Быстро шагая по серому тротуару вдоль стоящих в пробке машин, я вглядывался внутрь автомобилей, разглядывая людей, всматриваясь в их лица. Они, в свою очередь, с любопытством разглядывали меня, моё лицо. Люди по своей сути существа любознательные, с пытливым умом, но им совершенно безразлично, кто шагает мимо них. Им лишь праздно интересно. Мои глаза фиксируют все эти лица, они фиксируют даже больше: белого игрушечного тигра на приборной доске, красную кофту на переднем сиденье, небрежно брошенную кровавым пятном. Так странно… Сколько лиц, сколько жизней сейчас стоит в «пробке» и смотрит на меня, а я смотрю на них, не запоминая никого. Как удобно устроен мозг. Он видит, воспринимает, фиксирует и забывает. Забывает с такой быстротой, с какой несётся лихой мотоциклист по узкой вихляющей горной дороге. Так же несутся мысли по извилинам мозга, накреняясь на резких поворотах. Несутся мысли, несутся люди.
Все они едут куда-то… Зачем?
В этот момент мой мозговой мотоциклист резко затормозил, завизжав тормозами и оставив след на влажном асфальте. «Я тоже должен поехать куда-то в поисках себя…» — подумал я. Остановился от этой мысли. Затормозил. Я действительно должен поехать. Но не один. Есть те, кому так же необходимо узнать о себе что-то.
Порывшись в кармане джинсов, я извлёк телефон, холодными непослушными пальцами включил, посмотрел время. Подсчитал. Понял, что как раз чудесно успеваю.
И я побежал, я бросился бегом по серому слегка влажному асфальту мимо скучающих в автомобилях людей. Я неровно дышал, но продолжал бежать, ощущая всем телом это движение, которое так было необходимо мне, моему застоявшемуся телу, моему скучающему мозгу, моей закостенелой жизни. Бежать вперёд, к неведомой расплывчатой цели, даже если и не цели вовсе, но двигаться вперёд.
Я взбежал по ступенькам, ворвавшись в здание ВУЗа, где она занималась, столкнулся с какой-то девицей, которая неловко отпрянула, покрутив у виска пальцем, бросив что-то вроде: «Совсем что ль?» Что «совсем» или кто «совсем», она, конечно, не сказала. Как часто у людей вылетают неконтролируемые слова, они взлетают в воздух, как маленькие, едва оперившиеся воробьи, взлетают ввысь и пропадают навсегда, бессмысленные, пустые. Подбегаю к висящей на стэнде «информационной доске», рыщу глазами в расписании, нахожу. Запоминаю, несусь на третий этаж. Считываю номера аудиторий. Вот она, та самая, необходимая мне, открыта. Заглядываю внутрь. Преподавательница что-то говорит. Игнорируя её, разыскиваю глазами Катерину. Нахожу Каштанку, сидящую в третьем ряду. Машу ей рукой, пытаясь обратить на себя внимание, вместо этого смотрят на меня не те. Смотрят с любопытством, кто-то хихикает.
— Белоснежка! — выкрикиваю.
Тут же обращаю на себя внимание всех, в том числе и преподавательницы. Она тут же начинает известную занудную песню, типа: «Кто вы такой, молодой человек…» — и ля-ля-ля, как будто для неё это имеет какое-то значение. Катерина подскакивает как ужаленная, начинает глупо и часто повторять: «Извините!» Хватает сумку, пробирается сквозь ряд сидящих, выскакивает ко мне за дверь. Я хватаю её за руку и волоку за собой. В аудитории за нашими спинами продолжается общее веселье и недовольство преподавательницы.
— С ума сошёл! Вот она мне влепит завтра!!! — кричит Катерина.
Я смеюсь.
— Завтра тебя не будет здесь.
— Что значит? — недоумевает Катерина, едва поспевая за мной на своих каблучках.
— Сейчас объясню.
Я бегу вниз по ступенькам, держа её за руку, она, спотыкаясь, неуклюже, словно застигнутая врасплох Золушка, бежит вниз за мной, не отпуская моей руки, кажется, вот-вот она потеряет свой хрустальный башмачок.
— Подожди… — вынимает из сумочки гардеробный номерок.
Я выхватываю его из её рук, забираю нежно-кремовое пальто, требовательно помогаю ей его надеть. Всё в спешке, как будто рушится здание, и это последние секунды, когда мы можем выскочить из-под завала. Она на ходу застёгивает пальто.
— Мы уезжаем завтра утром.
— Куда? — Катерина выпучивает глаза, абсолютно ничего не понимая. — Кто уезжает?
— Мы! Ты, я и Женька, но он ещё не знает.
Она останавливается, широко открывает свой ротик и начинает заливисто смеяться. Неостановимо. Смотрю на неё, как она машет головой, словно норовистая лошадка, как заливается ярким, звонким смехом.
Не могу удержаться и улыбаюсь.
