Эпилог вдовы

Виктория — просто Виктория — сидела под светом звезд. Будь она сейчас во дворце, ее давно бы уже увещеваниями завели бы внутрь, в заточение под надзором прислуги, будто звезды могли ожечь ей кожу или ночной воздух заледенить кровь. В тесных стенах своих покоев ей пришлось бы созерцать звезды через оконное стекло, искажающее их свет, приглушающее их сияние. Но она была в Брокет-холле. В Брокет-холле она была свободна. И здесь, лишь здесь она могла быть просто женщиной. Она смотрела на катящееся в пожаре вечерней зари солнце, поджигающее линию, на которой желтое небо сливалось с черным горизонтом, а потом сидела, укутанная мраком ночи, считая звезды. Одна, вторая, третья… Все такие разные, все мигающие, мерцающие каждая в свой черед разными оттенками: белым и чистым, голубым и холодным, или теплее, почти желтым. Одни были так далеки от своих товарок, другие висели так тесно, почти касаясь друг друга. Но каждой досталось внимание и улыбка королевы Англии, которая сейчас была и меньше, и реальнее, чем когда-либо. Звезды не узнавали ее. Не было под ней трона, ее возвеличивавшего. Не было на ней короны, и не пыталась она подражать их блеску своими бриллиантами и жемчугами. Ни мишуры, ни траурного одеяния — простое белое платье. Она не взяла даже шали, ибо душисто-теплыми и приятными были весенние вечера (а мама настояла бы на шали невзирая на погоду). Ее маленький бунт. И на фоне ее уединения слышались голоса ее фрейлин, ее детей, ее милого лорда М. Вот леди Эмма пошутила (о каком-то унылом виге или ужасном тори, или общем ненавистном друге, или то была какая-то незначительная острота, которую, как Виктория всегда полагала, она не могла понять в силу своего юного возраста и поймет когда-нибудь, но так и не поняла) и рассмеялась — звонким громким смехом, растаявшим в ночном воздухе, словно звон огромного колокола. Смех Эммы был подобен искусному инструменту в смелых руках, производящему горделивую музыку. Венский оркестр. Вестник кастрата. Притягательный, прекрасный звук, не раз приносивший Виктории радость, он и сейчас согрел ее изнутри и голосом в ее голове сказал, что она там, где должна быть, она на своем месте. А ведь этого чувства принадлежности она не ощущала много лет. Доносился до нее и смех Гарриет Сазерленд, игривый, прелестный, воздушный звук — приструненный скромностью, но великосветский фасад уже рушился. Она слышала смех лорда Мельбурна тоже, так ясно и четко — этот звук был ей знаком так же хорошо, как ее собственный голос, и был так же дорог ей, как собственное дыхание. В этот миг ей казалось, что сейчас могло быть время, когда Альберт был еще жив. Ее скорбь, ее боль сгладились, притихли в умиротворении этой ночи. Сейчас она чувствовала себя так же покойно, как бывало ей порой покойно рядом с ним, и именно теми мгновениями она хотела его помнить. Когда они были друзьями, а не любовниками. Когда они были товарищами, когда смеялись и играли вместе, и жили в гармонии без довлеющих над ними супружеских отношений. Всё было просто и чисто — так было лучше. Ей чудился его смех среди остальных голосов. То был редкий, но желанный звук: в нем ей слышались Германия, австрийские дворцы и улочки, звон стаканов и канделябров, все те вещи, которых она никогда не знала, но по чему скучала — и он был в их числе. — Вы скучаете по нему? Голос вернул ее в настоящее — она вновь была на земле и смотрела на звезды. Оглянувшись, она увидела владельца этого голоса, приближавшегося к ней осторожно и тихо, размытую звездным светом фигуру. Как он узнал? подумала она и немедленно ответила