, что мы ели за одним столом, но в больнице Вальтерсен требовал обращения на «Вы». - Никто не услышит, - попытался заверить я, но взгляд не смягчался, и я уступил. – Окей, сколько Вы весите? Вальтерсен пожал плечами и вернулся к еде. - Никогда этим не интересовался. Я вижу, что со мной все в порядке, поэтому просто живу одним днем, - он замолчал и поднял серьезный взгляд на меня, - тебе такая жизнь не светит. Теперь тебе придется постоянно следить за весом, даже когда придешь в норму. Знаешь, многие люди после анорексии боятся вернуться в прежнее состояние, поэтому перебарщивают с едой. - Слишком набирают? Вальтерсен щелкнул пальцами и отодвинул от себя опустошенные тарелки, в которых еще несколько минут назад еда лежала горками. - В точку. Запомни, что ожирение – близкий друг анорексии, поэтому держи себя в руках. В моей практике было не так много больных анорексией, но после болезни почти все набирали лишние килограммы. Советую записаться в спортзал. Я задумался, потому что раньше мне никогда не приходили в голову подобные мысли. Я не мог и мечтать о нормальном весе, а об излишках – тем более, и эти слова стали для меня настоящим открытием. - А Вы всех своих больных вылечили? Вальтерсен прыснул и схватил баночную колу со стола. Я даже не подозревал, что в одного хрупкого человека может поместиться столько еды. - Нет. Невозможно вылечить всех, если ты не Бог, даже если ты супер крутой врач. Никто не может дать стопроцентную гарантию. Все зависит от пациента, везения и совсем немного от доктора. - В моем случае все зависит от тебя, - серьезно сказал и заметил, как щеки Вальтерсена заалели. Застеснялся? - Хватит нести ерунду, - сказал блондин и мгновенно посерьезнел, - просто тебе надоело болеть. У всех больных наступает такой период надлома, когда люди решаются на что-то. Либо на смерть, либо на жизнь. Ты выбрал второе, и я рад этому. Я улыбнулся и за Вальтерсеном поднялся из-за стола. Мы убрали посуду и двинулись в сторону нашего отделения. Кафетерий, из которого мы вышли и который посещали во время обеда каждый день, находился недалеко от нашего корпуса, поэтому иногда мы задерживались на улице, чтобы подышать свежим воздухом. Становилось все холоднее, и я уже не выходил на улицу без легкой куртки. Вальтерсен же кутался в халат, под которым была тонкая футболку, поэтому, когда я заметил покрытую мурашками руку, незамедлительно снял с себя куртку и сунул ему. Тот отнекивался некоторые время, но я смог убедить его, потому что сам был в свитере, пусть и тонком, но явно более теплом, чем халат Вальтерсена. - Теплая, - сказал он и скрыл улыбку в вороте, - пахнет тобой, - заключил он, подняв взгляд и тут же снова пряча его. - Знаете, как я пахну? – я не хотел смутить Исак, но это получилось идеально, потому что все его лицо пошло красными пятнами. - Конечно! – воскликнул он, гордо вскидывая голову. – Я же твой врач, я знаю о тебе все, - его голос сорвался на последнем слове, заставив меня заулыбаться еще шире. Вальтерсен был действительно милым и молодым, если не знать его возраст, потому иногда вел себя как юный и глупый. Я до сих пор не знал, может ли он чувствовать что-то, хотя бы смутно напоминающее мои чувства, но между нами определенно что-то было. И это «что-то» отнюдь не дружба или взаимное уважение. Мы тянулись друг к другу, стараясь проводить все свободное время вместе. Я не был бы так уверен, если бы Вальтерсен также относился и к другим пациентам, но я наблюдал за ним, понимая, что все не так. Я особенный для Исака. Я в это верил, и я это видел. В тот день я прошел взвешивание, и пусть результат был меньше, чем мы ожидали, всего +400 грамм, это была уже не та мертвая точка, с которой мой вес шел только вниз. Вальтерсен похвалил меня и сунул в руку конфету в какой-то неизвестной мне обертке. Уже в палате, лежа на кровати и обдумывая все, что произошло со мной за последние три недели, я крутил в руках эту конфету, которая на первый взгляд казалась шоколадной, и глупо улыбался, потому что Вальтерсена стало слишком много в моей жизни. Он присутствовал во всем, даже на куртке остался запах его одеколона, но