Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
Одинокая свеча бросала причудливые тени на темные стены, которые в скудном освещении были словно порталом в мир, погруженный в вечную тьму. Просторную гостиную словно поглотил беспросветный мрак. Будто обитателей поместья вскрыли, а они, вместо первозданно-чистой, безупречно малфоевской, алой, как вино, что Нарцисса вкушала на многочисленных приемах, стоя рядом с супругом и едва сжимая пальцами его предплечье сквозь дорогую мантию, залили паркет и стены чернилами, пачкая каждую книгу измазанными пальцами, получая удовольствие на грани извращенного. Фортепиано, накрытое изумрудной плотной тканью, из которой, чаще всего, изготавливают плотные портьеры, одиноко стояло в углу, спрятанное от глаз каждого. В этом доме больше никто не играл. Создавалось впечатление, словно, садясь за утонченный музыкальный инструмент, пальцы забывали, что такое клавиши. Черно-белые, как жизнь каждого человека, наполненная печалями и радостями, подобно кубку крепкого ирландского, который любил вкушать Люциус долгими вечерами. Они неестественно сгибались, выворачивались, ныли, а суставы готовы были крошиться, как мел, под нажимом, который должен был помочь звукам извлекаться, сливаясь в единую мелодию. Нарцисса стояла возле массивного, но не слишком большого стола, на котором не было ничего, кроме письма и свечи, которая дарила столь скудное освещение, что это было не в счет. Палочку у Нарциссы забрали, вразумив, что могут поступать так с ней. Абсолютно обезоруженная. Комок оголенных нервов. «При всем уважении, Министерство Магии запрещает волшебнику в таком нестабильном состоянии держать при себе палочку, а уже тем более прибегать к помощи магии», — словно вердикт, вынесенный перед расстрелом, но почему-то бьющий по затылку прикладом. Воспаленный рассудок вынуждал глаза жечь, а мысли путаться, выбрасывая куда-то за грани разумного, воспроизводя в голове обрывки фраз, брошенных в ее гордое, на тот момент бесстрастное, тактично-надменное лицо. «Простите, Нарцисса, но вы явно не в себе». «Поверьте, так будет безопаснее. Ваш сын дал согласие». Драко. Такой же, как Люциус. Похож на него не только внешне. Даже его поступки вопили о том, что в нем бьется отцовский нрав. Скажи она ему это, он сметал бы все на своем пути. Если бы она только посмела... Женские пальцы не решались развернуть пергамент, исписанный безупречным, слишком идеальным почерком сына. Он злился на нее. За то, что потеряла контроль над ситуацией. Над своим сознанием. Над Люциусом у Нарциссы никогда не было власти. Он волен был сам принимать решения. Ее слова ничего не значили, словно его уши были залиты воском, когда дело касалось мнения Нарциссы. Ей оставалось лишь покорно следовать за ним, таща семейный крест и заливаясь потом. Мутный взгляд коснулся ожога на предплечье. На том месте, где у каждого, кто дал клятву достойно служить Темному Лорду, красовалась метка. Она помнила этот вечер. Из памяти не стереть то, как остервенело он впился пальцами в ее запястье, словно желая срастись с ней плотью воедино. Как поднес руку к свече, позволяя единственному языку пламени коснуться мраморной кожи. Как склонил голову, наблюдая, как кожа плавится, готовая трескаться, но хватку так и не ослабил. Он знал свою жену, видел пляшущую боль в радужках, пересохшие губы и чувствовал учащенное дыхание, но знал, что ни слова не проронит. Потому что выдержки в ней больше, чем в нем самом. И это задевало мужское самолюбие, стирая в порошок любую снисходительность, оставляя вместо благоразумия, отключенного самим создателем милосердия, капли человечности, властную жестокость, граничащую с желание подчинять и втаптывать в грязь. Нарцисса знала – в этом