пылать

      Кто-то умный когда-то сказал, что любовь стоит того, чтобы её ждали.       Этот «кто-то» точно не Никифорова, прожужжавшая данной фразой все уши, но умом от неё явно не так уж далеко ушедший. Юля морщится, сжимая кулаки каждый раз, стоит только Виктории открыть рот.       Потому что финал, а у неё Агапе — снежной крошкой из-под коньков вылетает, рассекает и рубит лёд, словно что-то низкое, грязное, злое. Что-то, чему всё ещё далеко до жертвенной и нежной любви, о которой, не затыкаясь, говорит Никифорова.       — Ты её уродуешь, — говорит Виктория, — режешь и наизнанку выворачиваешь. А надо себя. Тоже наизнанку. Потому что на технике далеко не уедешь и без артистизма никуда.       У Юли мнение на этот счёт абсолютно, конечно, другое, и даже заваленный три раза подряд тройной тулуп не может её вразумить. За красноречивые и по-русски душевные ругательства ни Яков, ни Лилия по головке не погладят, и Юля молча кусает обветренные губы, заходя на повторный прыжок.       — Без любви ничего не получится, Юлия, — говорит Виктория и прыгает — дразнится — идеально приземляясь на твёрдую ногу. — Не нашла ты своё Агапе. Как можно танцевать то, чего не знаешь?       А Кацуки твоя нашла что ли, хочет огрызнуться Плисецкая, и сама же себя одёргивает, потому что знает, что нашла. И Эрос, и даже Агапе, которое и не её вовсе. И она это видела и видит до сих пор, как и весь грёбаный мир.       Потому что когда Юри на льду, на Никифорову и смотреть страшно. Как будто горит изнутри и светится вся, и момент этот всегда интимный какой-то, что сразу неловко становится. Будто видишь то, чего не должна. Потому не твоё это. Потому что это их только, личное. И любовь, и огонь, и тепло.       Соулмейты, чтоб их.       Никифорова говорит — ищи, словно это и правда легко. Плисецкая кривится и привычно её посылает. Мысленно, разумеется. Нагоняев от Лилии ей и так хватает, поэтому Виктории она ничего не говорит. И не спрашивает, как это Агапе искать и как узнать, нашла ли.       Юри говорит, что это когда земля из-под ног и дыхание перехватывает.       — Дура ты, — зло бросает Плисецкая. Она фигуристка, им не положено, чтобы колени тряслись и дыхалка сбивалась. В таком состоянии даже половину программы не откатаешь, так и в чём тогда смысл искать это чёртово Агапе?       — Ты поймёшь, — улыбается Кацуки, и Юля посылает её как можно дальше, не сдерживаясь.       Всё равно ведь в русском — ни бум-бум.       А дыхание у Юли перехватывает только когда она в переулке, согнувшись и жадно вдыхая кислород, от сумасшедших фанатов пряталась и не знала, куда себя деть и как спастись. И то ведь — от бега, а не от внеземной любви.       А потом Алтын так удачно оказалась рядом, выруливая из-за угла на своём блядски чёрном байке и так просто предлагая свою помощь, будто не было в этом ничего необычного. Может и действительно не было, вот только когда фанаты оказались далеко позади и необходимости бежать больше не было, дыхание у Юли так в норму и не пришло. И даже держась за спину Беки, цепляясь пальцами за чёрную кожу её куртки, у Юли не было мыслей о судьбе. Хотелось спросить, как она так вовремя оказалась поблизости, но не то что бы у неё была возможность. Бека была молчалива большую часть времени, но в тот момент говорила она.       И сразу же про «глаза воительницы» заливать начала. Плисецкая подкат оценила, не специально, а так, между делом. Комплименты ей и раньше делали, но обычно к внешности цеплялись, а тут… глаза как глаза. И растерялась, даже и в ответ ничего не ляпнула, а обычно язык сразу чешется что-нибудь дурное сказать, чтоб сразу стало понятно, с кем дело имеют. И чтобы сразу отвадить. Может поэтому Бека тогда и дружбу ей предложила, потому что Юлька не ляпнула ничего лишнего. Хотя.       Не, вряд ли. Иначе бы она уже давно сбежала. Характер-то не сахар. Профессиональный вынос мозга, как говорится, двадцать-четыре-на-семь и всё такое. Но Алтын и слова против ни разу так и не сказала, не осадила и не одернула, не пристыдила за красочный мат, проскальзывающий в выражениях. Хотя и не сказать, что с Бекой она себя ведёт так, как с той же Никифоровой или Леруа. Не хочется.       У них на двоих — свои маленькие секреты и с наглостью нарушаемый Плисецкой режим питания, что обязательно обернётся часами, которые она потом будет отрабатывать у станка. Барановская никогда не даёт ей набрать и килограмма, ведь лёгкость — залог удачных прыжков.       