это не раздражало. Я испытывал счастье и хотел еще, много больше. На следующий день я увиделся с Вальтерсеном только после часа. Он стоял на улице в тот момент, когда я вышел прогуляться, и курил. Его лицо было спокойным, и, кажется, его действительно расслабляли сигареты. - Я думал, что у Вас выходной, - промямлил я, подойдя со спины. Исак не шелохнулся, продолжая смотреть перед собой и медленно затягиваясь, выпускал тонкую струю дыма. - Сегодня сложный день. Собирали консилиум из-за пациентки, которая хотела покончить с собой, помнишь? – он обернулся ко мне и неожиданно для самого себя столкнулся с моим взглядом. Вальтерсен попытался отвернуться так, чтобы я не заметил его растерянности, но я успел, поэтому довольно разулыбался, но вспомнив вопрос дока, поспешил стереть улыбку с лица. - Помню, - честно ответил я, не понимая, как такое можно забыть. Сам чуть коньки не отбросил тогда. - Ты счастливчик, - сказал он и бросил бычок на землю, растирая его ботинком. – У тебя до сих пор не село сердце, и ты не сошел с ума, поэтому молись на это и береги себя. - Я предпочту молиться на Вас и беречь тоже Вас, - сказал я быстрее, чем подумал, поэтому, когда заметил удивленный взгляд Вальтерсена, удивился не меньше. Он некоторое время молча смотрел на меня, видимо, пытаясь понять, что у меня на уме. Я в это время смотрел куда угодно, только ни на него, потому что неловкость, внезапно возникшая, тяжелым грузом осела на плечи. - Я зайду к тебе вечером, - спокойно сказал Исак, будто забыл о моих недавних словах, и засеменил ко входу в корпус. Я постоял еще некоторое время, мысленно ругая себя за неосмотрительность. Мне стоило быть осторожнее, потому что чужая душа – потемки, как говорят, я мог только догадываться, что творится внутри у дока. Его жизнь и личное пространство до сих пор оставалось недосягаемым, но я часто забывал об этом. Забывал и о разнице в возрасте, которая наедине практически не ощущалась, но была весомой и довольно значащей в наших отношениях. Исак все время пытался показать, что он старше и умнее, что он понимает много больше меня, хотя по большому счету так и было. Но я не мог не злиться на это, поэтому в глубине души, где-то в самых потаенных ее уголках, ненавидел эти чертовы четырнадцать лет разницы. Как было бы здорово, если бы я родился в другое время. Вот о чем я часто думал, не в силах перебороть эти мысли. В этот день мне поставили одной капельницей меньше. По мере убавления лекарств я чувствовал себя лучше не только физически, но и душевно. Мэй не переставала удивляться, часто повторяя, что пациенты с моим заболеванием редко восстанавливаться с такой скоростью. И редко идут на контакт с врачами, считая их шарлатанами и дилетантами. В моей голове подобные мысли тоже были, и исчезли они совсем недавно, потому что Исак Вальтерсен умел убеждать. - Почему ты решил начать с кока-колы? – спросил я, когда Вальтерсен зашел ко мне поболтать после смены. У него был уставший вид, бледное лицо и слегка потрескавшиеся губы. Словом, смена изрядно потрепала его. - Дети любят что-то подобное. Согласись, было бы неэффективно, если бы я начал с манной каши, например, - ответил он и откусил от печеной булочки. - С кока-колой ты тоже ошибся, - напомнил я, нахмурившись, потому что – вот опять, он снова назвал меня ребенком. – Ты смотрел в мою медкарту? Вальтерсен вопросительно вскинул брови, продолжая уничтожать импровизированный ужин, время от времени запивая его газировкой из бутылки. - Я имею в виду, что ты все время зовешь меня ребенком или что-то в этом роде, но в моей медкарте написано, что мне девятнадцать. Я уже второй год совершеннолетний, поэтому далеко не ребенок. Вальтерсен задумался на некоторое время, потом отложил остаток булки на тумбочку и придвинулся ко мне. - Хочешь поговорить об этом? – выдал он с таким серьезным лицом, что меня пробрала дрожь, и я отрицательно мотнул головой. – Вот и славно. Ребенок он и есть ребенок, сколько бы лет ему не было, разве не так? – и снова схватился за булочку. Я не сразу понял, что он имеет в виду, и до меня дошло только, когда он ушел. Я долго думал над