на собственный вопрос: разумеется, он не мог не знать. Он знает. Лорд Мельбурн опустился рядом со своей королевой на землю в парке Брокет-холла, глядя на серебристую воду, редкой рябью изламывающую отражение луны. Виктория не подняла на него взгляд, не в силах смотреть ему в глаза. — Да. Ее ответ его не огорчил и нисколько не обидел, ибо и он скучал по Каролине. Это было совершенно естественно, и он был даже рад этому. Это значило, что она вновь могла чувствовать. Кровь вновь бежала по ее жилам, и сердце в груди ее вновь билось. Странно — а впрочем, не так уж и странно — что можно так скучать по человеку после его смерти, не ценя его при жизни. Разумеется, когда-то он любил Каролину. Он влюбился в нее восторженно, плененный ее духом, острым умом, живыми глазами, но та любовь прошла, выдернутая из него напряжением, надрывом, ее давлением и бременем его положения. Оторванный от нее, от любви, он потерял часть себя. Миллион причин влекли их в разные стороны, пока ему не пришлось убедить себя, что она ему безразлична. Но сейчас она разбивает ему сердце. Хотя сердце его принадлежит Виктории, частичка его по-прежнему отдана Каролине — та самая крохотная частица, что не пожелала оторваться. Он знал, что Виктория испытывает то же самое. Она могла отдать ему свое сердце, но часть его всегда будет принадлежать Альберту. Мельбурн не верил в рай, но его забавляла мысль, что оба их покойных супруга смотрят на них сверху — потрясенно ли, разгневанно ли, огорченно ли… Какая удача, что Уильям не верил в рай. — Вы скучаете по Каролине? — спросила Виктория, словно читая его мысли. Уильям удержал потрясенный вздох, бессознательную реакцию тела на столь тесную связь их душ. Вздох обернулся смешком — легким, как дыхание, облачко воздуха, растворившееся в ночи, окутавшее звезды. Виктория повернулась, смотря на него блестящими глазами, мягкой линией изгибая губы, желая дотянуться и коснуться его руки. Но она сдержала свой порыв. Она ждала его ответа. — Да. Виктория кротко улыбнулась и наконец накрыла его руку своей ладонью. На сей раз не было Моцарта. Лишь его прикосновение. Он человек глубоко чувствующий. Коснувшись руки Уильяма, ее пальцы ощутили напряжение, но мышцы расслабились почти мгновенно. Спокойствие, любовь моя, подумала Виктория, спокойствие. Уильям вздохнул, услышав ее сердце, призывающее его к умиротворению, и закрыл глаза. Он ощущал лунный свет, такой непохожий на солнечный, ощущал, как он поглощает его. В черных провалах за сомкнутыми веками он чувствовал серебристый свет. А потом он почувствовал поцелуй на щеке, там, где кожа теснее всего обтягивала кость, поцелуй, разбежавшийся мурашками по щеке, разлившийся теплом по лицу. Он не открыл глаза, но губы его изогнулись в улыбке, чтобы она знала, что любима. И она увидела и поняла, и прильнула к его груди, тоже закрыв глаза, вдыхая его запах. Эмма и Гарриет, разумеется, заметили и заговорили об увиденном, шепотом, чтобы их не услышали. — Королева влюблена. А ведь совсем недавно она горевала по покойному принцу, — сказала Гарриет. — Он помогает ей пережить горе. Я рада, — ответила Эмма, склонив голову набок, наблюдая за влюбленными, словно купидон, разжегший искру любви своими стрелами. — Вы думаете, она выйдет за него? — спросила Гарриет, почти потрясенно, но без осуждения. — Я на это надеюсь. Они оба этого заслуживают — счастливого эпилога. Малютка Викки, которой наскучили непонятные взрослые разговоры, тихонько дергала леди Эмму за оборки платья, жалуясь на усталость и усердно зевая, потирая голубые глазки. Эмма улыбнулась девочке и увела ее в