Чтоб ветром сдувало, говорит Лилия, чтоб самое тяжёлое в Юле на льду — характер.       Но ни наказания у станка, ни на катке у Юли охоту к нарушению режима не отбивают. И Бека её не сдаёт ни Лилии, ни Якову, и никогда не отговаривает от дополнительной порции десерта, хотя сама режим соблюдает, как и полагается правильным фигуристкам. Но у Юли растущий организм, у Юли — Барановская и тренировки с утра до ночи, а Бека старше. Она выше и шире в плечах в отличие от угловатой и всё ещё растущей Юльки, и она — как там Бабичева говорила? — ах да, фигуристая. Юля её костюмы видела и заценить успела — обтягивающие, как вторая кожа, — и в раздевалке пару раз тоже.       И не то что бы это именно те мысли, которые должны посещать её, как подругу, заставляя краснеть и прятать лицо за длинными волосами. Но и самоучитель по дружбе ей тоже никто не дарил.       Юля у станка проводит времени больше, чем где-либо ещё, и Барановская вертит ею в разные стороны и гнёт, и кричит про осанку и грацию. Ты же Плисецкая, говорит Лилия, как балерина.       Хулерина.       Вот потому и выросла, наверное, такой антисоциальной. Как там дружить-то правильно надо.       Окей гугл, блять.       А потом она Беку на катке увидела и поняла — не стоит даже пытаться. Потому что не получается у неё.       Потому что земля из-под ног и дыхание перехватывает. Впервые в жизни.       Имя у Алтын звучное, благородное, словно и не фигуристка вовсе, а прямиком из господской семьи — Бексултан. Серьёзное и почти грозное, что весь зрительный зал замирает, когда объявляют её выход на лёд. Юля тоже замирает, только глазами уследить пытается, и грудь часто-часто вздымается, не давая задохнуться. Потому что на льду не Бека, а Бексултан.       Алтын как-то сказала, что в Канаде её имя на их манер сокращали до слащавого «Бекки», и по тому, как дергается её лицо, Плисецкая понимает, что кличка ей эта точно не по душе. Юле прозвище тоже не нравится, звучит как-то приторно и несерьёзно, но иногда, чтобы поддразнить, она называет так Бексултан, и та в ответ забавно морщится, но молчит. А других одёргивает, поправляет, даже Джей-Джей, и только ей, Юльке, позволяет, не говоря ни слова. Такой пустяк, а у Плисецкой сердце лишний раз удар пропускает.       Совсем ты, Юля, с ума сошла.       Свихнулась.       Чокнулась.       Скоро будешь как Вика или Кацуки.       Неужели и правда от любви мозги плавятся, превращаясь в какую-то кашу, причём непременно розовую.       Юля и сама плавится.       Потому что — ничего необычного, казалось бы. У Виктории программы сложнее, у Юри — Эрос, от которого у фанатов сносит голову, а Жакометти вообще каждый раз устраивает сеанс публичного секса на льду, но ноги подкашиваются только сейчас. На каждый — идеальный — прыжок, комбинацию или дорожку шагов. Но в каждом исполнении что-то, что заставляет смотреть, не отрывая глаз, и в нерешительности кусать обветренные губы.       Не катается — завоёвывает. Так что на лёд выбежать хочется, прокричать, мол, вот тебе и рука, и сердце, и всё, что хочешь, — бери.       И тепло.       И не то что бы Юля не понимает, к чему это, но поверить всегда сложнее.       Она ведь просто хотела дружить. Как подруги. Или это Бека хотела, но это уже неважно, потому что с самого начала Юля всех нюансов дружбы не знала, да и не узнает уже, видимо, никогда. Она впервые в жизни понимает всё то, о чём говорила Никифорова, и Кацуки, которая была права со своим «ты поймёшь», тоже. И от этого руки чешутся так, что не знаешь, куда себя деть, только ударить хочется. Сильно. Пусть даже и стенку в раздевалке со злости, по глупости, сдирая кожу на костяшках. Юля ведь в соулмейтов не верила никогда, а когда Виктория о них соловьём распевалась, то огрызалась и говорила прямо: бредишь ты, Никифорова, и Кацуки твоя тоже.       И Виктория смеялась, зараза, говорила, что она обязательно поймёт, как только увидит. Все понимают.       Это как огонь в сердце, Юля, говорит Никифорова. Настоящий пожар.       И это казалось таким бессмысленным.       Ну серьёзно.       Какой нахрен огонь, когда у Плисецкой вся жизнь — сплошной лёд. Здесь не до теплоты, не то что до пожара. И она об него бьётся как рыба, благо что знак зодиака совпадает.       Бека по знаку зодиака скорпион.       100% совместимость, чтоб вы знали.       Она гуглила.       И вот с того момента — Юля уверена — всё по пизде пошло.       