этим, переваривал в голове, выдвигал варианты, но пришел к одному мнению – ему кажется ребячеством мое поведение, а не цифра в паспорте. И это озадачило меня еще больше. Растерянный своим грандиозным открытием, я незамедлительно набрал Юнасу, который в момент звонка, кажется, был занят чем-то интересным с Эвой, потому что недвусмысленные стоны на заднем плане и сбитое дыхание друга говорили сами за себя. - Я веду себя как ребенок? – незамедлительно спросил я, чтобы поскорее получить ответ и отключиться. Юнас лишь пробормотал что-то нечленораздельное, а когда я попросил повторить, и вовсе послал меня в пешее эротическое путешествие. Так весь оставшийся вечер я провел наедине с собой и своими мыслями, и уснул только под утро. Проснувшись в одиннадцать часов дня, я никак не ожидал увидеть маму, сидящую на любимом стуле Вальтерсена. Я даже не сразу понял, что это она, поэтому пришлось проморгаться. Но видение не исчезло, это действительно была моя мать. Она была такой же, как в последнюю нашу встречу, ни капли не изменилась. На ней было легкое осеннее пальто и розовый шарф, который я подарил ей два года назад на день матери. Как же давно это было. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Она внимательно рассматривала мое лицо, а я по-прежнему лежал и смотрел куда-то в район ее пояса с заклепками. Я чувствовал, что она что-то хочет сказать, но внутри понимал, что не готов разговаривать с ней. Еще не пришло время, еще не зажили все те раны, что она нанесла мне. Я знаю, что должен был быть сильнее, потому что мужчины так просто не сдаются, что нужно уметь держаться, но я не мог. Это была и обида, и злость, поэтому я не общался с ней долгое время. И мне было так хорошо и комфортно. Меня полностью устраивала жизнь, в которой ее не было. - В последнее время ты игнорируешь все мои звонки, - наконец, сказала она, на что я лишь отвернулся, поворачиваясь к ней спиной. Она замолчала на некоторое время, а я почувствовал, как внутри все начинает закипать от одного ее голоса. Перед глазами непроизвольно начали мелькать события прошлого года, когда я еще был здоровым, но не совсем обычным парнем. Тогда все и началось. Отношения с мамой стали портиться после моего семнадцатого дня рождения, когда на вечеринке, будучи уже изрядно выпившим, я поцеловался с Микаэлем. Я и подозревать не мог, что родители придут пораньше, чтобы отметить праздник со мной и моими друзьями, потому что перед этим они уехали на дачу, оставив мне ключи и деньги на продукты. На следующий день случился первый скандал по поводу моей сексуальной ориентации, и мне пришлось признать то, что так долго приходилось скрывать от семьи. Папа воспринял эту информацию проще, ему всегда не было особого дела до того, как я живу и с кем провожу время. Он считал, что моя жизнь принадлежит мне, я сам должен набивать шишки, а потом отвечать за них. Мать считала иначе. И я метался из одной крайности в другую – от полного безразличия до абсолютного контроля. И жизнь моя, если не была абсолютным адом, потому что иногда доходило до того, что мама запирала меня в комнате, грозясь оставить так до конца моих дней, то очень была приближена к нему. Все друзья мужского пола, включая Юнаса, были под запретом. Больше никаких посиделок, гулянок и прочего. Только школа и дом. И сначала я убивался от того, что считал маму правой, а себя неправильным и ужасным. А потом уничтожался от ненависти к ней и к миру, который не в состоянии меня понять. - Мы можем поговорить? – снова начала она, я лишь недовольно фыркнул и подорвался с кровати, направляясь в ванну. Мама осталась в палате, а я включил кран и, не дождавшись пока вода согреется, скинул с себя шмотки и залез под ледяные струи, чтобы немного отогнать злость. В первую очередь в моей болезни я винил самого себя. А во вторую – свою мать, которая своим давлением довела меня до такой жизни. И меньше всего на свете я хотел общаться с ней. Рано или поздно мы должны были встретиться, поговорить и обсудить все, но я предпочитал, чтобы это случилось позже, намного позже. Ведь моя жизнь, которая последний год упорно пыталась покинуть этот