Все, что делается из любви, совершается всегда по ту сторону добра и зла.
Пэнси натянула одеяло до подбородка, наблюдая за Малфоем, который стоял возле кровати к ней спиной, застегивая ремень на штанах и наклоняясь за рубашкой. — Говорят, приходили те псы из Министерства и что-то от тебя хотели, — Пэнси резко смолкла, когда он, подхватив рубашку, повернулся к ней, задержав на её лице «это-тебя-не-касается» взгляд. Она знала, что её это не касается. Конечно, нет. Малфой никогда не расскажет. Особенно ей. Потому что это был просто секс. До болезненных кровоподтеков и укусов. Когда кажется, что с каждым новым оргазмом приходит твоя смерть, потому что это не просто хорошо, это было убийственно. Убийственно было видеть и то, как едва не до хруста Малфой стискивал зубы, стараясь не стонать, словно стыдясь того, что с ней ему было так же хорошо, как ей самой. Только Пэнси, бедняжка, не знала, что это было как и с прочими: когда возвышенно лишь несколько минут, стоит кончить, а затем ощутить, как раздражение, словно единственная любовница, тенью ступая следом, обнимает руками-петлями, вынуждая ненавидеть, кромсать, плеваться унижениями и грязью, чтобы только увидеть боль, плескающуюся в глазах. Не в ЕЁ. Потому что Грейнджер не позволяла ему, никогда не позволила бы Малфою увидеть унижение в своих карих блюдцах, если бы он даже намотал своенравную гриву на кулак и окунул Грейнджер лицом в чан с грязью по самые уши. Она приняла бы это с достоинством. С ебучей, никому ненужной гриффиндорской гордостью. Просто выпрямилась бы, стирая пальцами грязь со своего лица, соскребая её ногтями и не боясь быть грязной, и снова посмотрела бы на него своим «это-же-чертов-Малфой» взглядом. И больше ничего. Никаких истерик. Ни единой соленой капли, которая принесла бы ему безбожное удовольствие. Ни единой эмоции, которая показала, обнажила перед ним всю степень задетого женского самолюбия, щемящей боли или же скудной доли обиды. Н И Ч Е Г О. И это было неправильно. Так охерительно неправильно, что хотелось выбить из неё эти эмоции. Выжать, как из переспелой вишни, алый сок. До последней капли. Впитывать изменения на грейнджерском лице и не бояться перенасытиться, ощутить выворачивающую наизнанку тошноту. Смотреть, пока глаза не замажет пелена, пока сетчатке не начнет плавиться, вытекая из глаз жидким серебром. Малфой знал, что это чувство страшнее ненависти. В его вены словно впустили сотни, тысячи остро заточенных раскаленных игл и он не знал, как достать их оттуда, не позволяя собственным жестким пальцам выдирать из себя куски. Просто Драко знал: попроси Темный Лорд тогда убить грязнокровку, его рука, сжимающая палочку, не дрогнула бы, а непростительное с невообразимо пробующей на вкус оттяжкой сорвалось с губ. Он бы наслаждался, видя, как в больших глазах ломается и ненавистная гордость, и львиный нрав, как гаснет пылкий грейнджерский огонь, а понимание того, что он больше никогда не сможет увидеть в долбаных шоколадных озерцах приторное «тыжеМалфой» вынуждает чертей внутри уснуть вечным сном. Это было бы настоящее облегчение. Сладкое и вкусное. — Драко? Все в порядке? — Пэнси поднялась, придерживая одеяло на груди и хмурясь, пытаясь напомнить ему, что она все еще здесь. — Пэнс, свали, ладно? — в словах сквозил холодок, вынуждающий её поежиться и ощутить, как что-то больно колет в груди. — Я не уйду, пока ты не объяснишь мне, что с тобой происходит! Я не просто секс, Малфой! Я твоя... — слова, точно ведро ледяной воды, прямиком за шиворот рубашки, которую Малфой не успел застегнуть, а Паркинсон стоит и смотрит так, словно готова рыдать в