Штрих-код

      Ступая на запачканную песком и пеплом тротуарную плитку, Хаджиме коротко поморщился от рвущихся из детства воспоминаний о том, как, резво перескакивая между блоками этой плитки, он убегал от Тоору в последний раз. Смеялся над ним, говорил, что этому придурку не стоит ни о чём беспокоиться — он всё равно ненадолго, — и убегал. А вернулся в уже избитый, потрёпанный тишиной город лишь годы спустя. В этом районе они жили когда-то, но теперь здесь едва ли было что-нибудь, способное называться домом.       Окно, которое было раньше частью квартиры Хаджиме, всё ещё могло похвастаться стёклами и мало-мальским обзором сквозь них, чего не сказать обо всём, что находилось на первом этаже — пылью заволокло каждый край, и проглядывалось через неё разве что отражение. Хаджиме встал на бордюр и поднялся на носках, чтобы увидеть обрывки того, кем он был в детстве и с радостью — минут на пять — стал бы сейчас. Большего ему не нужно, о большем он бы только жалел. Как жалел теперь, что не попрощался как следует, только смотрел, как бежит за машиной уже грязный от придорожной пыли и зарёванный Тоору, и показательно грубо отворачивался, чтобы всё, что осталось у друга на память, — уходящий в далёкое «неправда» силуэт.       В ошмётках третьего этажа ожидаемо ничего не было видно, и Хаджиме расстроенно спрыгнул с бордюра, натягивая шарф почти до уровня глаз и делая вид, будто вовсе ничего не искал там, кроме горящего пыльными бликами уходящего солнца. Будто ничего не думал искать, а так, лишь оглядывался.       — Ива-чан? — неверящим шёпотом произнёс голос за спиной. Чей-то взрослый, сипловатый и вместе с тем высокий, смешливый голос, не узнать который нельзя все годы спустя. — Ива-чан, это ты?       Мать говорила Хаджиме, что семья Ойкава переехала месяц спустя после них, так что сыну нечего тосковать по другу — даже вернувшись наконец в старую «родную гавань», он не найдёт его хорошо знакомых следов. Мать говорила, что им с Тоору теперь встретиться совсем не судьба, так что пора бы даже перестать думать об этом.       Но голос за спиной говорит иное.       — Ива-чан! — Тоору всегда был удивителен тем, что мог кричать шёпотом. А ещё смеяться сквозь слёзы — даже не оборачиваясь, не поддаваясь на зовущий его полутон из отчаяния и радости, Хаджиме мог с уверенностью сказать, что именно сейчас он и улыбался, вытирая слёзы.       — Привет, придурок, — вторя ему, ответил Хаджиме. И только теперь, закусив от предвкушения губу, обернулся, до сих пор боясь столкнуться с тем, о чём предупреждала мать, — с пустотой вместо Тоору; с одиночеством расставшейся с ними улицы.       В модной куртке с мехом и толстовке, надетой наизнанку, перед ним стоял, переминаясь с ноги на ногу, его давно выросший друг, узнаваемый лишь по голосу и каким-то отдельным чертам лица. Статный, тонкий, каким не был ни в одном из воспоминаний Хаджиме, и в самом деле скалящий зубы, несмотря на слёзы.       — Ива-чан. — Хаджиме стоял против солнца, и Тоору для него почти расплывался в заходящих лучах, превращаясь одновременно и в видение, и в сам далёкий, горящий сквозь воспоминания свет. Только не исчезал. — Ива-чан!..       Он закричал, а сорвался почему-то Хаджиме. В несколько прыжков настиг Тоору, схватился за его вывернутую кофту и прижался губами к мокрой щеке. Тоору вырос красивым и долговязым — ради одного короткого поцелуя пришлось встать на носок; и всё равно с непривычки промазал. Тоору вырос бойким и любвеобильным — он сам потянулся губами сначала к скулам Хаджиме, к его щекам, к подбородку... осторожными, но быстрыми поцелуями он проложил дорожку до рта Хаджиме, чтобы вновь прошептать его имя:       — Ива-чан, я так скучал, Ива-чан!       — Придурок, — потому что сказать больше нечего — долгие годы в груди что-то копилось, теплилось, ждало, грея и штрих-код, и душу, а сейчас как-то вдруг исчезло, растаяв между ворсинками меха с куртки Тоору, растворившись в складках шарфа Хаджиме, — я тоже.       Скучал до противных колючих снов, до дрожи по всему телу и до липнущих, словно песок к обнажённой коже, воспоминаний о каждом знакомом жесте, слове или предмете. Вот тетрадь — на ней летающая тарелка, похожая на ту, что была на футболке Тоору; вот кружка, чаинки в которой похожи на кору, что они с Тоору пускали по ручью; а вот улыбка... Тоору в самом деле улыбался, глядя в глаза, и капризно тёрся промежностью о бедро.       — Эй, придурок.       — Ива-ча-ан... — Не так же быстро! Даже солнце не успело догореть в волосах Тоору, а сам Тоору уже... Да куда там солнцу с его космическими скоростями до спешности мыслей Тоору, который и в детстве не знал слова «терпение», а теперь, видно, попрощался и со стыдом.       Стоял себе, жался так, словно Хаджиме в магазин выходил, а не расставался с ним на полжизни, и давил своим зарёванным взглядом на ностальгию и жалость. И не только взглядом.       — Не лети так, — одёрнул Хаджиме, ещё не смирившийся не то что со встречей — со своим возвращением в Томэ¹ годы спустя, и ещё раз втянул запах кожи Тоору, к которому успели примешаться горький привкус остывшего города и его собственная усталость.       — Не лететь? Не лететь, как ты от меня или как время между нашими встречами?       — Бег? Мне казалось, последнее будет длиться вечно.       Солнце склонилось к горизонту так низко, что прощаться можно было протянув руку, и Хаджиме, вновь и вновь прерываемый его бликами, вдруг обнял лицо Тоору и прижался к нему губами что было сил — если Тоору ему отомстит, скрываясь вслед за солнцем так же, как он когда-то, то хотя бы прощальный поцелуй останется в памяти.       Но Тоору мстить не стал, напротив, прильнул так близко, как только смог, зажмурился и руками ухватился за шарф, за которым, они знали оба, прятался ещё с детства штрих-код, не дававший забыть ни это место, ни эти руки, ни проведённое вместе, пусть так давно и коротко, время. И снова потёрся о бёдра.       — Придурок, — только и смог, что снова выдохнуть прямо в поцелуй Хаджиме.       — Придурок, — согласился с ним Тоору. — Придурок, который очень соскучился и чуть от предвкушения не умер, пока ждал. А знаешь, кто ещё придурок?       Хаджиме даже смешно от того, что этот придурок назвал придурком и его тоже. Смешно и страшно, что это правда. Он ведь и впрямь себя повёл как последний мудак, когда ни словом не обмолвился, что уедет, и только отстранённым взглядом в окно машины попрощался с городом и с самим Тоору.       — Выходит, — прошептал Хаджиме, делая осторожный шаг назад, — мы оба ещё те дураки?       — Выходит, — засмеялся Тоору и всё равно вернул Хаджиме на то самое место, где он стоял мгновение назад. — Только ты от меня всё равно никуда не сбегай больше. Даже на шаг, даже на сантиметр.       — Придурок, а в туалет мне ходить как?       — Ну-у... туалет будет потом, Иваидзуме Хаджиме, много после того, как я с тобой насмотрюсь на солнце, ты понял?       Хаджиме посмотрел на Тоору, на солнце, практически севшее за его спиной, и вздохнул не то с облегчением, не то от отчаяния. И угораздило же. И его, и штрих-код, и Тоору, дурака этого несчастного — всех смешаться в одну такую глупую кучу.       — Закат прямо за твоей спиной.       — То другой. У меня тут другой, в отражении, — прошептал, заглядывая в глаза Хаджиме, Тоору и ещё раз поцеловал. На этот раз глубже, чтобы о бёдрах Хаджиме вообще некогда думать было.