свет, стала потихоньку приходить в норму. Появился смысл есть, дышать и просыпаться каждое утро, чтобы смотреть на этот мир широко открытыми глазами. Мне было очень удобно, и я не хотел выходить из зоны комфорта. Я вышел из ванны без футболки, вытирая полотенцем волосы. Мама по-прежнему сидела на том месте. Она окинула меня небрежным взглядом и отвернулась, потому что ей всегда было сложно смотреть на меня после потери веса. Я не знаю, что она чувствовала – вину или отвращение, но так было лучше, потому что чем меньше она смотрела, тем свободнее я чувствовал себя. - Где грязное белье? – встрепенулась она, когда я натянул на себя накрахмаленную белую футболку, которую принесла на смену Эва несколько дней назад. - Это не твое забота, - безразлично ответил я и повесил мокрое полотенце на бортик кровати. Так оно, конечно, не просушивалось нормально, но в ванне его оставлять было совсем убийственно, учитывая мою чувствительность к запахам. Мама замолчала, теперь смотря на меня в упор, потому что я скрыл выпирающие кости под широкой футболкой. Я тем временем увалился на кровать и прикрыл глаза, потому что не хотел разговаривать, рассчитывая на то, что она уйдет, решив, что я уснул. Мама упорно не уходила. - Чем собираешься заниматься весь день? – в конце концов, спросила она, когда я сложил руки на груди. - Тебе рассказать весь план? – недовольно пробурчал я. - Если тебе не сложно. Я хотела бы переговорить с твоим новым врачом. Медсестра сказала, что у тебя сменился лечащий врач. - Это случилось почти месяц назад, поэтому он не новый. Это не твои заботы, иди домой, попроси у отца денег и пройдись по магазинам. - Почему ты так себя ведешь? – возмутилась мама, сделав обиженный голос. – Я пришла навестить тебя, несмотря на наши сложные отношения. Я писала тебе сообщения и звонила, я звонила твоим друзьям, чтобы быть в курсе того, что с тобой происходит. Я оплачиваю твои больничные счета, в конце концов! Я открыл глаза и уставился на маму, ничего не говоря, потому что не знал, как воспринимать ее слова. Были ли они упреком? Я не знал, какой реакции она ожидала, но я лишь раздражался и злился, и был готов послать ее ко всем чертям сразу же, но сдерживался, потому что не хотел создавать шум. - Через полчаса у меня капельница, - безразлично сказал я, - не могла бы ты уйти? Я хочу отдохнуть перед этим. - Я хочу посидеть во время капельницы, - возразила она и закинула ногу на ногу, как бы в подтверждение того, что не собирается уходить. Я усмехнулся, потому что все это выглядело до абсурда смешно и нелепо. Ее желание поиграть в маму, те надуманные заслуги, которые она перечислила только что, чтобы надавить на мою совесть, ее странное выражение лица, которое кричало, что права она и только она, и другие мнения не в чести. - Это твое личное дело, но я не собираюсь с тобой общаться. Я по-прежнему гей, который болен анорексией. Ничего не изменилось, и твой любимый Эвен из 2014-го вряд ли когда-нибудь вернется. Если ты не изобретешь машину времени, конечно, - я не выдержал и снова усмехнулся на последнем слове. Мне уже не было больно или страшно, я больше не чувствовал себя отшельником, потому что самое страшное уже было пережито, и я надеялся, что впереди меня ждут только светлые моменты, без присутствия мамы в моей жизни. Мама молчала, видимо проклиная меня в душе за эти слова, но я не собирался извиваться или обманывать, чтобы кому-то стало легче. За всю свою жизнь я так устал скрываться, прятаться и бояться, что теперь просто хотел быть самим собой. Без сожалений. Мэй пришла минут через двадцать и поставила капельницу. Мама продолжала сидеть в палате, а когда медсестра выходила, она вышла следом, видимо, чтобы расспросить о моем состоянии. Вернулась она в приподнятом настроении, широко улыбаясь. Она села на край моей кровати и положила свою ладонь поверх моей. Я спешно отдернул руку, и хотел отвернуться, но игла помешала. - Если тебе есть что сказать, говори сейчас и отсядь. Ты мешаешь. - Та девушка сказала, что тебе уже лучше. Теперь ты стал есть. Она сказала, что это заслуга нового доктора. Я хотела бы познакомиться с ним. - Иди