искусстве они с Драко были сиамскими близнецами. Женщине пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить себя коснуться дорогого пергамента, осторожно, словно он мог внезапно ужалить ее, выбивая остатки здравомыслия. Поднесла его к лицу и вдохнула тонкий аромат: прохладный английский воздух и едва уловимый запах Драко, который источала каждая чернильная буква, будто благоухающий фимиам. Развернула с характерным звукам и прикусила внутреннюю часть щеки до привкуса кровавой сукровицы на языке. Мать боится собственного сына, как когда-то опасалась гнева Люциуса, способного подтолкнуть его на чудовищные поступки. Этот мир давно канул в бездну, а черти упивались своим триумфом, заполоняя собой каждый угол, сцепляя тьму и свет в мучительном бесконечном поединке. Приходилось смотреть в оба, ведь, борясь с чудовищами, ты не знаешь, в какой момент у тебя начну расти рога.«Надеюсь, ты смогла получить это письмо. Ведь если читаешь, значит, все не напрасно. Над Хогвартсом нависла дьявольская суматоха, словно что-то должно произойти в тот самый момент, когда ты будешь готов совершить необходимый тебе вдох. После падения Темного Лорда Магическая Британия оказалась загнанной в тупик, никто из нас не знает, что будет дальше. Будет ли это дальше вообще? Темному Лорду удалось выжить один раз. Кто сказал, что это не сможет повториться вновь? У него остались приспешники, которых по-прежнему захлестывает жажда мести, желание подчинить, поставить на колени каждого, кто хоть чем-то отличается от них. На нашу семью каждый точит зуб, видя в своих грезах картину, где нас будут вешать по очереди. Это хоспис. Не доверяй никому. Никому ничего не говори. Не выдавай никаких секретов под угрозой смерти. И не смей осуждать отца. Он хотел защитить нас. Он п ы т а л с я сделать это. Наши осуждения – голос эгоизма. Каждый в нашей семье заслуживает отдельной камеры в Азкабане и поцелуя дементора. Помни об этом.
В жестких словах сквозил холодок истины. Вязкой. Сдавливающей горло. Такой нежеланной и соленой, что даже Обливиэйт не способен был выжечь ее.***
Грязнокровка появилась в гостиной так тихо, что он, наверное, и не заметил бы её, если бы не запах, который, источая почти невесомый аромат, легким ветерком коснулся его, выдавая присутствие Грейнджер, которая бесстыже нарушила его покой. Потому что за весь день, наконец, удалось усмирить чертей, выгрызающих нутро. Убаюкать их собственными проклятиями и... усталостью? Но здесь снова эта полоумная идиотка. «Черти толкались в ребра рогами, когда я видел тебя». Малфой ощутил легкий приступ тошноты, которая появлялась каждый чертов раз, стоило Грейнджер замаячить на горизонте со своим «я-заебу-тебя-нравоучениями» выражением лица. Несколько дней назад Малфой практически тактильно ощущал этот грейнджерский аромат на себе. Когда она, как сраная идиотка, продолжала втирать запах ириса в его кожу, словно намеренно тягучими движениями ладоней касаясь его груди и плеч. Позволяя колотящей лихорадке отойти на несколько долгих минут на задний план, оставляя лишь маленькие руки грязнокровки, дыхание через раз и покрасневшие щеки, словно она никогда до этого не видела обнаженного до пояса мужчину. Кажется, он начинал терять свой рассудок, окончательно обезумев, потому что хотел ощутить снова эти руки на обнаженных участках кожи. Её руки, со своими робкими прикосновениями, были не такие, как у Паркинсон. Пэнс знала, что нужно сделать, чтобы доставить Малфою удовольствие, способное выдворить из головы ненужный вихрь мыслей и оставить приятную пустоту. Грязнокровка же касалась так, что хотелось выть от ощущений, непохожих на все те, которые Драко удалось испытать не один раз. Когда она упиралась ненавистно-горячими