отведенные ей покои, а Гарриет уложила Эдварда в колыбель. Брокет-холл стихал и замирал. Ночь сгущалась и темнела. Почувствовав, что дыхание Виктории стало тише и размереннее, Уильям пробудился, отчасти вытянув и ее из полудремы, и они поднялись вместе, и ни он, ни она не знали, сколько прошло времени и который был час, но они вошли в дом вместе. Она опиралась на его руку, и Уильям повел ее наверх, а затем в коридор, где находились ее покои. Он пожелал ей доброй ночи и, осмелев от того, что находится в собственном доме, поощренный темнотой коридора и царившей вокруг тишиной, склонился к женщине, державшей его руку, и поцеловал ее в лоб. Даже сквозь дрему его поцелуй огненным вихрем опалил ее рассудок. Оставив ее с кружащейся от изнеможения и любви головой, он направился к собственной спальне. Все мысли его были о ней одной. А она вошла в свои покои. Воздух внутри благоухал. Запах был сладок и чист — нежный запах, явственный запах дома. Не запах масел Букингемского дворца, не запах фиалок Кенсингтона — зловонное дыхание смерти — а дома, в котором она никогда не жила, едва уловимые нотки, немедленно определяемые всем ее человеческим существом как олицетворение дома. И запах этот тоже говорил ей, что здесь ее место, как место самоцвета — в оправе. Комната была прелестна. Она занимала ее прежде и сейчас настояла на ней же. Вид из окна открывался превосходнейший: одна только зелень кругом. Не лондонские крыши, расстилавшиеся за окнами дворца, а бескрайний зеленый простор, сливающийся с водой и лежащим за водой лесом. Всё в комнате было совершенно, от красных стен до податливой перины, послушно принимающей контуры ее тела, окутывающей ее коконом. Однако ныне комната казалась восхитительнее, чем когда-либо. Неужто он как-то по-особенному ее подготовил? С такой заботой и элегантной нежностью, что комната превратилась в ее идеал? Или это лишь мерещилось ей в тусклом освещении? Или так и должно быть теперь, когда она увидела сокровенные глубины его души и разделила с ним свою? Теперь, когда она его полюбила? Она переоделась в ночную рубашку сама, без помощи камеристки, расплетающей ее прическу, выглаживающей ее белье или втирающей масло в ее волосы. Она забралась под покрывала и отдалась их власти, позволив им тяжело, почти до удушья обволочь ее, растирая ее всё еще красные щеки, шелестеть, опутывая пальцы ее ног. Она вздохнула. Мрак, окружавший ее, был почти безмолвен, лишь постукивала о стекло ветка, лишь шуршали за окном ночные звери, ищущие в лунном свете свою пару. Она чувствовала биение его сердце в самих половицах, и его жизнь, прожитая полнокровно в этом доме, разыгрывалась пьесой в ее воображении. Все эти годы. Каждое мгновение, каждая секунда, что сделали его им, лордом М, которого она знала и боготворила. Даже в сквозняке ей чудилось его дыхание. Он искал ее, он взывал к ней, он оставался с нею всю ночь до утра. Взошло солнце, и вновь уснули ночные звери, и птицы воспели утро громкими согласными трелями. Весна. Брокет жил. Виктория спустилась на первый этаж, облаченная в красное. Яркий цвет — не черный, как от нее ожидалось. Красный, мятежный. Красный, как мундир самого герцога Веллингтона. Красный, как гвоздика. В кроваво-красном она осмелела. Словно широкие моря раскинулись за ее спиной. Блестел золотистый кант, и сияла она, свободно, без стыда. Сияла счастьем, встав в столовой, будто представляя себя своим фрейлинам и своему лорду и ожидая их реакции. — Вы в амазонке, мэм, — довольно сдержанно произнес лорд Мельбурн, поднимая на нее взгляд от своего завтрака. Леди Эмма едва не