Виктория бы сказала, что у неё не было никакого шанса, и о том, что сопротивляться глупо. И не то что бы Юля пыталась или у неё были на это силы. Потому что кажется стоит Алтын просто оказаться рядом, как её ведёт. И если ещё глазами своими так посмотрит, как будто внутрь прорваться пытается, не подозревая, что уже давно там, внутри, вплоть до кровеносных сосудов и капилляров в лёгких, то у Юли сердце в пятки уходит, и громко так стучит где-то там, внизу, и кажется, будто все могут этот стук услышать.       Так что не было у Юли шанса. Никакого.       Может быть и легче было бы не втрескаться, если бы Алтын такой идеальной не была. А ведь так что ни спросишь — никаких возражений. И всегда: — Как тебе нравится, Юль. Я бы тебе показала, как мне нравится.       И теперь — финал, а ноги ватные. И то в жар бросает, то в холод. Так бы и упала, и лежала бы, прислонившись ко льду. Его ведь прикладывают к синякам, чтоб прошли, может и тут поможет. Может она — просто один большой синяк. Судьба ведь так хорошо постаралась, уебала с ноги.       А может она просто перегрелась на Барселонском солнце.       Но нет.       — Влюбилась ты, Юлька, — ухмыляется Бабичева. — Ну или это грипп или ОРВИ.       — А ты доктор что ли.       Мила смеётся и говорит что-то про гормоны и чудесную первую любовь. Плисецкая вспыхивает и кидает Бабичевой гневный взгляд. Какие гормоны, она вам что, задрот какой-нибудь в пубертатном периоде, у которого стоит на всё, что только есть, прямо как у её одноклассников.       Юле, на минуту, уже шестнадцать, но может её половое созревание просто поздно шибануло.       Как раз прямо здесь, в Барселоне, и шибануло.       А потом ещё и ещё раз, и так и не отпустило. Раньше она во время выступления чувствовала на себе сотни взглядов, теперь — только один. И всё как будто в первый раз, несмотря на то, что ходить на репетиции друг друга — привычка, как и кататься до последнего, изматывая себя, чтобы на ногах не стоять, чтобы ни одной лишней мысли не проскочило. И без толку.       Единственно важное — золото, и плевать, что амбиции и юношеский максимализм. Юля знает, что брать его нужно нагло, завоёвывая. Выше собственной головы не прыгнешь, но она пытается, и не то что бы рост-то высокий был, а всё туда же. Они же фигуристки. Выше собственной головы только ноги задирать и умеют.       Юля знает, что Бека на свою хореографию и растяжку сетует, и Плисецкая никогда не скажет ей, что она бы на это посмотрела.       Лично. Приватно. Один на один.       Алтын ведь фигуристая. Юля помнит.       Но всё, что ей остаётся, — холодный душ, который если и помогает, то через раз, а там уже по старинке.       Так и пальцы стереть можно. И не только пальцы.       Ей чистую, платоническую любовь показывать надо, а мысли как для Эроса. Спасибо, Никифорова, большое русское. Чтоб тебе твоя Юри неделю не давала.       На то, что на тренировках одобрение всё чаще проскальзывает в глазах Виктории, Юля не обращает внимания.       — Она дура.       — Она профессионалка, — безапелляционно возражает Бека, пожимая плечами. Юля действительно хочет сердиться на неё, но не может.       — Мозги она профессионально ебать может, вот в чём она профессионалка, — фыркает Плисецкая, старательно игнорируя взгляд тёмных глаз напротив. Если посмотрит в них — всё, пиши пропало. Была Юлька и нет её. — Ищи, говорит, своё Агапе. Тоже мне тренерское наставление.       Тренер из Никифоровой такой же хороший, как из неё подруга. Никакущий то бишь. Только Кацуки она в постель затащила, а Юле на этот счёт на порядок сложнее.       — И как?       — Что как? — Юлька моргает и непонимающе смотрит на Бексултан, только не в глаза, а на черную родинку у переносицы, на мешки под глазами от недосыпов и тень от густых ресниц. В глаза нельзя, а хочется.       Ей вообще много чего хочется.       — Нашла? — Алтын ведёт плечом с тонкой лямкой тёмной майки и пытается поймать взгляд. Юля чертыхается про себя, ведь и не поймёшь, специально дразнится или просто так, от нечего делать.       Садящееся солнце бьёт через окно, и Бека щурится, обхватывая губами маленькую десертную ложку. Лучи путаются в её волосах, и Алтын выжидающе смотрит на Юлю своими карими глазами с маленькими вкраплениями золота. Плисецкая всю жизнь шла только к золоту.       Ложка замирает над второй порцией мороженого, за которое её точно убьёт Лилия и которое Бека ей самолично отдала, легко посмеиваясь и настойчиво вкладывая в руку ложку своими теплыми пальцами, не принимая отказа.       — Кажется да, — отвечает Юля, бросая осторожный взгляд из-под ресниц на расплавленное в карих глазах золото. Юля думает — можно, и ей, как утопающей, на своё собственное спасение глубоко плевать.       И эта блядская ложка в её губах ещё долго будет стоять перед глазами.       Но перед выходом на лёд мысли отшибает разом, словно об этот лёд головой приложили. Как вакуум в мозгах и только самые стрёмные проскальзывают и стучат, как соседи по батарее. И страшно становится, и азартно. Ладони потеют, и всем показать хочется, и побить. Это плохо, наверное, корыстно. Не относят так к любви, думает Юля, но по-другому пока что и не умеет. Не научили. Ей до одури хочется поставить Никифорову на место и вправить Кацуки мозги, чтобы не смела уходить. Ей хочется кричать о том, что внутри. Излить наружу, обрушить одним махом и сразу на всех, и всем рассказать. И чтобы все поняли.       И чтобы она поняла.       Красные от помады губы Лилии диктуют ей наставления, но всё мимо ушей, потому что Юля даже не смотрит на неё, скользя взглядом по трибунам, и ищет Алтын в толпе. Что ей наставления и твёрдый голос Барановской, когда у Беки уголки губ дрожат в почти незаметной улыбке и кулак с большим пальцем привычно вверх. Мол, давай, иди, танцуй, и чтобы без халтуры.       Вот уже рука у неё есть, думает Плисецкая, осталось сердце, а то как-то не по-людски без полного-то комплекта.       Первые мелодии музыки Юля как будто и не слышит, в голове — бьющие наотмашь слова Виктории. О том, что, конечно, без сомнения хороша, но всё равно чего-то не хватает. И что техника на отлично, но на ней далеко не уедешь и без ебучего артистизма никуда.       Тут, говорила Виктория, любовь нужна.       Юля прыгает тройной с поднятыми руками и приземляется, не пошатнувшись. Кидает себя на растерзание сотни взглядов — вот вам, нате, смотрите моё Агапе. Что вам ещё нужно? Нежность? Чувства? Так держите. Мягкую, жертвенную, блять, любовь.       Вот, смотри, у меня тут душа наизнанку и сразу в пекло, как ты и хотела. Сердце руками из груди вырываю и прямо к ногам. Получите-распишитесь.       В ней любви на 118,56 баллов — новый рекорд — достаточно сильно и чувственно, а?       Привет Никифоровой. Выкуси. И артистизм тебе, и техника. Надеюсь, ты смотрела.       И Алтын, конечно же, тоже.       В её тёмных глазах через столько метров ничего не разглядеть, а подойти страшно до дрожащих коленей, что и не знаешь, как произвольную программу катать, но заведомо понимаешь — хуёво. В тёмных глазах и на спокойном лице ничего не различить, так и хочешь закричать — поняла ты меня или нет? — но её уводят Яков и Лилия и кидают на растерзанье журналистам. Её засыпают вопросами, мол, как вы дошли до такого результата и прочая неважная хрень.       Дошла?       Докатилась.       Докаталась, вернее, до золота, обставив Кацуки, и Юля всё ждёт это сшибающее с ног чувство превосходства и эйфории, но его нет.       Она всю жизнь шла только к золоту, но золото в её руках чересчур холодное и не то. Кто-то говорит ей, мол, молодец, не проебала финал, и Плисецкая кривит губы с мыслью о том, что прямо сейчас она проебывает свою жизнь.       И какой смысл быть чемпионкой, если даже на банкете почти что в твою честь даже напиться с горя — пардон, от счастья — не дают, словно кто-то подошёл к каждому официанту и тыкнул в Юлю пальцем, строго наказав ей не наливать. Но по большому счету всем вокруг было уже не до неё, и украдкой ухваченный бокал шампанского тяжело осел на дно желудка.       Юля слонялась без дела по банкетному залу, то и дело одёргивая дурацкое, по её мнению, платье с вырезом, открывающим ногу чуть ли не до пупка. Если б она знала, никогда в жизни не надела, но Барановской разве слово наперекор скажешь? Она ведь и балерина, и кутюрье, и всё самое хорошее на свете. Одним словом, уж точно знает лучше, чем там пигалицы всякие.       На зависть Плисецкой, Мила и Бексултан вообще пришли в брючных костюмах, и Юля, когда их увидела, чуть не завопила: «А чё так можно было?». Потом на Лилию посмотрела и поняла — нет, нельзя.       И Плисецкой, на самом деле, не легче. От одного взгляда на Алтын щёки горят так, что даже за волосами их не спрятать — та словно с обложки модного журнала сошла прямиком к ним, простым смертным. Фигуристая ведь, как подмечала Милка, и сама Юлька тоже. Подмечала. И костюм такой — как раз для больной Юлькиной фантазии, которой почти сразу же становится стыдно за свои мысли.       