СПИЧКИ

— Марик, вставай, надо народ проводить, — Женька тормошит меня за плечо. Я невнятно буркаю сквозь сон, начинаю лениво потягиваться, разлепляю сначала один, потом второй глаз. За окном снова серый тусклый день. Я медленно сажусь на диване, почёсываю затылок, хмуря брови. — Чё такое? — более-менее проснувшись, узнаю у Женьки. — Чего-чего? Народ сегодня по домам разъезжается, завтра Шурику и Васе на работу, у Катьки там какие-то планы, у девчонок. — Только у меня планов никаких, — улыбаюсь половиной лица. — Только ты, Марик, можешь позволить себе хоть весь год на даче торчать! — Только обещай приезжать меня навещать и продукты привози вовремя, — смотрю на него, смеюсь. Женька делает вид, что недовольно вздыхает. — Ну, понял, ща… Поднимаюсь, натягиваю джинсы, на полу нахожу скомканный полосатый свитер, трогаю волосы, поправляю чёлку, потому что искать расчёску слишком долго и слишком лень. — Иди, чего стоишь, пялишься? Жопу мою никогда не видел? Женька покачивает головой, отмалчивается, спускается вниз, оставляя меня одного наверху. Я выглядываю в окно: там, внизу, на снегу возле ёлки, Шурик с Катькой играют в снежки, она смеётся, кучеряшки торчат из-под яркой шапки. Громко смеётся. Я, кажется, знаю, что мне нравится в ней. Мне нравится эта детская непосредственность, её искренний лучистый смех, её веснушки. Ей ещё взрослеть и взрослеть, как и мне. С той лишь разницей, что пока жизнь не испортила её чистый наивный дух. В отличие от меня… Почему она, сталкиваясь с неприятностями, пусть со слезами, но преодолевает их, не теряя свою открытую улыбку? Если нас с ней поставить друг против друга, то она будет инь. Если она посмотрит на меня, она улыбнётся, мило сморщив веснушчатый нос, широко распахнув свои чистые глаза. Если она будет прыгать и радоваться снегу, хлопая в ладоши, то что буду делать я? Я буду стоять, ссутулившись, сунув руки в карманы, смотря на неё одним лишь глазом из-под растрёпанной чёлки, тёмный глаз будет печален, а правая половина рта будет неестественно зло смеяться. Сейчас мне было сильнее всего жаль, что за все эти зимние дни я ни разу не видел её такой, какой сейчас она была там. Всё время, что она была со мной, она либо плакала, либо прятала глаза. Как было хорошо раньше, когда она постоянно говорила и говорила, смеялась надо мной и никогда не обижалась. Но всё когда-нибудь проходит. Я нехотя отвернулся от окна, подошёл к стулу, взяв с него куртку, которая приветственно прошуршала мне: «Я твоя…» Я улыбнулся этой мысли, накинув куртку на плечи, спустился вниз, нахлобучил шапку на глаза, вышел в сад. Дневной свет ударил в глаза. Я оступился, вновь забыв про дыру в досках на крыльце, зацепился ботинком, слетел вниз, но удержался на ногах. — Тьфу ты, ахш ты! — вырвалось у меня. Почувствовал, что поймал её взгляд на себе. Следом за мной на крыльцо высыпали Юлька под ручку со Снэйком. — Осторожно, дырка! — вскрикнула Катька. Юлька тут же остановилась, с наигранным ужасом глядя под ноги. — Ой… — манерно выдавила она. — Ой, действительно, ДЫРКА! — хамским экспромтом выдал я. — Добрый день, Дырка! Снэйк тут же понял не о чём, а о ком я. Он хитро посмотрел на меня и разразился диким смехом, сгибаясь пополам. — Смотри, не обоссысь, — добавил я. Случайно столкнулся с Катькой взглядом. Взгляд строго сверлил меня. Она-то поняла, что я имел в виду, она не поддерживала, она всем видом показывала недовольство и разочарование. Только Юля не поняла ровным счётом ничего, аккуратно переступая на высоченных шпильках через неожиданное препятствие в досках. Снэйк всё ещё пребывал в корчах. Кажется, это не Юлю, а его надо было держать под руки. В голове тут же пробежала мысль, что вот сейчас он проводит галантно, ну, насколько позволяет ему образованность, Юлию до машины, обнимет её, облобызает, хлопнет дверцей