рассмеялась. «Мэм» звучало теперь из его уст чужеродно, но он упорно продолжал пользоваться этим словом, считая, что этим вводит всех в заблуждение. Но никто уже не обманывался. Виктория несколько приуныла от такого приветствия, но ответила так бойко, как сумела, выпятив грудь и вздернув подбородок. — Помнится, вы сказали, что мы поедем кататься верхом, лорд М, — сказала она, воздерживаясь называть его по имени. Слишком лично оно прозвучало бы. Уильям. — Я хочу воспользоваться вашим предложением. Сегодня же утром, если вы не возражаете. — От внимания леди Эммы и леди Гарриет не укрылся румянец, непрошено заливший его щеки. Какая очаровательная бестактность. И он надеялся, что она никогда не научится тактичности. Будет с него. Он всю жизнь прожил в окружении тактичных людей. К черту такт. — Разумеется, мэм. Я прикажу седлать лошадей. Часы не успели еще пробить двенадцать, как они уже пересекли мост через Бродуотер на двух гнедых, сильных, здоровых, мускулистых, послушных животных — лучшей лошади Виктория и пожелать не могла. Она шла рысью рядом с лордом Мельбурном, который никогда не ехал так быстро, как хотелось Виктории, но это, пожалуй, было следствием их разницы в летах. Она замедлила ход, беседуя с ним о парке Брокета. Против обыкновения, она не играла в беседе первую скрипку, ибо была совершенно счастлива просто слушать его. Он же был как никогда эмоционален. Лицо его так и сияло, и он, казалось, мог без конца говорить об истории поместья и истории своей семьи. Словно сама весна побуждала его раскрыться, и она наблюдала за распускающимся цветком его сердца. Достигнув лесной опушки, где свет весеннего солнца начинал перемежаться крапинками теней, пока чаща не сгущалась настолько, что почти полностью закрывала свет, они остановили лошадей, прислушиваясь к шепоту леса. Виктория вглядывалась в просветы меж гибких стволов — тонких и толстых, серебристых и темных, нежных и грубых. Клочья мха. Камни, покоящиеся здесь поколениями. Лоскуты травы и синие ковры пролески. Листья, то горящие на солнце, то прозрачные, все вместе составляющие непроницаемую стену. Таилась здесь, на самом краю леса, какая-то неопределенность, волновавшая юную королеву. — Как далеко простирается лес? — спросила она, оглянувшись на своего лорда М, который начал было разворачивать лошадь, собираясь потрусить обратно к дому. Он рассмеялся. — Когда-то и я задавался этим вопросом. Юнцом я, бывало, отправлялся в чащу, пытаясь узнать, что находится по ту сторону, да так и не узнал, — объяснил он, вспоминая юность, еще сокрытую где-то в глубинах его души — ту самую частицу его, что влюбилась в нее столь безнадежно, столь яростно. Губы Виктории изогнулись в ухмылке. — Почему бы нам не попытаться еще раз? — насмешливо сказала она, крепче ухватив поводья. Сказала и сорвалась с места — стремительно, как пуля из ствола, как пробка из бутылки. На глазах у Мельбурна она обернулась ветром, а затем грохотом копыт, тающим меж деревьев, поднимая вихри листьев. Усмехнувшись, Мельбурн глянул ей вслед слегка ошарашенно и наконец намотал на кулаки поводья собственной лошади и ударил ее пятками по бокам, и полетел за ней. Ветер хлестал Викторию по лицу, пока оно не онемело, вырывая пряди волос из прически, иссушая ее губы, на которых сияла улыбка. Ей хотелось кричать в ветер, чтобы он вырвал из нее голос и унес далеко-далеко. Ей хотелось отпустить поводья, откинуться назад и умчаться на спине лошади в бесконечность. Услышав позади стук копыт, она быстро обернулась и увидела его, нагоняющего ее галопом. Заблудиться в лесу. Вместе. Оглушенные