— Ой, не могу вообще, — она опирается рукой о моё плечо, стараясь отдышаться. — Тебе, Марик милый, лечиться надо. У тебя слишком возбуждённая нервная система.
— Ну так вылечи меня! — смеюсь.
— Для чего ты сорвал меня с занятий?
— Пошли… — тяну её за собой на улицу.
Выкатываемся из подъезда здания, хочется вздохнуть полной грудью, как будто осуществил что-то неимоверное — вытащил её из-под завала.
— Что за нелепые идеи? — Катерина смотрит на меня испытующим взглядом.
— Нам троим необходимо путешествие в поисках духа.
Она неотвратимо смотрит на меня. Лицо серьёзное, смотрит очень внимательно, как будто ищет подвох в моих словах, разглядывает меня, словно не уверена, кто перед ней.
— Нет, — отрицательный взмах головы. — НАМ троим это не нужно. Это нужно лишь тебе. Он и я. Мы определились. Нам нечего искать в твоём путешествии. Это ты скользишь на грани, не зная, в какую сторону податься. Неуверенный здесь лишь ты.
Она застала меня врасплох этими словами. Я, признаться, не ожидал от неё такой резкости, такого уверенного тона, такой непоколебимости. Возгорающаяся внутри меня шалость тут же сошла на нет. Испарилась так, будто сама мысль о ней была лишь сном, ночной фантазией, которая с утра показалась простой и неинтересной банальщиной.
Внутри вскипало негодование по поводу «кажущейся ей моей неуверенности». Сказать было нечего. Слова вообще странная штука. Их можно понимать так, как хочется на данный момент. Я не стал посылать в воздух эти звуковые сочетания, несущие абсолютно разный смыл для каждого конкретного человека. Вместо этого я резко схватил её за отвёрнутый воротник пальто, молниеносно приблизил к ней лицо и поцеловал в губы — она не ответила, но и не оттолкнула, я не прекратил, несмотря на отсутствие реакции с её стороны. Я продолжал напористо целовать её в губы, проталкивая язык ей в рот. Наконец, она сдалась и ответила. Как-то испуганно, с осторожностью крадущейся мыши. Я не собирался останавливаться, даже ощутив спиной чьи-то взгляды, даже когда кто-то, выходя из подъезда, слегка толкнул меня в спину, потому что мы стояли на проходе. От неё пахло яблоками. Она отстранилась, лишь когда я стал неумело задирать подол её пальто.
— Поехали ко мне, — тихо проговорил я, касаясь ртом её волос.
Она начала было что-то говорить, но я целенаправленно игнорировал её неуверенность, крепко сжав тёплую маленькую руку и ведя в сторону троллейбусной остановки.
«Либо сегодня, либо никогда…» Какая-то слепая уверенность вела меня. Я не думал о последствиях, я полностью отбросил мысли, поплыв на волнах ощущений. Мне не хотелось, чтобы я вдруг опомнился, или тем более опомнилась она, я не давал нам такой возможности, растворяясь телом в этой ситуации, абсолютно вышедшей из-под контроля. Я не помню, как привёл её в свою квартиру. Всё мелькало перед моими глазами, как плохо смонтированный дёргающийся клип. Вот дверь, ключи на ощупь, пустой тёмный коридор, пёс выбежал, встречает, подставляя голову мне под руку. Руки игнорируют его, они заняты чем-то другим, кем-то, от кого пахнет яблоками.
Куртка, пальто, кеды, сапоги, сумка — все эти вещи сами сбрасываются, падают на тумбочку, скатываются на пол, шурша, мягко стекая вниз, любовно соприкасаясь. В дверном проёме комнаты возникает голова отца, жующая что-то, он внимательно не без удивления смотрит, смотрит нам вслед, удаляющимся в страстном танце витиеватых движений, захватов, прикосновений. Шёпот ткани, движения мышц, дыхание невысказанных слов, острые мурашки на коже, мягкие шелковистые прикосновения её пальцев, спрятавшаяся робость, плавные изгибы её тела. Мягкость была во всём. Я мысленно сравнивал её с собой. Она, как обтекаемая, упругая, мчащаяся антилопа по знойной саванне, испуганная, но грациозная. И я, остробокий от худобы и поджарости, быстрый, где-то грубоватый, летящий, спешащий обогнать ветер гепард. Она казалась добычей в моих зубах, пылко сопротивляющаяся, жарко дышащая, пахнущая зелёной травой. А я впивался острыми, не знающими пощады зубами в её молодую плоть, ощущая свою власть над ней в полной мере, упиваясь ею.
Жар стих. Я лежал рядом, глядя в потолок, не смея взглянуть ей в глаза. Она пошевелилась, слегка упёршись локотком, заигрывая, улыбаясь, кудряшки растрёпаны, раскиданы по плечам. Кажется, она счастлива. Ну что ж, я дам ей это счастье, раз так решил. А гложущие мысли, индульгирование, баталии разума и сердца будут потом. Всё потом. Не сейчас — сейчас я утону в её рыжем свете, упиваясь охотничьим азартом. Я слишком долго не мог понять, слишком долго сдерживал себя. Не понимал, что рвалось изнутри. Может, я и сейчас не понимаю, что движет мной, но я не хочу думать.