ладонями в его грудь, чтобы отпихнуть, отгородиться от жестких прикосновений. А он чувствовал её касания так остро, словно кожа к коже, словно на нем не было несколько слоев одежды. И это умопомрачительно сводило с ума, стоило представить, как пальцы, испачканные чернилами, обхватывают пульсирующий член, позволяя ему толкнуться в девичий кулак, ощущая, как тело пронизывает целый фейерверк ощущений. Затем ещё раз. И ещё. Оставляя здравомыслие где-то за гранью. Чтоб не мешало. Не смешивало непередаваемый пошлый кайф с хлесткими словами отца. Потому что это был кайф, который хочется впускать в свои вены снова и снова, видя, как гриффиндорка едва заметно подрагивает с каждым новым толчком, покусывая и вылизывая его шею, притягивая за ягодицы ближе, цепляясь не только пальцами, но и ногтями. А Уизли, интересно, пихал свой член в девичий кулак? Позволяла ли ему Грейнджер усердно пыхтеть между своих широко разведенных колен? Желудок неприятно скрутило, но, несмотря на это, в штанах снова стало тесно. Все эти грязные, несколько мерзкие картинки с участием грязнокровки и её дружков должны были вынуждать сгибаться над унитазом, но вместо этого слишком неправильно заводили. «Ты просто сходишь с ума, Малфой». Он приподнялся немного, что оказалось невероятно сложным, потер затекшую шею и, щурясь, произнес одно слово: – Стой. Потянулся, как кот, не спеша, и медленно поднялся, ловя взглядом ступню Грейнджер, замершую над первой ступенью. Не было сил даже на нелепую, совсем неуместную усмешку, видя как она стоит одной ногой к спасению от «этогоМалфоя». Снова повелительные нотки в голосе, отдающиеся ледяной крошкой. Он всегда разговаривал с людьми так, словно весь мир был должен ему. И, чёрт, она о с т а н о в и л а с ь. Почти непроизвольно. Ощутила, как сердце пропустило удар, вынуждая кровь на несколько секунд зашуметь в ушах так, что посторонние звуки оказались недосягаемы. Вполне объяснимая прихоть оказаться подальше отсюда как можно скорее нагрянула слишком неожиданно. Просто обрушилась на её кудрявую голову в незамедлительном жесте, словно снег в середине октября, путающийся в непослушных локонах сотнями непохожими друг на друга холодными белоснежными хлопьями. Вдохнула и выдохнула. Осторожно и тихо, словно опасаясь, что такой жест с её стороны вызовет очередное столкновение лбами. Нежелательное и окончательно выбивающее из головы все мысли, вселяя сплошное раздражение и острый прилив ярости, которую она ощущала после каждой стычки с ним. Какого он остановил её? Господи, почему нельзя было просто продолжить идти, а ему — молчать? А неприязнь тем временем увеличивалась, как и напряжение между ними, которое, казалось, уничтожало десятки шагов, разделяющих их друг от друга. Словно он уже дышал ей в затылок. Или дышал? Драко приблизился к ней, прислоняясь к стене плечом, бросая на ногу Грейнджер пустой взгляд. Нога Грейнджер. Очень тонкая, изгиб, конечно, не идеальный, как у Паркинсон, но почему-то захотелось к ней прикоснуться. Она, наверное, очень гладкая. Тоже пропитана этим запахом? Грейнджер постоянно пахла чем-то, что согревало внутри, как горячий напиток. Нога Грейнджер. — Мненужнатвоясова, — неразборчиво пробормотал, тупо пялясь на ногу Грейнджер. Не осознавая, как под гипнозом. Гермиона терпеть не могла состояние, в котором все здравые мысли разом проскальзывали мимо неё, делая из усердной гриффиндорки абсолютно рассеянную девчонку. И все из-за одного — о н теперь стоял почти что рядом. Несколько раз моргнула, уже в привычном жесте закусывая нижнюю губу, а затем, словно не замечая, как его холодные глаза плавят кожу, медленно повернулась к слизеринцу лицом, сама не понимая, как отчаянно пытается словить его взгляд. — «...