топотом копыт, задыхаясь от погони. Виктория резко затормозила в просеке, едва не вылетев из седла, и Уильям остановился рядом. Лучи света здесь непрестанно меняли оттенок и форму, словно гребни волн на вершине озера, перламутрово загораясь, падая в тень, воскресая снова то через несколько метров, то опять на прежнем месте. Стояла тишина, и они не знали, где находятся — знали лишь, что забрались далеко, и ничто больше не имело значения. Здесь их никто не найдет. Уильям спешился, привязал свою лошадь и помог спешиться Виктории. Она привязала свою лошадь тоже, и они побрели пешком, стараясь не отходить слишком далеко, однако мысли обоих блуждали, а значит, и тела их вполне могли заблудиться. Она слышала их шаги, такой явственный, ощутимый звук. Ее нога, его нога; ее нога, его нога; ее, его. Шаги по земле — не гулкие, как по мраморным плитам дворца, нет, то была земля, почва, листья, и мягкость их шагов, столь же настоящая, как стук ее сердца, бьющегося в ритме его сердца. — Вы прекрасны, — сказал Уильям, когда солнечный луч, теплый, мягкий словно мед, прыгнул на ее лицо, осветив ее — растрепанные волосы, безмятежное лицо. Счастливое. Она вся сияла. Его слова шли от сердца. И сердце его говорило гораздо больше, чем эти слова. Виктория зарделась, не зная, как реагировать на столь прямое заявление. Королеву не учили реагировать на прямоту, ибо прямота не использовалась в беседах с королевой. Поблагодарить? Ответить тем же? Просто повернуться и поцеловать его, чтобы он больше не мог быть так прямолинеен? Но прежде чем она решилась, он заговорил снова, на сей раз будто в пустоту. — Уж не знаю, что вы во мне нашли. Ее шаги вдруг замерли, и заметив это, Уильям обернулся. И опешил, обнаружив в ее лице холод камня, грозность грома. — Ваша скромность была бы очаровательна, не будь она столь нелепа! — воскликнула Виктория, сложив на груди руки. Выражение ее лица смягчилось. Она смотрела на него, распахнув глаза, и улыбка расцветала на ее губах. О, как он был красив. Взъерошенные перья. Зеленые глаза. — Вы добрейший человек из всех, кого я когда-либо знала, Уильям! Отчего же мне не любить вас? — Ее рука коснулась его груди, и дыхание его сбилось против его воли. Дрогнуло. Запнулось. Он по-прежнему таял от ее прикосновения. Он был жалок. Школяр. Мальчишка. Девственник. О, как она действовала на него. Она до сих пор способна была его поразить. — И позвольте заметить, вы весьма недурны собой, лорд М. — Она заигрывает с ним. Чарует. Завлекает. Ее глаза разоблачают его. Зрачки дразнят. И вдруг — поцелуй. Ее поцелуй. Само совершенство. Поцелуй падает на его губы, как луч солнца на землю. Изменчивый — легкий, почти невесомый, нерешительный, и теплый, разливающийся по всему телу теплом и светом. Дар. Нечто драгоценное. Нечто, принадлежащее лишь им двоим. Нечто, что он укроет и сохранит в святой неприкосновенности навеки. Поцелуй оборвался, когда она зашлась в приступе смущенного смеха. Какое безрассудство! Украдкой целоваться посреди леса. После опасной головокружительной скачки. Признаваться в желании и любви в обществе деревьев и надеяться, что деревья не услышат. Что шепот крон не повторит, не разнесет их тайны. А затем вернулись ее губы, вернулись приливной волной, на сей раз мощной, страстной. Стон, сорвавшийся с ее губ, пойманный его губами. Рука в его волосах. На его затылке. На ее талии. На ее спине. Прижаться теснее, приникнуть к его поцелую, словно он может ее поддержать. Вобрать как живительную влагу. Ближе. Обжигающие прикосновения. Дрожащие руки. Сотрясающий тело вздох. Ее руки, послушные неведомой