И в глаза смотреть тоже — стыдно.       Она ведь на льду прям… во всех красках своё Агапе, что даже у Виктории глаза на лоб вылезли, а потом она на неё весь вечер с этим ебучим понимаем на пару со своей Кацуки смотрела. Мол, понимаем, втрескалась так, что хоть стой, хоть падай.       Лучше стой, конечно, а то нельзя фигуристкам падать. Не положено.       И вот теперь Бека здесь, в негустой толпе, где не спрячешь. И не сбежишь даже, по-детски это. Юля уже набегалась так, что если бы это был марафон, то вторая золотая медаль была бы у неё сейчас в кармане.       Где-то внутри зреет мысль — может и не поняла Алтын ничего, и Юля просто зря себя накручивает. Но сердце в груди как заведённое и ладони потеют только от одной мысли — Плисецкая никогда себе в этом не признается, но ей хочется, хочется до звёзд в глазах, чтобы Бека поняла. Всё невысказанное, всё несделанное. Подошла бы к ней и сказала, глядя своими тёмными глазами: твой танец покорил меня, Юлия, теперь тебе я отдана и буду век тебе верна. Или как там у классиков? А дальше — дальше детям до восемнадцати смотреть запрещается.       Перед носом проходит официант с крайней степенью замученности на лице, и Юля незаметно стаскивает с подноса второй бокал шампанского и быстро отворачивается, прежде чем Алтын успевает её заметить. Конспирация так себе, конечно. Поэтому и не срабатывает. Она только успевает бокал к губам поднести, как чужая рука её останавливает, осторожно забирая бокал и соприкасаясь пальцами.       — Юль, не надо.       Бексултан оставляет бокал на столике и мягко подталкивает Юлю в сторону, легко касаясь пальцами спины и сразу же одёргивая, как от огня, словно не ожидала.       Юля вот тоже не ожидала.       У Юли разрез на юбке чуть ли не до пупка, а на спине — почти до задницы, и пальцы Алтын мазнули по голой коже, посылая мурашки вверх по позвоночнику.       Чёрт бы побрал эту Барановскую — думала Юля в начала вечера, только надев платье.       Спасибо, Лилия, — мысленно благодарит Плисецкая сейчас.       Чувствует, как горит кожа в месте соприкосновения, и поднимает взгляд на Бексултан. Вглядывается в темноту глаз, ловко подкрашенных золотыми тенями, а в голове стучит вопрос: поняла или нет? Или да?       Поняла или нет?       Алтын же умная, Юля в этом не сомневается. Уж точно поумнее всяких там.       Но лицо у неё непроницаемое, и в глазах — ничего, что могло бы помочь Плисецкой. Только губы изгибаются в улыбке и пальцы откидывают назад пряди черных волос. Но это вот — не помогает. И даже наоборот.       Пальцы эти всю душу ей выели.       — Ты молодец.       Голос у Беки тихий, спокойный, такой, что только стихи вслух читать, а кому-то сидеть и слушать. Можно и не стихи, можно хоть инструкции на пачке из-под макарон, главное — сидеть и слушать.       — Спасибо, — Юля вовсе не краснеет, нет. Взглядом так быстро пробегает по залу и вновь в пол. Они стоят дальше всех, возле стены, и Плисецкой хочется прислониться к ней спиной, чтоб поддерживала. На ноги надеяться нынче не стоит. — Но всё равно обидно.       — Чего тебе обидно?       Брови Алтын изгибаются дугой, Юле отчего-то хочется провести по ним пальцем, обвести контур, а потом спуститься к родинке на переносице и большими пальцами — по синеве под глазами от бессонных ночей, что скрыта под загорелой кожей и слоем тоналки. Но она только плечом ведёт и тихо, себе под нос отвечает:       — За тебя обидно.       — Глупости.              Юля знает, что это вовсе не глупости, а всего-навсего её эгоизм. Потому что это ей, ей хотелось, чтобы на одном пьедестале — вместе, рядом. Чтобы голову повернуть — и вот она, Бека. Чтобы плечом к плечу, пусть и ступенью ниже. Всё знают, что самые обидные места — вторые и четвертые, но Бексултан как будто это неважно. Она смотрит на неё без зависти, без обиды и злобы.       Смотрит и говорит:       — Ты заслужила. И они тоже.       Юля взгляд поднимает и думает — её осадить в пору. Каждый поздравляет, но на самом деле в глазах другое. Юля думает — у Беки, наверное, тоже. Мол, хорошо про несправедливость говорить, когда у самой первое место, так что сиди и не выёбывайся, Плисецкая, со своей золотой медалью.       Но Юля смотрит в маленькие вкрапления золотого в карих глазах и понимает — ничего подобного. Ни намёка.       И в дрожь от одного взгляда.       Смотрят на неё так — так, как никто до этого не смотрел. И неловко, но приятно, и в то же время не знаешь, почему — почему так смотрят?       