домой, - отрезал я, - о знакомстве с доком можешь забыть. Не хочу, чтобы он перестал уважать меня после знакомства с тобой. Ты ведь как обычно наговоришь ему чепуху о том, что у меня серьезные проблемы с головой. - Я никогда такого не говорила! – возмутилась она, но это лишь разозлило меня сильнее, потому что я все знал. Она налепетала эту чепуху Джонсану, который, в конце концов, забил меня, и многим другим врачам до него. - Я всегда желала тебе только добра. Я делала все это только ради тебя. - Чтобы свести меня с ума? Ты делала все, чтобы у меня поехала крыша, поэтому будь добра, выйди отсюда! – я сорвал с руки иглу и резко встал с кровати, сразу почувствовав головокружение. - Я просто хочу, чтобы ты излечился от двух своих психических заболеваний! Как мать! За столько времени, она так ничего и не поняла. И это расстраивало меня больше всего. С ее узким кругозором, жизнью, бессмысленной и глупой, она ничего никогда не поймет. - Пошла вон отсюда, - я схватил ее за локоть и потащил к двери. Она что-то возмущенно кричала о том, что мне нужно в хорошую психиатрическую клинику, что там мне помогут найти истинную дорогу, но я не слушал. Вышвырнул ее в коридор, где стоял Вальтерсен и пораженно наблюдал за развернувшейся сценой, и смущенный от того, что Исак видел все это, вернулся в палату, закрыв дверь на щеколду, потому что успел заметить, как док двинулся в мою сторону. Это все сводило с ума, потому что просто не могло не сводить. Мою жизнь и мой личный выбор считали заболеванием, от которого нужно избавляться, причем это был не чужой человек, а мать. В детстве я думал, что она мой лучший друг, который всегда поймет и поддержит. Который укроет от всех опасностей и бед, на которого я всегда смогу положиться. Со временем все изменилось, больше ничто не было прежним. Моя семья разваливалась, отношения с родителями тоже, поэтому я больше ни на кого не мог положиться. Я ходил из стороны в сторону, не в силах унять свою злость, которая кипела внутри обжигающей лавой, и, схватив с тумбы кружку, с силой запустил ее в зеркало напротив. И кружка, и зеркало разлетелись в щепки, а мне стало немного легче. Я уселся на холодный пол, сложил руки на коленях и уложил на них голову. Мысли выкинул, все до одной. Так я понемногу успокаивался. Пытался выкинуть из головы сегодняшний день, все воспоминания, которые больно ранили, всю злость и обиду. Через несколько часов я зашевелился и сменил позу. Мне стало значительно легче. Я облокотился на стену и посидел еще некоторое время, стараясь полностью восстановиться. Чуть позже я нашел силы подняться, чтобы убрать тот ужас, который наворотил. Взял мусорное ведро и принялся складывать в него осколки, одним из которых глубоко порезался. Больно не было, зато кровь потекла из ладони быстрой тонкой струей. Я обмотал вокруг раны бинт и закончил свое дело. Я решил не оставлять полное осколков ведро в палате, поэтому спустился к мусорному баку, который находился за корпусом. На выходе я встретил Вальтерсена. Тот снова курил, но заметив меня, бросил сигарету и направился следом. Оба молчали, потому что обоим было неловко. Вальтерсен не знал, что у меня сложные отношения с родителями, потому что я никогда не рассказывал, и увиденное сегодня, наверняка, удивило его. - Ты не кажешься таким буйным на деле, - сказал Вальтерсен, когда мы поднимались обратно по лестнице. – Я думал, что ты капризный, но никак не мог подумать, что такой агрессивный. Я усмехнулся и остановился. - Разве выглядело так, будто ссору я начал? - Не оправдывайся, боец, женщины всегда правы, просто запомни это. - Даже если они мучают собственных детей? Видимо этот вопрос застал Исака врасплох, он промолчал и двинулся вперед, обгоняя меня. Уже у палаты Вальтерсен заметил бинты на моей руке. Он испуганно схватил кисть и принялся крутить ее в разные стороны, словно за слоем бинтов, сквозь которые уже протекала кровь, можно было разглядеть рану. - Иди сюда, - скомандовал он и потянул меня в сторону смотровой. Там он аккуратно снял бинты и промыл рану простой водой. Некоторое время гипнотизировал порез, сложив руки на груди и молчал. - Что? – не выдержал я.