пожалуйста, Грейнджер». Малфой моргнул. Положение Грейнджер изменилось, и сейчас она стояла перед ним. Лицом к нему. Непозволительно близко он склонился над ней, чувствуя, как плечо затекает от стены, которая стала вдруг горячей. Но он и с места не сдвинулся. Стоял, едва склонив голову, со слегка взъерошенными волосами, смятой от дивана с одной стороны рубашкой, с неизменно пустым, взглядом, источавшим уже долгое время только холод. Стоял и продолжал смотреть куда-то вниз. Ресницы слегка дрогнули, когда он поднял взгляд, задерживаясь на юбке, рубашке, наглухо застегнутой на в с е пуговицы, в отличие от его. Было бы намного привлекательнее, если бы она расстегнула несколько верхних, как он обычно делал. Задержался взглядом на воротнике, почти скрывшим тонкую шею, а в следующую секунду, когда Малфой встретился с шоколадными глазами, очнулся. Она сейчас попросила его сказать «пожалуйста»? Все воротники, шеи, ноги, рубашки, глупые представления куда-то испарились, а во взгляде появилось знакомое раздражение. — Что?... Слизеринец нахмурился. Он н е х о т е л выражать больше никаких эмоций, из него сейчас выкачали все. — Дай мне гребаную сову, идиотка. Он поднял голову, отстраняясь от стены и делая шаг вперед. Она была меньше на целую голову, Малфой же возвышался над ней горой из собственных пороков и мелких, но болезненных падений. Склонился и, слегка задевая локоны, н а с к в о з ь пропахшие дурманящим запахом, преследовавшим его уже несколько недель, губами шепнул: — Или мне нужно заплатить? Снова затолкать свой язык в твой рот, Грейнджер? Ты же не галеонами берешь, верно? Она вспыхнула, как спичка, вновь начиная задыхаться от возмущения, вызванного его хлесткими словами, которые закрадывались в самую душу, пробуждая воспоминания, в которых она тянется, чтобы поцеловать его. Слишком знакомый запах, казалось, в одно мгновение вновь заполонил все пространство гостиной, невидимыми пылинками оседая на девичьих ресницах и непослушных волосах. Позволила невесомому выдоху слететь с приоткрытых губ, ощущая, как от следующей фразы лестница исчезает из под ног. Потому что она, словно пощёчина, коснулась щеки. Мерлин. В с п о м н и л. Но Гермиона уже не слушала, позволяя пальцам коснуться его предплечья, словно в попытках отстраниться. Словно он держал её, а она все никак не могла уйти. Намеренно. Сама. И её никто не останавливал. Потому что Малфой не отступал, просто вынудил удариться затылком об стену, вжимая Грейнджер в свое тело, позволяя толпе мурашек побежать по затылку. — Все эти пошлости тешат твое больное эго, Малфой? Ничего не было. И я рада, что ты САМ подметил тот факт, что поцеловал меня ты, — привычно прищурилась, стараясь не растратить свою гриффиндорскую сдержанность, облачаясь в броню, как Малфой, чтобы не достал до самого нутра. Это была опасная близость. Непозволительна. Такая в край недопустимая, что за неё впору только ненавидеть себя. Ненавидеть его. Просто за то, что действует на неё молниеносно, выбивая из головы все мысли, слова, целые предложения, оставляя на их месте лишь громоздкую пустоту. «Почему. Ты. Так. Близко?». Гермионе захотелось отшатнуться, перескочить разом через все ступени и оказаться в с в о е й комнате. Потому что один его взгляд, сейчас откровенно скользящий по ней вверх, порождал желание войти в стену. Она неопределенно повела плечом, ощущая, как от серых глаз возникает неприятное, но знакомое покалывание вдоль позвоночника. А в следующее мгновение он изменился в лице. Едва уловимо, но Гермионе хватило, чтобы понять, — это было р а з д р а ж е н и е. Внутри вновь расползалось невиданное раннее, но теперь всё чаще появляющееся, злорадство. — Считай, что это было ебучее благородство с