Юля ещё раз быстро оглядывает зал и людей, которым до них никакого дела, и быстро кивает в сторону лифтов.       — Пойдём отсюда, — устало.       Отсюда — в номер. Плисецкая, когда очнулась, вынырнув из размышлений, поняла, что сглупила. В номер привела, в свой — и зачем? Увильнуть? Фильмы предложить посмотреть?       Ага, порнофильмы.       Бека за её спиной осторожно прикрыла дверь, та закрылась с негромким щелчком, и Юля подумала — плевать. Алтын могла что-то сказать, но молчала, и в номер сама зашла.       Значит пусть, значит — надо так.       Она сбрасывает туфли, сразу становясь на полголовы ниже, и выдыхает, облегченно — на коньках легче кататься, чем на шпильках ходить.       — Я вот… произвольную плохо откатала, — говорит Юля, заполняя повисшую между ними тишину. Останавливается посреди комнаты и тянется рукой назад, за голову, вытягивая из волос крупные шпильки.       — А мне понравилось. Было красиво.       Юля так и не поворачивается, стоит спиной, когда Бексултан медленно подходит сзади — мягкими шагами по ковру — и касается волос, пальцами вытягивая из волос шпильку, помогая распустить волосы. Волнистый локон падает ей на плечо, и Юля почти не вздрагивает, когда Бека ловит его, вскользь касаясь кожи плеча своей рукой, и аккуратно оборачивает локон вокруг пальца. Отпускает, смотря, как он, пружиня, падает обратно.       — Ты мне нравишься, когда на льду.       У Юли сердце в груди словно удар пропускает, но на самом деле бьётся, как заведённое, и голос хриплый чуть-чуть, но удивительно ровный, когда она спрашивает:       — А не на льду?       И оборачивается.       Потому что одно дело себе всё постоянно запрещать, а другое — такое вот слышать. И потому надо, надо видеть и лицо, и в глаза смотреть, и слушать, даже если в ушах кровь шумит громче собственного голоса. Главное — не принимать желаемое за действительное, и не спугнуть. Подруги ведь.       Но Бека смотрит в ответ и говорит:       — И не на льду тоже.       И хорошо, что в комнате темно и только одна лампа на столе горит, и стоят они обе в этом полумраке, потому что у Плисецкой лицо горит и выдаёт она себя с потрохами. С другой стороны — лицо Бексултан хоть и близко, а всё равно не до конца понятно, и румянца под смуглой кожей не разглядишь.       — Сильно? — вопрос на выдохе вырывается из приоткрытых губ, и Юля только дивится своей откуда-то взявшейся смелости. Ловит непонимание в глазах Алтын, и добавляет: — Нравлюсь.       Бека моргает, скользит языком по пересохшим губам и кивает. Коротко, уверенно, твёрдо, как стрелою в сердце.       — Да.       Говорит:       — Очень.       И смотрит так, будто спрашивает — неужели ответ мог быть другим.       Подруги.       Плисецкая усмехается.       Так не дружат.       — Юль.       Алтын зовёт её, и голос такой внезапно хриплый, с надрывом, выдаёт её с головой. А по лицу и не скажешь, думает Плисецкая, и поднимает взгляд. Сразу — глаза в глаза. И всё понятно становится. Янтарём горящим внутри растекается, и Плисецкая лишь надеется, что её взгляд такой же прожигающий. Что Беку так же трясёт и внутри живота горячей пружиной скручивается.       Вот так бы всегда — без слов. И всё понятно.       Вот у них как.       И Никифоровой с Кацуки до них далеко.       Расстояния между ними — мало-мало, и Юля сокращает его за один шаг, подходит вплотную и руками вокруг талии — крепко-крепко, и носом в изгиб шеи утыкается, до мурашек. Бексултан вздрагивает, и Плисецкая улыбается, пряча улыбку в загорелой коже, и опаляет кожу дыханием, когда пальцы Алтын — целенаправленно — скользят вдоль позвоночника, до конца выреза. Юля в отместку царапает зубами так удачно подвернувшуюся открытую ключицу.       Её отстраняют от себя — резко — и легко пихают к стене, так что острыми лопатками прямиком в старые, выцветшие обои. В ушах шумит, словно её кровяные сосуды — долбанная Ниагара, треклятый Анхель. И, наверное, не только сосуды, потому что Алтын смотрит на неё, долго, блестящими в темноте глазами, и в голове Юли паника, граничащая с предвкушением чего-то, о чём она сама не знает. Потому что жизнь — не произвольная программа, не все эти заранее заученные дорожки и прыжки. В жизни не знаешь, что будет дальше.       И у Юли крыша едет, просто едет крыша от всего этого.       Бека перед ней на колени падает, как в ебучем сне. И смотрит снизу вверх. У Юли ни сил моргать, ни желания — вдруг спугнёшь. Так бывает вообще, не?       