- Все настолько плохо? Почему молчишь? - Наложу швы, - спокойно ответил он и полез в ящик, откуда достал нужные приспособление. – Рана маленькая, но глубокая, без этого не обойтись, - Исак достал перчатки и спиртовые салфетки, - Ты был в ярости? Он сел напротив и придвинулся ко мне, заставив уложить руку на столик справа. Я послушно выполнил все указания и уставился на спокойное лицо Вальтерсена, которое склонилось над моей ладонью. - Что ты имеешь в виду? - Ты обычно не такой. Даже когда злишься, ведешь себя иначе. Почему сейчас вспылил? - Собираешься вот так зашивать это? – спросил я, проигнорировав предыдущий вопрос, потому что игла, которая замаячила в нескольких сантиметрах от руки, изрядно напугала. - Да, вот так. А как еще? – он поднял взгляд зеленых глаз, и я почувствовал, как сердце начинает учащенно биться. Я был растерян такой близостью, он снова дышал прямо на меня своей мятной жвачкой, я отчетливо чувствовал его запах, который успел стать для меня особенным. Тот самый аромат, который я узнаю в любой ситуации из тысячи. - Ну…- начал я и напряг память, чтобы вспомнить, о чем вообще мы говорили. – Например, анестезия… Вальтерсен прыснул и покачал головой, отчего его густые светлые волосы зашевелились, переливаясь золотым на свету лампы. - Ты же не маленький ребенок, потерпи немного. Всего несколько швов, - сказал он и тут же принялся за дело. Было немного неприятно, но все это компенсировалось Исаком, который находился так близко, так вкусно пах, сосредоточенно сводил брови и кусал губу. У него были быстрые и ловкие руки, и я почти не чувствовал боли. Раз за разом он поднимал взгляд, пытаясь уловить эмоции на моем лице, понять спокойно ли я вытерплю это или же мне больно. Я был спокоен как удав, и Вальтерсен довольно улыбался. Он был таким красивым вблизи, все родинки, которые осыпали его лицо, казались абсолютным произведением искусства. И каждый раз, когда я задумывался об этом, мне хотелось стереть все преграды, которые стояли на нашем пути, и просто быть с ним. Обнимать. Любить. Целовать. Я перевел взгляд на линию его губ, которые по-обычному были потрескавшиеся, и меня накрыло волной обжигающего желания. Всего лишь один раз. Не знаю, имел ли я на это право?! - Я же говорил, что это не больно, - сказал Исак, отвлекая меня от собственных мыслей, и с характерным звуком стянул перчатки. – А ты все переживал, да нервничал. Шанс. - Думаю, ты и не такое вытерпишь, - не унимался он, а у меня сердце уже в ушах стучало, потому что я собирался с духом, будто к прыжку с парашютом готовился. Или без него. В самую бездну или же прямо к Аиду в ад. - Исак,- позвал я, когда решился. Тот поднял на меня вопросительный взгляд, и я за долю секунды приблизился к его лицу, невесомо касаясь губ, которые хранили вкус мятной жвачки. Я чувствовал его дыхание на своей щеке, и это было самое прекрасное ощущение в моей жизни. Казалось, время остановилось, Исак замер вместе с ним. Я не решался на что-то большее, всего лишь прикосновение губ, в котором выражалась вся моя благодарность и преданность. Все чувства, что хранились во мне на протяжении этого времени. Губы Вальтерсена оказались мягкими и слегка неровными из-за трещин, но приятными. И от этого в моей голове взрывались фейерверки. Ни намека на пошлость. В тот момент я понял, что происходит со мной, и это совсем не напугало меня, а наоборот, я понял, что признаться в этом самому себе было необходимо. Я был влюблен. Пришлось отстраниться через некоторое время. Исак сидел как восковая кукла, не двигаясь. Он не смотрел ни на меня, ни куда-либо еще. Он был либо в глубокой задумчивости, либо просто выпал из реальности, поэтому я слегка коснулся его руки. Он крупно вздрогнул и отдёрнул ладонь. - В столе большие пластыри, возьми себе несколько, - и вышел, хлопнув напоследок дверью. И хоть реакция дока была предсказуемой, я был расстроен. Я не летал в облаках, прекрасно осознавая, что вряд ли мы сможем вместе построить дом и посадить дерево, но мне хотелось большего, потому что моя жадность перестала чувствовать границы. Я хотел быть любимым в ответ.