голос. Твоя кто, дурочка? Девушка. Захотелось невесело рассмеяться. — Моя кто? Девушка, Пэнс? Быть может, подружка? — мысли вслух, облизал губы, делая несколько шагов к ней, — Соседка по кровати? В глазах — холодный огонь. Серые радужки, искрящиеся льдом, вновь становятся мутными. Он знает, что Паркинсон может ударить, если захочет, нарочно задевая длинными ногтями кожу, чтобы окружающие Малфоя девушки видели, что с ней он бывает чаще, потому что ему нравится быть в ней. — Замолчи, Драко! Просто замолчи, Салазара ради! — напряглась, когда он остановился рядом, возвышаясь над ней на целую голову. Она знала, что значит его взгляд, которым он вгрызался в её лицо и всё ещё припухшие губы. — Не смей меня затыкать, Пэнс. Просто, еб твою мать, не смей разговаривать со мной так. А уж тем более повышать голос. Потому что ты секс, — жесткие слова-ножи полетели прямо в намеченные цели, в очередной раз доказывая, что Малфой обладает талантом калечить в самом извращенном виде. Она попыталась отпихнуть его руки, пальцами которых он сжал края одеяла, дернув изумрудную ткань, скрывающую бледное, точно фарфор, тело, на котором засосы казались еще более темными, отдающими синевой. — Пошел ты к черту, Малфой! Не смей больше прикасаться ко мне! Найди себе бесплатную шлюху, вали к Грейнджер! Потому что я видела, как ты смотришь на неё! Но я больше не твой секс, я не твоя собственность! — всхлипнула, но не смогла скрыть этим последнюю фразу, заглушить её смысл, который ужалил Малфоя, потому что теперь в его глазах бешенство. Драко сам не понял, когда успел толкнуть её к письменному столу, на котором лежало еще одно недописанное письмо. Он собрался отправить его матери. Потом. Буквально впечатал Паркинсон лопатками в крышку стола, в пергамент, который теперь она ощущала обнаженной спиной. Не хотел трахать, кончать, касаться, но желание проучить чесалось под кожей. — Повтори, — прошептал, обдавая дыханием кожу её груди, пока не впился в одну из них губами, прикусывая зубами, слыша, как она охает, широко распахивая глаза и пытаясь оттолкнуть. Острая часть пера въехала в бок Паркинсон, пачкая чернилами и больно упираясь в кожу с каждым, даже самым незначительным, движением, разрывая её, словно неумелый хирург тупым скальпелем. Слова застряли в горле. Он чувствовал, как она разрывалась между желанием оттолкнуть, повторить сказанное, и между потребностью прижать ближе. Как тебе живется без гордости, Пэнс? Член все еще пульсировал в штанах после недавнего жесткого траха с ней. Но хотел ещё. Когда самого Малфоя воротило. Сдернул брюки вместе с боксерами вниз, чтобы больше не чувствовать, как член неприятно трется об ткань. И вошел. Одним толчком. До предела. Паркинсон вскрикнула, вцепилась в столешницу до побеления костяшек, чувствуя, как ладонь Малфоя соприкоснулась с бедром, обжигая кожу ударом, а затем пальцы, не знающие предела, въехали в кожу, сжимая и подушечками попадая прямиком туда, где теперь зиял порез от кончика пера, кровоточащий и ноющий. Ощутил горячую кровь. Такую же, как и его, священную. Отдающую не металлом, а чистым золотом. Совершил несколько остервенелых выпадов бедрами, слыша, как они с грязным звуком соприкасаются с её. И, черт, когда она перестала смотреть на него с болью? Когда перестала сдерживать слезы и пытаться оттолкнуть? Когда начала отвечать на его жесткие прикосновения, выгибаясь так, что Малфой готов был услышать, как позвоночник хрустит, стираясь в порошок? Это напоминало чертово безумие. Потому что ей, блять, нравилось. Это заводило её так, что порой Паркинсон начинала выть под ним от резких толчков, проникающих