И в горле сухо, и слов нет.       Пальцы у Беки прохладные и слегка шершавые, когда она легко обхватывает ими Юлькину лодыжку и ставит ступней себе на плечо в одно короткое, быстрое движение. Синий шёлк плавно скользит по коже, обнажая всю ногу вплоть до бедра, и у Плисецкой воздух со свистом забирается в лёгкие, а обратно — никак. Ни вдоха, ни выдоха, и только пальцы по шершавой стене беспомощно скребут, пытаясь найти опору. Она на льду с девяти лет не падала, а здесь — на твёрдой земле — вот-вот ноги подведут. Или нога, потому что вторая в плену Алтын, и Плисецкая едва различает её глаза в полумраке комнаты. Или может дело в том, что они просто полностью чёрные от расширенных до предела зрачков.       Юле кажется, что она тоже на пределе, хотя Бека ещё ничего толком и не делала. Может быть, в этом и проблема. Хочется, чтобы уже ну хоть что-нибудь.       Алтын касается её мокрыми губами, ведёт по вмиг покрывающейся мурашками коже вверх, и Юлю встряхивает. Затылок ударяется о стену, взрывается тупой болью, и внутри Плисецкой тоже что-то взрывается. Фейерверками, бенгальскими огнями, атомными бомбами. Перед глазами всё плывёт, как будто она в себя всю бутылку шампанского влила, и пузырьки в голове как от шампанского тоже.       Губы оставляют на её коже влажные следы и поцелуи на голени и вверх — прямо по бедру и дальше, царапая зубами нежную кожу. Бёдра Плисецкой бьёт мелкой дрожью, и она вгрызается пальцами в скрытое пиджаком плечо — не притягивая, не отталкивая — и полузадушено шепчет сухими, потрескавшимися губами. Её нога почти лежит на чужом плече, и это её личное безумие, когда пальцы сжимают её бедро, уверено, крепко, и ногти оставляют следы-полумесяцы на бледной коже. Внутренняя поверхность бедра горит от прикосновений чужих губ, и жар от них поднимается выше, останавливаясь между ног сладко-тянущим чувством до поджимающихся на ногах пальцах.       Бексултан медленно опускает её ногу на пол, пальцами задерживаясь на тёплой коже, прежде чем отстраниться и подняться с колен, оказываясь нос к носу с Юлей, у которой взгляд шальной и красные-красные щёки. Алтын смотрит на неё так, будто у неё в глазах целая вселенная, пусть на самом деле это и не так.       Рука Плисецкой до сих пор лежит на её плече, и Юля тянет девушку на себя, едва ощутимо, нервно облизывая потрескавшиеся губы, но это — как разрешение, как согласие, как сорванный стоп кран.       Бека берёт ладонями её лицо и губами вжимается в чужие губы, с напором, отчаянно, словно кто-то вот-вот остановит её, запретит, но в номере они только вдвоём, и сделать это у Юли руки точно не поднимутся. Её руки наоборот скользят вверх по плечам, цепляются за шею и самыми кончиками пальцев зарываются в волосы на затылке, и губы сами собой распахиваются в ответ, неопытно, неумело, пытаясь скопировать то, что с ней делают губы Алтын, дыханием горячим друг друга опаляя и жадно вдыхая сухой воздух. Бека шепчет ей что-то, но слова как сквозь воду, и Юля слышит только отрывки и то значение их не доходит, как будто последние мозги в черепе плавятся напрочь, да так, что понимаешь — восстановлению не подлежат.       Плисецкой крышу от Алтын сносит всей, всей и полностью, и ещё сильней, когда чувствует мокрый язык, скользнувший по нижней губе и дальше — в рот, по передним зубам, и Юля откидывает голову назад, чувствуя чужие пальцы уже у себя в волосах. Они тянут, наклонят голову ещё назад, пока Бека целует её, жадно, и ещё, и ещё, пока не открывается для короткого глотка воздуха, и Юля шепчет в этом коротком перерыве, едва владея своим голосом:       — Ты же… поняла, да? — дыхание, будто стометровку пробежала, но дай волю — пробежала бы ещё, не задумываясь. — Я… на льду. Поняла ведь?       — Да, да, — Алтын хватает только на короткие, резкие кивки, и снова целует в приоткрытый рот, зубами кусая нижнюю губу и языком вдоль языка, быстро, мокро и горячо. Юля только думает, можно ли вообще столько целоваться и не опасно ли это для её психического здоровья. Она ведь сгорит заживо и Беку с собой утащит за то, что она с ней вот так.       Шестнадцать — прекрасный возраст. Хочется всего, и чтобы сразу. Но Юля не скажет этого вслух, иначе точно сгорит окончательно, но уже от стыда, но Бека тянет её на себя, прижимая, и Юля цепляется за неё, как будто собственные ноги вот-вот подведут, а потом и вообще словно весь воздух из лёгких вылетает, когда лопатки касаются холодных простыней.       