моей стороны, грязнокровка. Твой единственный шанс. Ведь кто ещё решит прикоснуться к деревянной Грейнджер, — отбился, зная, что его слова зацепят, словно крючками, выдирая клочки кожи, — Если тебе станет легче, знай, что я едва не выплюнул все свои внутренности, выворачивая себя наизнанку, чтобы избавиться от ощущения грязи. «Тебя в себе». «На своих губах». Сейчас, впервые за всё время, она ощутила такую острую необходимость оказаться подальше от Малфоя, что от этого становилось даже трудно дышать. Он чувствовал эту маленькую, но еще одну победу над ней, поэтому еле слышно усмехнулся, дыханием заставляя один из её локонов всколыхнуться. Проследил за ним, а после почувствовал на своем предплечье её пальцы. Его вдруг позабавил факт, что она не может пошевелиться. Продолжала стоять, не уклоняясь, лишь касаясь его предплечья. И Малфой, забавы ради, сделал крохотный шаг вперед. «Ну же, отступи. Убеги, как всегда делаешь, Грейнджер. Что с тобой не так?» Он не держал ее. Это она держалась з а него. Нервничая. И дело было не в страхе, она вряд ли его боялась, как бы он этого не хотел. «Малфой, а зачем это делаешь ты? Почему не просишь сову у одной из своих шлюх? У Забини, Нотта? Хочешь сову у н е ё. Стоишь сейчас, вплотную, и не брезгуешь?» «Я...не знаю». Перевел взгляд, касаясь им губ гриффиндорки и замечая, что в первый раз рассматривает ее лицо так близко. — Последнее, что необходимо мне в жизни: твое благородство. Мне не менее противно, Малфой. От тебя. От твоих губ, от языка, которым ты проникал в мой рот, скользя, вылизывая и изучая. Мне противно от самой себя, потому что не остановила тебя. Это т в о е падение, т в о я вина, — она коснулась его кожи жарким дыханием, стараясь не выдать задетое женское самолюбие, отвечая ему такими рикошетными гадостями. — Мое падение, но твое желание, граничащее с отвращением. Ты хотела, чтобы я трахнул тебя. Признай, Грейнджер. Ещё тогда, в том пыльном кабинете, вбивая тебя лопатками в пыльный стол. С к а ж и это, — Малфой окончательно перегородил ей дорогу собой, перехватывая руку грязнокровки за запястье. Взглядом невольно натыкаясь на искажающий кожу шрам. «Грязнокровка». Грязная грязь. Но ничего. Тишина в ответ. Ничто не упиралось в ребра, желая пронзить грудную клетку рогами, словно подвешивая на штыки. ПОЧУВСТВУЙ ХОТЬ ЧТО-ТО! Гермиона видела его сосредоточенное лицо. Без маски бесстрастия. Потому что сейчас он даже не заметил, как сам снял её, позволяя упасть к ногам. Оголяя внутреннюю войну. На скудную секунду сжала пальцами его и без того измятую ткань рубашки, ощущая тепло кожи даже сквозь ткань. А затем медленно отпустила Малфоя, но руки не убрала, не позволяя взгляду соскользнуть на губы слизеринца. — О т о й д и, — без малости пролепетала, шире раскрывая глаза, когда Малфой сделал еще один крошечный шаг ей навстречу, поравнявшись с ней. Сейчас всё это казалось до безобразия глупой, абсолютно не смешной злой шуткой. Потому что, чёрт, он все ещё стоял слишком близко, продолжая дыханием касаться непослушных локонов и открытого участка шеи. Прямо возле белоснежного воротника школьной рубашки. Удержалась, подавляя в себе желание коснуться языком собственных губ, чтобы не выглядеть полнейшей идиоткой. На мгновение прикрыла глаза и едва ли не со свистом втянула воздух, отстраняясь. — Не будь ребёнком, Малфой. Бери чертову сову и оставь меня в покое. Что-то изменилось в его взгляде. Он ненавидел, когда его сравнивали с ребенком. Ненавидел эту чертову фразу «оставьменявпокое» по отношению к нему, но обожал швыряться ею во всех, когда было хреново. «Не будь ребенком, Драко, веди себя прилично за столом». «Я подпишу эту чертову справку в Хогсмид, только оставь меня в покое». «Не будь