так глубоко, словно желая добраться до сути Паркинсон, попытаться понять, почему она такая. Какого черта тебе это НРАВИТСЯ?? — Что, Пэнс, сейчас осознание того, что ты просто секс тебя не смущает? — шипение возле её уха, а в следующую секунду зубы касаются мочки, оттягивая, — Потому что невозможно убежать от истинны, как и от самой себя. Ты будешь отдавать, ничего не требуя взамен, — ещё один толчок, вбивающий в неё каждое слово, струящееся истинной, — А я буду брать. Потому что только так мы умеем существовать. — А Грейнджер такая же деревянная? Или у тебя стоит даже на спинку стула? — пыталась вычерпать из себя всю злость, чтобы ответить той же монетой, но в словах лишь плескалась нескрываемая обида. Секунда – чужие руки сдвигают её колени, потому что Малфой переворачивает Паркинсон на живот. Она ударяется бедром об край стола и шипит, больше не ощущая Малфоя в себе, только его обнаженная грудь соприкасается с её спиной, а рука слишком мягко обнимает за шею, словно хвост змеи, готовой задушить свою жертву. — Ещё раз откроешь свой рот, чтобы произнести подобную мерзость, и я пущу в тебя парочку Круцио. Это станет последним, что ты почувствуешь. Тварь.***
Малфой за этот вечер стоял под душем, казалось, несколько сотен раз. Расцарапал метку, которая адски чесалась, словно затягивающаяся рана, смотря, как кровь падает на белоснежный кафель под ногами. Ванная комната, расположенная в подземельях, напоминала больничное помещение, увенчанное изобилием белого. Драко не хотел посещать душ в Башне старост, потому что это была чертова камера удушья, в которой постоянно витал грязный запах Грейнджер. Такой едкий, что хотелось перестать дышать раз и навсегда. Он был повсюду, проникая в поры, подобно какой-то разъедающей внутренности болезни. В общей гостиной Слизерина было людно. Блейз с Ноттом снова о чем-то оживленно разговаривали, настаивая, чтобы он присоединился к ним. Забини со своей заботой, переходящей всяческие границы, которые Малфой сам себе установил, намечая красной линией, чтобы знали, что опасно, начинал откровенно вымораживать. Бывали моменты, когда Драко хотелось запустить в него чем-то тяжелы, либо прикончить голыми руками, не прибегая к помощи магии. Скорее, получая от самого процесса нереальное удовольствие. Но это был Блейз. Чертов Забини. Малфой прощал ему любые шутки и недвусмысленные улыбки с самого первого дня, стоило ему узнать, что друг будет жить с Грейнджер, от вида которой Малфоя передергивало незамедлительно. Потому что бестолковая гриффиндорка способна была мертвого гоблина из могилы поднять. И было непонятно, как она терпела саму себя. Как все эти мысли, заумные идеи, которые она считала чрезмерно идеальными, каждая прочитанная книга вмещались в одной черепной коробке. Если бы от переизбытка знаний умирали, грязнокровка была бы мертва тысячу и один раз, возрождаясь, чтобы снова погибнуть с последней страницей ещё одной прочитанной книги. Он торчал в ванной охуительно долго, продолжая стоять под ледяным душем, словно надеясь, что жесткие капли, попадая на кожу, смогут вымыть из него всё то дерьмо, что успело произойти за несколько злоебучих дней. Но все было тщетно. Потому что Драко стоял и чувствовал, как кожа начинает все больше зудеть. Даже рука, не успевшая прийти в норму после того, как он едва не оставил её на ебучем квиддичном поле, отозвалась неприятной ноющей болью. Такой же противной, как голос грязнокровки. БЛЯДСТВО. Он определенно сходил с ума, потому что Грейнджер стало слишком много. Раскаленными иглами под кожей, колючими, грязными мыслями в голове, порождающим желание отрывать