Бека смотрит на неё, внимательно, изучающе, и взгляд этот как будто говорит — скажи, если что не так, и у Юли от этого взгляда щемит где-то там, между рёбер, и она улыбается, кладя руку на щеку Алтын и вынуждая её наклониться ниже, щекоча длинными волосами голые плечи. Бексултан повторяет улыбку, сцеловывая её с лица, и ведёт носом по щеке, губами — вдоль линии челюсти, к шее, и контрольным — бьющуюся вену на ней.       Ткань платья беспощадно мнётся, и юбка под Юлей превращается в бесформенный ком, когда Бека одним резким движением закидывает её ногу к себе на бедро, и от этого движения у Юли темнеет в глазах и сбивается пульс. Повисший в воздухе вопрос Алтын жарко выдыхает ей на ухо, задевая зубами мочку, и Юля кивает, сбивчиво шепчет в ответ, и в её словах ничего того, о чём она могла бы жалеть. Она подросток, у которого горят щёки — и не только щёки — от всего, что заходит дальше держаний за ручку, но Юля знает — читает в карих глазах напротив — что с Бексултан они здесь на равных. Это не соревнование, но Плисецкая самолично бы повесила Алтын на шею золото за всё то, что она творит с ней.       Именно творит, потому что так Юле кажется, будто она грёбанное произведение искусства, и Бека смотрит на неё так, будто это действительно правда.       Её пальцы введут вверх по раскрытым бёдрам, там, где недавно касались губы, и, не останавливаясь, скользят выше. Средним и указательным, а лучше сразу двумя. Юля по-разному себе представляла. Или ребром ладони, небрежно так, резко, будто случайно, и пальцами слегка шершавыми из-за постоянных контактов со льдом. Сейчас не лёд, сейчас — жарко.       Юля жмурится, кусая костяшки пальцев, и скользит куда-то вниз, как будто падая. Платье с плеч сползает напрочь, и её нога оказывается зажата между чужими бёдрами. Плисецкая двигает ею, ведёт коленом вниз и останавливается, всматриваясь в лицо Алтын напротив — вдруг что неправильно. Она ж вообще неумеха, без опыта работы и всё такое. Но Бека вздрагивает, напрягается, как струна, а затем выдыхает горячо-горячо, ткнувшись носом в ложбинку над ключицей, мазнув губами по коже. Правильно всё. Плисецкая повторяет, и Алтын съезжает вниз по её бедру, проходясь грубой тканью брюк по коже, и ещё раз, до красных следов. Брюки эти хотелось стащить, но, видимо, это другой уровень. И другой раз.       Юлю отпускает долго, как из-под лавины, и она смотрит широко раскрытыми глазами на Бексултан, нависающей над ней на вытянутой руке, зажмурившуюся до складки меж бровями и терзающую зубами нижнюю губу. Юля дрожит, цепляется за её шею и сталкивается губами, языком скользит по зажатой губе и пальцами в волосы зарывается, чтобы в следующую секунду упасть обратно на матрас, губами ловя заглушённый стон полувскриком.       Волосы липнут ко лбу и дыхание шумное, прерывистое, заполняет комнату. Она так после тренировок не задыхается, как сейчас, жадно глотая воздух, но вообще — она не против. Алтын над ней приподнимается слегка, словно боясь раздавить, и Плисецкая слепо ведёт по её руке и хватает за ладонь, крепко вцепляясь, переплетая пальцы, чтобы не убежала. Не то что бы Алтын собиралась, но так, на всякий случай.       Если сбегать — то вместе.       Бексултан заставляет её переодеться, бросая первые попавшиеся под руку вещи, а потом сама оборачивает руки вокруг своей талии, усаживая на байк. Юлька только пальцами стискивает прохладную ткань кожанки и без возражений прижимается к чужой спине, совсем как раньше.       Режим они нарушают уже в пятнадцатый раз, хоть Бека и говорила, что не считает. Интересно, мучается ли Алтын на тренировках так же, как она? Плисецкая её только на льду и видит. Наверняка и ей несладко приходится, тоже может вертят и гнут её в разные стороны. А может и нет. Но щёки у Плисецкой всё равно вспыхивают моментально. Потому что не те это мысли, которые должны её сейчас посещать, но Юля смотрит, как Алтын напротив облизывает пальцы от сливочно-сырного соуса, и думает, что обязательно затащит её в зал как-нибудь.       Бека у станка.       Она бы посмотрела.       Алтын ловит её взгляд, вопросительно изогнув брови.       — Что?       Юля качает головой.       — Ничего.       И Бека улыбается скорее глазами, и ногой так аккуратно вокруг её лодыжки свою ногу оборачивает. Юля прячет улыбку за стаканом большой колы — диетической, она же всё-таки фигуристка — и ладонью так к груди невзначай.       Тепло.