ребенком, ты сможешь выполнить задание Темного Лорда, или мне силой остановить эти твои нюни?" «Оставьте меня в покое» — тихий, но железно беспрекословный приказ ослабевшего отца у прутьев клетки Азкабана. Он помнил взгляд отца. Теперь уже не властный — пустой. Изрезанное, избитой лицо искажалось в тусклом освещение не от того, что его касалась тень улыбки, а от плотно стиснутых губ, чтобы подавлять болезненные стоны, вызванные острой болью от каждого движения, словно ему разом переломали все кости. — Запомни, Грейнджер, потому что дважды я повторять не стану. Я не чертов попугай, поэтому советую вбить эти слова в свою недалекую голову. Если ты ещё раз назовешь меня так, если только попробуешь вновь сравнить меня с ребенком... — «Или назвать трусом» — Драко взвыл про себя, видя лицо Грейнджер слишком близко, потому что не позволил ей отстраниться, вколотив тело, словно тряпичное, в стену, — Или попытаться даже намекнуть своим грязным ртом на это... — То что? — таким голосом, словно отчаянно пыталась подавить легкий смешок, с блеклой издевкой, потому что угрозы Малфоя не вызывали ничего, кроме протеста и града сомнений. — Я не посмотрю на твою грязную кровь и на псов из Министерства, — рыча, буквально выдавил из себя каждое слово, желая втереть их понимание в гриффиндорскую кожу. Н е ж н у ю. — Я тебя не боюсь, — правда, летящая прямиком в слизеринский лоб, вынуждая светлые брови в скептичном движении поползти вверх, — Думаешь, я стану всерьез воспринимать твои пустые угрозы? Ты трус, Малфой, — «Труструструструс» —, понизив голос, произнесла, даже не задумываясь о последствиях, а затем, почти шепотом, добавила: — Трус. — Конечно, ты не боишься, — рука взметнулась, впечаталась в горячую гриффиндорскую кожу лебединой шеи, сжимая пальцы, — Когда ночью, лежа под одеялом, засовываешь в себя пальцы, думая обо мне? Вспоминая все те поцелуи и желая, чтобы я отымел тебя, глубокими толчками доставая до самого ебучего сердца? От такой близости Гермиона ощутила, как Малфой упирается в её бедро стояком, будоража кровь и зля. Словами-иглами. Практически плевками. Прямиком в лицо. — Замолчи, — на полувыдохе. Практически застонав от мерзости, которую Малфой обрушивал на её голову, отравляя сознание. Потому что Грейнджер ощутила — ненавидела себя за это, но чувствовала — как внизу живота начинает без малости пылать, посылая мелкую дрожь по всему телу, — Бери сову. И оставь меня в покое. Просто исчезни, Малфой. — Кто сказал, что я стану слушать маленькую заносчивую суку, которую давно пора поставить на место? — злорадно улыбнулся, видя, что Грейнджер даже не думает сопротивляться. Неужто устала? — Я лучше помогу ей, — практически касаясь ненавистных губ своими, противоречиво нежно, когда ладонь коснулась обнаженной ноги грязнокровки. Прямо там, где обрывалась резинка школьных чулков, — Кончить думать обо мне. Брыкнулась, словно ударенная током от его прикосновения. Сжала его руку ногами и попыталась потянуться за палочкой. Но Драко оказался проворнее, отпуская на мгновение тонкую шею и перехватывая руку, сам забрал спасительное древко Грейнджер, откидывая в сторону и слыша, как палочка заскользила по лестнице с глухим звуком. — Не смей, — Гермиона медленно сглотнула ярость, — Не смей трогать меня. А уж тем более говорить со мной таким... — не успела договорить, чувствуя, как на собственные губы обрушивается непозволительная мягкость чужих, посылая по телу волну жара. Он столкнулся с ней зубами, едва не зашипев от неприятного ощущения. Вновь впусти в себя необходимую дозу, потому что ломало. Скучал по губам, которые становились податливыми, стоило прихватить нижнюю зубами. Которые отвечали на жесткие поцелуи сначала робко и осторожно, а