Она склонилась надо мной, щекоча свисающими кончиками волос, мягко провела по моей груди пальчиком, наклонилась ниже, глядя в глаза, будто ожидая ещё чего-то. Продолжения.
Аккуратно касаясь подушечками пальцев, она проводила из стороны в сторону по моим соскам. Закрыв глаза, я выпустил несколько неритмичных выдохов, по которым она могла понять, что её прикосновения заставляют напрягаться моё едва расслабившееся тело.
***
Весь тот день я помнил смутно, сквозь фильтр ощущений, заставляющих вздрагивать в экстатическом вопле моё тело. День ли, вечер ли, я уже плохо помнил, потому что время смыло, наполнив танцем страсти. Время остановилось, хотя для других летело так же, как летит обычно. Неостановимо, быстро. Поздно вечером я проводил её домой. Она устало улыбалась. Думаю, я тоже выглядел вполне усталым, но самодовольным и насытившимся, как отъевшийся белый кот из подъезда, устало глядящий на мир с претензией: «Чем вы вообще можете меня удивить?»
Как ни странно, я вернулся домой, уже не боясь реакций моей матери. Она не сказала мне ничего. Батя оценивающе, но с лукавинкой в глазах смотрел на усталого меня, когда я вернулся, закрыв входную дверь на щеколду. Он опять что-то жевал, сидя на кухне, попивая горячий чай, распускающий цветы пара, струящегося дымком вверх.
Он неловко то ли хмыкнул, то ли кхекнул. Кажется, я даже понял отчего. Возможно, ему и хотелось бы поговорить и обсудить со мной мои сексуальные утехи, но он лишь подал вид, ничего не сказав. Я прошёл в свою комнату, посмотрел на рьяно раскиданную постель, как будто в ней бесился огромный зверь. Ничего убирать не хотелось. Я сел на корточки возле постели, прислонившись к ней спиной. И именно тогда меня накрыло. Беспощадно накрыло всё то, что я наглухо запер в своём сознании.
Ради чего? Зачем? Возможно, для удовлетворения своего эгоизма. Доказать свою решительность и уверенность. И что теперь? Готов ли ты нести ответственность за это? Говоришь — быть честным перед собой и всегда делать то, что считаешь правильным. Или всё-таки то, что хочешь? Воспламеняться и гореть. А потом восстанавливать почерневшее искорёженное нутро.
Теперь я понял кое-что, о чём писали древние в своих книгах. Любовь женщины развращает мужчину. Она растлевает его, потому что он чувствует себя Богом, он ощущает себя царём. Он владеет женщиной, и его эгоизм поёт, он упивается собой, своей силой и властью, как упивался я. Любовь двух мужчин другая. Она… честна? Равноправна? Она причиняет боль.
Я опустил голову на колени, закрывшись руками. Так лучше думалось.
Она была права, говоря о моей неопределённости. Я сам страдал от неё даже больше, чем от раздирающего стены одиночества. Я искал себя с ним. Вернее, я бежал от своих мыслей, погружаясь в эрос с ним, вот теперь я, вновь сбегая от себя и одиночества, которое никуда не пропало, кинулся на неё, чуть ли не сожрав от сладострастия. Врал ли я им, когда чувствовал, когда делал поступки, которые, как мне казалось, и есть истинный я? Или всё, что я делал, диктовало моё эго? Или пламя, возгорающееся внутри?
Предал ли я его? Предал ли её? Себя? Или сразу всех троих?
Как бы я ни хотел, я, кажется, не мог любить по-настоящему. Любить кого-то, не себя. Не сиюминутно, а перманентно?
Случайные искры продолжали разжигать огонь размышлений, но тонущие в сумрачном свете стены и раскиданная постель безмолвствовали, игнорируя сжавшегося в ком, скорченного человека на полу…
Эпилог
Конечно, я пришёл к ней позже, сказав, как она много для меня значит. Я пришёл к нему, сказав всё. Сказав даже больше, чем хотелось. Я прощался, но прощался не навсегда. Никто не остановил меня, потому что я решил. И на сей раз был уверен в необходимости действия.
Или это очередной акт эгоизма бросить их так, как бросил я. Думаю, нет. Это необходимость.
Яркое солнце смотрит в глаза, вдалеке гудят электрички, столбы электропередачи уходят в перспективу, жужжа, как летние мухи. Я сажусь в полупустой вагон на лакированную деревянную скамью, как в детстве, предвосхищая путешествие. За окном будут мелькать дома, деревья, местности, заборы… Бесконечные заборы, скрывающие от нас глубины подсознания. В моей жизни больше не будет заборов. Я снесу их к чёртовой матери, возведя мосты…