ей силе, стягивали с него сюртук, пальцы порхали по его рубашке. Воздух пробрался к его коже — и внезапный холод разбил волну. С судорожным вздохом он отстранился. Отшатнулся. — Виктория! — воскликнул он, натягивая сюртук обратно на плечи. Разлученный с нею, он заметил слабость в ногах, дрожь в коленях. Он был уверен, что шатается сейчас. — В чем дело? Я не так… вам не приятно? — выдохнула она голосом, дрожащим из-за грохочущего, неистово колотящегося сердца, грозившего проломить грудную клетку. — Нет! Нет, вовсе не в этом дело. Вы… нет, мне приятно… чрезвычайно приятно, Виктория. Всё так. Но боюсь, что здесь и сейчас не время и не место для этого. Вдруг опомнившись, стряхнув эйфорию, Виктория ощутила захлестнувший ее ужас, смертельный стыд, но не решилась это показать. Она лишь кивнула и поджала губы. — Ах да. Да, разумеется. Вы совершенно правы. Уильям улыбнулся, чем немедленно и полностью избавил ее от гнетущих мыслей. Виктория улыбнулась в ответ, вдохнула смешок, вздохнула и склонила голову набок. На глаза ее навернулись слезы. Лорд Мельбурн не мог знать наверняка мысли Виктории в этот миг, но он знал, что ведомы эти мысли были любовью, ибо лицо ее отражало все ее муки. Мысли королевы были чисты и просты. Она хочет выйти за него замуж. И ничего более. Она хочет быть его женой. Несколько дней спустя в Лондоне Томас Спринг Райс, барон Монтигл из Брандона сидел в своем привычном кресле в джентльменском клубе, облюбованном вигами. С щек барона не сходил кирпично-красный цвет от возлияний, продолжавшихся с того самого дня, как он сочетался браком со своей второй супругой, Марианной Маршалл, особой, согласно всеобщему мнению, довольно обворожительной и, немаловажно для самого Томаса, довольно состоятельной. Заведение было славное — не такое безупречное, просторное и кристально-чистое, как клуб тори (о котором рассказывали несколько посетивших его вигов), но полное затемненных уголков, где можно было полистать книги, вдыхая кислый запах застарелого табака и алкоголя. Для Монтигла клуб был всё равно что дом родной. И сегодня в этом доме появился гость, которого тут давно не видели. Некто, бывший когда-то завсегдатаем темных уголков, любителем полистать книги, слюнявя палец, да потягивать портвейн до состояния чрезвычайно хмельного, становясь непохожим на человека, которому все прочили в будущем пост премьер-министра, непохожим на человека, в конце концов ставшего премьер-министром — тогда от перенапряжения позволял себе еще больше излишества. Важно отметить, что пьяницей он не был. Он был обаятельнейшим мужчиной. Хорошим человеком. Но водился за ним такой грешок — топить в вине терзающие его чувства. Боль. Всем было известно о его боли, и что была она острее, чем у многих. Полное боли существование. Не сострадать ему было трудно, но не уважать его было невозможно. Острый ум и притягательная натура. Недаром он был премьер-министром. И вот он здесь, в джентльменском клубе, как бывал здесь когда-то Уильям Лэм, как бывал здесь когда-то премьер-министр лорд Мельбурн. Почти не изменился, подумал Томас. Всё тот же ястребиный взгляд блестящих, загадочных, красивых зеленых глаз скользит по салону. Всё тот же утонченный светский шарм излучает всё его существо. Ладно скроенный сюртук, выглаженный шейный платок, ухоженные волосы, до блеска начищенные туфли. Следит за собой — интересно, с чего бы, подумал Томас, уже зная ответ. Уильям заметил своего давнего политического соратника, сидящего всё в том же кресле в полосе тусклого света, и почувствовал, как приподнимается настроение от присутствия