автомобиля и… прости-прощай, пишите письма, и в записной книжке Снэйка лишь добавится очередной ничего не значащий для него номер телефона. Интересно, как он записал её телефон? Юля? Или Юля №3? Или Юля-шпилька? Я зло хмыкнул себе под нос. Но у неё ведь совсем иные ощущения. Она сейчас приедет домой, позвонит подругам, расскажет о своём бурном рождественском сексе, покажет всем фотки. Выложит их «В Контакте». И через пару недель, окончательно убедившись, что он, выражаясь дамским языком, «долбоёб», сильно позлится и запишет его в СВОЙ список бывших или несостоявшихся. А Катька недовольна моим поступком. Она вообще стала много позволять себе недовольств в мой адрес. Я заметил: чем теплее я стал к ней относиться, чем больше замечать, чем больше чувствовать её, тем больше она ощущала незримый контроль надо мной и возможность показывать своё разочарование моей персоной. Пусть показывает. Ей нравится ощущение, что она проявляет надо мной материнскую опеку. В этом она даже забавна. Всё равно её лицо напоминает смешного зверька. Во дворе появился Женька в сером пальто, шея замотана длинным тёмно-зелёным шарфом, острый нос прячет от холода в него. — Ну, что решили? — выясняет он, обращаясь к Шурику. Шурик отвлекается от своих «снежных игр» с Катериной, выпрямляется, двумя пальцами убирает с лица длинную прядь волос, как-то резко преобразившись во взрослого и серьёзного, примерно такого, как сам Женька. — Жень, ну я отвезу всех. Я ж на тачке, не проблема. — Хэй! — вдруг подаёт голос Снэйк. Он кажется таким нелепым на фоне этих двух ухоженных персон, он в широченных штанах, нос смотрит набок, потому что ломали не раз, голос у него хриплый, прокуренный. — Ребят, я с вами поеду, лады? — обращается больше к Женьке, нежели ко мне, потому что Женькина машина. И водит Женька. Ловит немой вопросительный взгляд Юли, сразу оправдывается: — Я недалеко от Марика живу. Телега прокатывает, хотя он и вправду не так уж далеко живёт от меня, хотя я сейчас у Женьки живу, но не суть важно, ибо Женька тоже недалече от моей родной квартиры обитает. — Ну, тогда мы, наверное, поедем. А то вечером в пробки встанем, — поясняет Шурик. Шурик берёт с земли пару сумок и двигается в сторону калитки. Все гуськом послушно бредут за ним. Я нагоняю Катьку справа, руки в карманах, довольная саркастичная улыбочка на лице, хорохорюсь перед ней напоследок. — Зачем так о Юльке сказал? — Да лан, Кать, она же даже не поняла. — Марик, ты такой злой и грубый… — Тогда почему ты меня так любишь? — смотрю на неё в упор. Она недовольна надула губки и шлёпнула меня по шапке. — Сейчас за такие слова по шапке надаю! — какая смешная угроза из её уст. — С таким выражением лица будешь Белоснежку пугать, — громко смеюсь. Доходим до машины. Все утрамбовываются в авто: девчонки на заднем сиденье, Вася, понурый, сидит спереди, по ходу сам недоволен своим «чудесным» поведением. Катька на прощание обнимает меня, я сильно сжимаю её и приподымаю над снегом, ставлю на место. Зося чмокает остающихся в щёки, Юля, кажется, назвала Снэйка «Зай». «Мать её! — мозги мои трясутся от смеха. — Этот Зай срать на тя хотел… Какая неимоверная глупость и пошлость… Убил бы сразу, если бы меня Заем кто-нибудь назвал. Гадость какая!» Невольно смотрю на Катьку. Глаза, вроде, довольные, но немного печальные, смотрит на меня. Хорошо, что она не такая: ей в голову не придёт гнать парням такую пошлятину. Шурик с Женькой пожимают руки. Шурик хлопает дверцей машины. Уезжают. Я смотрю на дорогу. Начинает падать снег. Пустая дорога, и тёмная иномарка, удаляющаяся на глазах, растворяется в морозном влажном воздухе. Всё, уехали, как будто ничего не было. Ни встречи, ни смешных ночных посиделок, ни злых шуток, ни Катькиных слёз, ни солнца в его волосах вчера утром. Я медленно поворачиваюсь. — Идите шмотьё