себе по одному пальцу, жжением под ногтями. Если бы можно было достать мозг и промыть его с мылом, он бы незамедлительно сделал это. Если бы только подобная манипуляция помогла избавиться от грязнокровной суки, выдворяя её за пределы расшатанного, уставшего рассудка. Хотелось бить кулаком об девственно чистый кафель, пока костяшки не собьются в кровь, вымывая этой ебучей – ч и с т о й – алой жидкостью, каждый угол ванной комнаты, не жалея ни капли. С окончанием войны должно было прийти облегчение. Желанное. Необходимое каждому, как глоток холодного воздуха, отрезвляющего не просто мысли — всю суть. Сначала все усердно готовились к предстоящей битве, собирая свои силы в одну кипу, учась делать то, что не умели раньше, пытаться не бояться смотреть смерти в глаза, чтобы не моргнуть первым в этой адской игре, напоминающей чертово колесо, на всех скоростях вращающееся по кругу. Затем долго воевали. Скитались по лесам, пытались понять, кто прав, а кто виновен. Смотрели, как школа рушится на глазах, падая к ногам несуразными глыбами. В тот момент Малфой не понимал, куда улетучилась радость от одного вида полуразрушенного Хогвартса. Пытался ощутить, отыскать в груди скудный отзвук злорадства, говорящего с ним без умолку. Постоянно. Но в ответ была тишина. Тишина, сотрясающаяся воплями утраты, болезненными всхлипами и бесконечными причитаниями, была и тогда, когда оплакивали погибших. Малфою некого было оплакивать. Да и оплакивал бы он? Стоил ли отец хоть капли сожаления? Малфой ощутил, как собственные губы невольно искажаются в жалком подобие усмешки. Даже здесь, блядь, выделился. Именно поэтому эти ублюдки так косили, сжирали своими недовзглядами постоянно собранную фигуру? Ведь Малфой никого не потерял. Ведь Малфой не догадывается, что пережил каждый из них. Словно его там не было. Словно не было ночных кошмаров, в которых Адское пламя охватывает не Гойла, а его самого. И Малфой чувствует, буквально корчится от боли, потому что кожа плавится, треща, словно волшебное древко, брошенное в костер. Каждую ебучую ночь его преследуют воспоминания, в которых Гойл летит вниз, прямиком в раскрытые рты адского пламени. Это было падение без шансов на выживание. И он мог бы оказаться на его месте. Исчезнуть в языках пламени. Прикрыл глаза, ощущая горечь на корне языка, словно больше не оставалось места для желчи, потому что ей некуда было деваться и она норовила полезть наружу. Малфой коснулся кулаком стены, постучав несколько раз, будто пытаясь вбить в холодный кафель чертову, ненавистную самому себе, истину. Дела обстояли слишком херово.***
— Вы слышали, что из Азкабана сбежала шайка Пожирателей? Сивый собрал всех в кучу, — Забини облизал палец, испачканный вишневым джемом, раскинувшись на диване и свободной рукой держа раскрытый «Пророк». — Самые опасные остались там? У них должна быть более надежная защита. Разве нет? — вопрос выросшей из-под земли Пэнси вынудил Блейза резко выпрямиться, а Нотта скептично приподнять брови. — Что ты называешь «защитой», милая? Парочку дементоров, которые сами с радостью присоединяться к их сборищу? Нет, вы серьезно думали, что после падения Лорда они смиренно будут отбывать остаток своей жизни в сырой тюрьме, не растрачивая её на темные делишки? — Нотт забрал у Забини газету, увидев его чрезмерно озадаченный вид. Повисшая в Хогвартсе ситуация, о которой стало известно несколько часов раннее, в корне изменила их планы. — А ведь мы могли бы сейчас сидеть в Трех метлах... — И пить сливочное пиво, как девчонки? Я был лучшего мнения о тебе, Забини, — возникший Малфой цокнул языком, усмехнувшись с такой