затем глубоко и жарко. До ноющего чувства в груди влажно. Малфой продолжал сцеловывать с губ ярость, недосказанные ругательства, проклятия, которые срывались в его сторону, вырываясь из горячего рта. Очерчивал припухшие и шевельнувшиеся в смелом движении навстречу губы, пока подушечки пальцев скользили по обнаженной коже бедра. Нереально мягкой и удивительно шелковистой. — Прикоснись ко мне, — собственный голос, словно звучащий со стороны. Теперь не жесткий, а молящий, — Прикоснись ко мне, Грейнджер. А она стояла на непослушных ногах, смотря на него большими блестящими глазами, словно не понимая, чего он от неё хочет. Глаза в глаза, позволяя ему проникать холодным взглядом в коньячный омут. Поднесла руку и, чёрт, медленно коснулась его груди, скользя ладонью ниже. Малфой вновь поцеловал её, вымаливая каждым движением губ эти невесомые касания, желая сильнее, больше. Накрыл хрупкую девичью ладонь своей, сплетаясь пальцами, управляя Грейнджер. Потому что позволил ей изучать себя, дойти до ремня брюк и ощутить, как кисть гриффиндорской руки напрягается, словно опасаясь, как далеко он может зайти. Но Малфой просто вжал маленькую ручку в низ своего живота, сминая края школьной рубашки и практически вытаскивая их из плена штанов. Его свободная рука вновь проникла под юбку Грейнджер, умелым движением направляясь к краю белья и касаясь влажной ткани пальцами. Мокрая девочка. Течет из-за него. И для него тоже. Тяжело дышит, по-прежнему пытаясь слабо оттолкнуть нахальные руки. Но Малфой знает, чувствует пальцами, что это блажь. — Малфой... — «Пожалуйста» — так тихо, будто боясь, что он услышит, практически в требовательные губы, — Хватит. — Мне это нужно, — «Как чертов воздух нужно чувствовать тебя, кусать, пить эту адскую смесь из желания, ненависти и слез, ощущать твою влагу каждый раз» — прошептал почти чеканно, впервые так долго смотря ей в глаза. Пей эти жаркие грязные прикосновения, касающиеся самого нутра. И можешь ненавидеть. Презирать себя за то, что каждый раз подаешься ближе. Позволяешь мне упасть перед тобой на колени. Хотеть быть в тебе. Т о б о й. Стать твоей грязной кровью, бегущей по венам. Каждым ушибом и синяком на твоем теле. Глубоким шрамом. Стать искаженными буквами, въевшимися в кожу твоего предплечья навсегда. Потому что далекая. Невозможная. Не такая, как все те, которые сами провожают его приглашающими в себя взглядами, облизываются, как последние шлюхи, пытаясь заговорить. А ты ебешь и всегда видишь одно лицо. С плотно закрытыми глазами, почти не дыша, позволяя ненавистному образу возникнуть под веками. И она... раскрывшаяся для тебя, жаждущая, ждущая. — Мне нужно, Грейнджер, — «В тебя. Глубоко, каждым толчком до самой души» — не мольба, а признание, почти беззвучное, одними губами, ощущая, как она перестает упираться в него, словно позволяя. Тянется, чтобы поцеловать, но он опережает осмелевшие губы, сминая их в жадном поцелуе. Требуя, указывая её место в этой безжалостной войне. И слышит, блять, самый прекрасный звук, далекий, практически не существующий, но готовый заставить кончить. Прямиком в штаны. Потому что она стонет, заглушая звук поцелуя, когда его пальцы отодвигают край трусов Грейнджер, едва касаясь нежной плоти, становясь вмиг влажными. Дернулась, стоило пальцам совершить первые плавные движения, скользя по складочкам слишком медленно, чтобы поверить в то, что это происходит на самом деле, не сопротивляясь, а подаваясь ближе, осторожно касаясь языком линии его зубов. Не думая, что творит. Словно забывая, кто ласкает ее пальцами. Чертовка. Большой палец закружил над клитором круговыми движениями, то надавливая, то едва касаясь, создавая пронизывающий разрядами контраст. Он чувствовал, как её