товарища, которого он давно не видел. Усевшись напротив, он тепло поздоровался, выразил свое огромное удовольствие от встречи со старым другом, осведомился о здоровье молодой супруги, спросил о политике, слушая ответы вполуха. Однако Томаса, казалось, занимали собственные мысли, и едва Уильям покончил с формальными любезностями и смолк, барон заговорил: — Я заметил, что королевы не было во дворце последние дня… четыре, кажется? И вас, Мельбурн, не видели в вашей лондонской резиденции дня… четыре? Какое совпадение. И все источники сообщают мне, что вы находились в Брокете. — Монтигл взял со стола газету и стал лениво листать страницы, неопределенно цыкая. — Как любопытно! —воскликнул он наконец. Будь это кто-либо другой, Уильям не преминул бы разозлиться, но бесцеремонность Томаса он находил забавной. Чего только порой не спустишь с рук старым друзьям. — Неужто вы за мной шпионите, Томас? Следите, как за проказливым школяром! — усмехнулся Мельбурн, делая глоток из своего бокала. — Нам обоим известно, Уильям, что в партии вигов вы и есть самый что ни есть проказливый школяр. По меньшей мере, были таковым. — Не понимаю, о чем вы, барон! — И вы явно ничуть не изменились! Принимать вдовую королеву в Брокет-холле! Право слово! — Уильям шикнул на него, стремительно подался вперед, едва не расплескав портвейн. — Да полно вам, Мельбурн, успокойтесь. Почти все в партии знают. И мы совершенно не против. Даже наоборот, мы вас поддерживаем. Нашей партии это только на руку. Это если говорить цинично. А людям-то вы почему-то очень нравитесь, Уильям, несмотря на все ваши политические неудачи, да и личные тоже. Убеждать вам придется тори! — В чем убеждать? Мы с королевой всего лишь близкие друзья! Барон Монтигл из Брандона кивнул своими многочисленными подбородками, провозгласив: — Ах, ну разумеется, разумеется. Повисла вязкая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. Тик. Так. Тик. Так. Мельбурн отхлебнул портвейна, всколыхнувшегося в бокале. Тик. Так. Тик. Так. Тишина сгущалась, затвердевала. Тик. Еще немного, и он покроется испариной. Так. Он воскликнул раздраженно: — Боже правый! Неужто это так очевидно? — Вы ведь и не особенно старались это скрывать, Мельбурн! Вот вы проклинаете тот день, когда решили податься в политику, а вот вы уже до безумия счастливы выказывать всяческое внимание юной хорошенькой королеве и охотно помогаете ей с депешами! — Господи, какой же я глупец! — вздохнул Мельбурн, накрыв ладонью лоб и зажмурившись, словно пытаясь заслониться от мира, чувствуя, как начинает дурманить разум портвейн. — Нет! — Да! Редкостный глупец! В моем возрасте вести себя как мальчишка! — Я давно вас знаю, Уильям, и могу со всей откровенностью сказать, что никогда не видел вас таким счастливым, как в обществе королевы. — Не отнимая рук от головы, Уильям тем не менее почувствовал, как потеплело у него на сердце. — Большинство мужчин о подобных отношениях могут только мечтать. Вы знаете, что я циник, но даже я нахожу всё это весьма… трогательным. Послушайте, если появится возможность, Уильям… Уильям, да послушайте же! Если возможность появится, не упустите ее. Не упусти. Не дай ускользнуть. Виктория мысленно повторяла эти слова, как мантру. Не упусти. — Сэр Роберт, — выдавила она хрипло, ибо во рту у нее пересохло, и губы едва не трескались. Премьер-министр сидел в одном из роскошных кресел Букингемского дворца, прямой как палка, слегка побледневший, внимательно и встревоженно слушая королеву. — Мне необходимо задать вам один важный вопрос. До этого дело не дойдет. Нельзя, чтобы до этого дошло.