забирайте и поехали тож, — проговариваю я. — Мне надо дом проверить. Плетусь по саду назад в уже пустой дом. Тихо в саду. Только вороны извлекают своё громкое «кра». Мы со Снэйком сидим на заднем сиденье. За окнами быстро мелькают деревенские дома, снег налипает на стёкла. Женька сосредоточенно ведёт машину, дворники танцуют из стороны в сторону, размазывая липкую грязь на лобовом стекле. До Женькиных ушей постоянно доносится наша пустая болтовня, начинаю понимать, что если он вытерпит это, то вечером мне обязательно скажет, что я дебил. Пусть… Снэйк — мой лучший друг. — Ах ты сука Белоснежка, — громко ржёт Снэйк. Он всегда громкий. — Дебил, с хуя надо было так ржать над тупой Юлей? Я думал, она просечёт. — Слышь, я ещё не всё скурил, дурья твоя башка. У меня ещё крапаль есть. — Козлина, блин, — выдаю я, — ты его сныкал хоть? Смотрю на отражение Женькиного лица в зеркале машины. Понимаю, что завтра он точно будет снова выступать по поводу меня, моего друга и прочей ботвы, да ещё и крапаля, который мы сегодня непременно скурим. Всё, завтра всё, все разборки завтра, но крапаль мы скурим. — Может, ты пороешься в своих широких штанах и окажется, что он не последний? — громко ржу я. Женька в наши базары не влезает. Ну так куда ему, он у нас взрослый и респектабельный. Я хоть ещё и не курил, но как-то заранее повеселело, похорошело. Снег как-то плавно превратился в дождь. В лифте зачем-то повесили зеркало, но в этом подъезде оно точно долго не проживёт. Двери медленно и скрипуче открылись, выпустив на лестничную площадку двух крайне весёлых и одного хмурого человека. Кто-то выкрутил лампу, Женька долго ковырялся ключами в дверной скважине. Наконец, впустил нас в пустую тёмную квартиру. Так странно: нас не было всего неделю, а в коридоре гуляет эхо. Я быстро скидываю обувь, бросаю куртку на крючок. Влетаю в комнату, врубаю свет, лезу в шкаф в поисках дисков с концертами, которые собирался показывать Снэйку. Снэйк влетает в комнату за мной. Сразу становится громко, шумно. Сразу включается большой телевизор, квартира наполняется громкими звуками. Наверное, она даже соскучилась за это время по человеческой речи и звукам. Женька медленно и неторопливо разувается, разматывает свой длинный шарф, лицо ничего не выражает. По правде, в такие моменты мне хочется назвать его «занудой». Уж передо мной мог бы не играть свою вечную роль гордеца. Снэйк подзывает меня к себе. Радостно достаёт маленькую трубку. — Блин, у тебя всё с собой, ничего мутить не надо! С фига гнал, что крапаль последний? Отец-эконом, блин! — смеюсь я, глядя на него. — Учись, пока я жив! — он доволен собой. Снэйк разваливается на кожаном диване. Достаёт зажигалку. — Женьк! Давай, подваливай к нам. — Ну его! — отмахиваюсь я. — Он не будет. — Да лан… Кто ж от халявного крапаля отказываться будет? Жень! — он громко окликает его. В дверях появляется Женька. Я чувствую, чем вся ситуёвина попахивает. — Марик, не ссы! — вдруг выдаёт Снэйк, оборачиваясь ко мне, словно прочитал гнетущие меня мысли. — Жень! Ну чё ты как? Давай, блин, такие ж праздники невьебенные были! Женька вдруг улыбается, обходит диван и садится рядом с нами. — Другое дело, — широко улыбается Снэйк, становится видно, что у него нет одного зуба сверху. Магический ритуал, и дымящаяся трубочка попадает ко мне в руки, я втягиваю дым, прикрывая глаза, задерживаю его внутри, не торопясь выдыхать. Разглядываю деревянного идола на трубке, смотрю в его пустые глаза. — Шустрее, медитатор, народ ждёт! — похохатывает Снэйк. Я молча передаю трубку пробуждений ему. Потом она попадет к Женьке. Так трубка мира ходит по кругу. Я откидываюсь на спинку дивана, Снэйк начинает живо рассказывать какую-то историю, которую я слушаю вполуха, сосредоточившись на внутренних ощущениях. Вернее, тщательно ища что-то внутри. Я