бедра подрагивают, наблюдая, как Грейнджер запрокидывает голову, вдавливая затылок в стену. Влажные припухшие губы блестят, ловя воздух так жадно, словно ей его катастрофически не хватает. Несколько прядей волос прилипли ко лбу, захотелось убрать их пальцами. Но вместо этого просто вновь поцеловал, раскрывая губы языком для себя, параллельно проникая в неё пальцами. Не до конца. Просто, чтобы дать ей почувствовать его власть над хрупким телом. Блядство. Падение еще ниже. Ебучий круг Данте. И хочется падать еще ниже. Если только так. Видя, как едва прогибается, отрываясь поясницей от стены, не решаясь, но так желая податься бедрами навстречу умелым, таким нереально нежным пальцам. Совершил несколько подобий плавных толчков, желая услышать ещё один стон, а затем вновь заскользил к клитору, в безумном темпе оглаживая, надавливая на чувственный бугорок. В следующую секунду Грейнджер сильно укусила его за нижнюю губу. До крови. Заглушая идеальный вскрик, переходящий в стон. Резко прогибаясь в спине, подобно одержимой. Кончила, дрожа в его руках, по-прежнему крепко сжимая пальцами мятую ткань белоснежной рубашки. Наверняка впервые в жизни. Потому что Уизли не способен заставить девушек кончать. Прижался своим лбом ко лбу Грейнджер, убирая руку и поднося пальцы к губам, пошлым, офигительно жадным движением облизал пальцы, пробуя грязнокровку на вкус, наблюдая, как она меняется в лице, находя этот жест омерзительным. А затем надавил большим пальцем, всё ещё хранившим запах гриффиндорки, на её нижнюю губу, позволяя самой попробовать. — Скажи, Грейнджер, Уизли заставляет тебя кричать также? — «Стонать, кусаться, жаться ближе» — идя на поводу у образов, вновь возникших в голове. Малфой ощутил позабытый приступ тошноты, скручивающий желудок в морской узел, укол злости за то, что не первый заставил её дрожать. Потому что он Малфой. А они не подбирают после кого-то, а берут первыми. — Убери от меня свои руки! Уйди, Малфой! Не смей больше прикасаться ко мне! Потому что Рон лучше! Он лучше т е б я! — прошипела сквозь зубы, чувствуя, как что-то болезненно сжалось в груди. Видя, как он сам отходит, поправляя рубашку и чуть кривя губы. «Рон лучше», — въехало чем-то тяжелым прямиком в макушку. Захотелось размазать грязнокровку по стене. За то, что позволила рыжему нищеброду трогать себя, впихивать мерзкие пальцы. Гриффиндорская шлюха. Мерзкая, Грейнджер. Ты такая мерзкая. — Жаль, что твои дружки не видели, как ты извивалась под натиском моего тела, прося большего, — привычная безразличная маска, холодно улыбнулся, обнажив линию зубов, а затем отчетливо, твердо произнося каждое слово, смакуя, швырнул болезненную фразу в пылающее лицо: — Деревянная шлюха Грейнджер. Он резко выпрямился, одергивая руку, и, развернувшись, широкими шагами покинул гостиную, скрываясь за портретом. Он не чувствовал, как касается ступеней, буквально слетал с каждой лестницы, коротко кивая на приветствия, вопросы, какие-то просьбы, в смысл которых он не вникал. Просто схватил за шкирку Паркинсон, болтающую с подругой у входа в подземелье, не слушая ее «чтозачертМалфой», просто таща за собой. Пэнси, как обычно, сначала театрально упиралась, болтая что-то о делах, о том, чтобы он показал, как сильно она ему сейчас нужна. Драко отпустил её, резко повернувшись к ней лицом и сшибая плечом какого-то слизеринца, а после впечатал в стену сухим и грубым, но достаточным для «доказательствчтоонасейчаснужнаему» поцелуем. Паркинсон ответила моментально, хватая его за шею и отвечая на поцелуй, победно провожая взглядом проходивших мимо учениц. А Малфой не понимал. Ни одной херовой догадки не имел, почему в груди что-то глухо заныло, а пальцы болезненно сжали чужие плечи. Не Её.