помню, что потом мы совершили нападение на холодильник, Снэйк нашёл в заначке у дяди Славы в шкафу бутылку хорошего вина, которую они с Женькой ополовинили. Потом оказалось, что у Снэйка осталось ещё. И мы снова курили. Часов в двенадцать ночи Снэйк подорвался домой, сказав мне на прощанье, стоя в дверях: — Не знаю, как там выглядит золотая молодёжь, ничего не знаю. Золотая молодёжь — это мы, чувак! В итоге, хорошо накурившись, мы с Женькой поняли, что день был длинный и хочется спать, но оказалось, бельё старое сняли в стирку и надо стелить кровать. И самое отвратительное, что Женька ощутил ярую потребность в том, чтобы мы непременно постелили белье, хотя я призывал к здравой логике — просто упасть спать. Но он же такой правильный, такой педантичный. Его дворянская кровь просто не может спать без чистого белья или же без белья вообще. Ну, простынку мы постелили, а вот с одеялом случились большие проблемы, потому что у одеяла есть пододеяльник. И если вы не знаете, чем занять себя на ближайшие полтора часа по обкурке, то вставлять одеяло в пододеяльник — это то самое занятие. — Марик, давай я буду держать, а ты тыкай туда одеяло. — Сука, тыкай… Я могу тыкать… только не одеяло… я ничего не понимаю… Где у него конец? — Конец… У него нет конца, у него есть края… Возьми за края и тыкай. Беру за два края и, найдя отверстие в этом огромном тканевом мешке, начинаю просовывать внутрь одеяло за уши. — Суй аккуратней… Просовывай давай глубже. — Женя, я, сука, ща тебе суну. Я не понимаю ни хуя, куда его совать. — Давай так… ты заткни всё одеяло внутрь. — Давай… — рьяно всовываю со злобой одеяло внутрь, сдувая со лба волосы. Женька стоит и держит пододеяльник за уши, как ни в чём не бывало. Пытаемся расправить. Трясём с двух сторон, понимаю, что что-то не то. — Марик, у тебя руки из жопы растут: оно там всё перекрутилось внутри. — Подожди… Давай ещё раз встряхнём! — предлагаю. Встряхиваем. — Хуйня какая-то, — подвожу итог. — Не ругайся, лучше давай так… Внимательно слушаю его. — Давай влезай внутрь пододеяльника, найдёшь, где оно спуталось, распрямишь, и мы снова встряхнём. Начинаем переворачивать это пухлое гигантское существо. Нахожу огромную щель в его пасти, влезаю. Ещё ничего не сделал, понимаю, что сейчас сдохну тут: жарко и лень ужасно шевелиться. Но я пытаюсь понять, где оно перекрутилось, кажется, нахожу, начинаю распрямлять. — Ну чего там? — осведомляется Женька. — Бля, я ща здесь ёбнусь. Мне жарко, я запутался, кажется. — Блин, ну вылезай тогда, давай я слазаю. Я начинаю давать задний ход, понимаю, что нога запуталась в тряпках. — Ё, я выхода не вижу. — Мудило, — выдаёт он откуда-то снаружи. Вокруг меня лишь синего цвета ткань и цветное одеяло, которое похоже на большую улитку. — Ща я тебя выну, не бойся. — Я не боюсь, — задето моё самолюбие, — я ваще ща его порву нахрен! — Я те порву! Сам будешь тогда на свои деньги покупать. — Ну, помогай давай, вынимай меня. Слышу, как он начинает копаться, ковыряться, дёргать в разные стороны пододеяльник. Я тщетно стараюсь выбраться наружу. Каким-то образом спасительная щель в этот мир оказывается у меня за ухом, Женька вытягивает меня, я путаюсь в ткани, но всё-таки вылезаю. Одновременно со мной и половина пододеяльника выворачивается наизнанку. — В баню твой пододеяльник! — Нет, ну нельзя всё так оставить, ты же понимаешь, — упорствует он. — Не ебёт, я спать хочу, можешь один в нём копаться. Женька встал, повертел всё это сооружение, посмотрел с одной, с другой стороны… Чем закончилась история противостояния Женьки и пододеяльника, я в тот вечер так и не узнал, потому что проснулся уже на следующий день поперёк не застеленной кровати в тех же джинсах и майке, в которых был накануне. На часах было полпервого, Женька дрых рядом, а на полу так и лежал ком из постельного белья.