порцией издевательских ноток, что от их переизбытка можно было умереть. — Наш Малфой снова чем-то недоволен? Поди-ка, сыночек, к декану нашему. Доложи, он разберется, — Забини запустил в него пером, не найдя более остроумного способа для мести. Впервые Драко даже не посмотрел в сторону Паркинсон, которая усердно дула губы, делая вид, что по-прежнему обижается. Но, пригласи он её в объятия, она тут же, как кошка, жаждущая в весеннюю пору тепла, бросилась бы к нему. Он не собирался делать это, всё ещё ощущая жгучую потребность сломать Пэнс шею за слишком длинный язык и неумение вовремя заткнуться. Сучка, считающая, что, если он трахает её, значит, ей можно все. — Пошел ты, Забини, — мягко и беззаботно, потому что без злобы. Взгляд жидким серебром коснулся прессы в руках притихшего Нотта, — Что там, Нотт? Ты сидишь с таким выражением лица, словно обделался и боишься признаться. Драко хмыкнул, ожесточенным движением подвернул рукава рубашки, которая липла к влажному телу, и забрал газету, нечаянно порезав палец об тонкий лист. Выругался и облизал подушечку большого, с шелестом разворачивая непослушные листы и вмиг ощущая, как в ушах начинает шуметь.«Фенрир Сивый – преданность Тёмному Лорду или новый глоток ненависти к маглорожденным?» «Опасные преступники на свободе: предатели в стенах Азкабана или ненадежная система охраны серийных убийц Магической Британии?»
Кажется, перед глазами всё поплыло, потому что он больше не видел слов, перетекающих в целые предложения, словно нескончаемое полотно. Только черные кляксы, выжирающие глазное яблоко. А затем, словно нехуевым ударом под дых, сшибая расшатанное сознание с ног одним махом. Заголовок, хватающий за шею липкими пальцами страха:«ЛЮЦИУС МАЛФОЙ НА СВОБОДЕ? СБЕЖАВШИЙ И ИСЧЕЗНУВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ!»
Рука коснулась чего-то неживого и гладкого. Охерительно ледяного. А в следующую секунду это нечто отлетело в противоположный угол с противным треском. Стул. Малфой только что снес рукой херов стул, который рикошетом отскочил от стены, падая на бок и от сильного удара вынуждая спинку отлететь. Какой придурок поставил ебучий стул посреди гостиной? Всё остальное, как в тумане. Теряя рассудок, не понимая, что происходит. Потому что ноги сами понесли черт знает куда. Захотелось оказаться как можно дальше от Паркинсон, которая, он был уверен, сочтет даже такую ситуацию идеальной возможностью, чтобы приблизиться к нему. Снова оказаться ближе. Утешить, блядь, зализывая кровоточащую рану, которую снова надорвали. И чем? Углом газеты. Потому что в черепной коробке, пойманной в силки птицей, билось понимание, что отец снова на свободе. Он не отправится домой один. Не пойдет туда первым долгом, но найдет способ добраться до матери. И до Грейнджер тоже. До всей её мерзкой магловской семейки. Злость окатила новой волной, посылая неприятную вибрацию по всему телу. Было непонятно, какого черта сразу же после матери возник образ Грейнджер, истерзанной и абсолютно мертвой, больше не вынуждающей раздражение бурлить под кожей, подобной вязкому зелью в котелке. И это, подобно дьявольским силкам, попадало под кожу, высасывая любое понимание происходящего, проникая в самую твою суть, выдирая из груди то, что осталось от души. Впервые коридоры были такими короткими. Десяток – словно один, потому что не чувствуешь. Нихуя не чувствуешь, кроме собственной сердечной мышцы, танцующей на ребрах нечто несуразное и сумасшедшее. Словно все черти разом проснулись, пытаясь разодрать тебя в клочья, вонзая когти в каждую пору. Кулаками в стены в одном из пустынных коридоров, сдирая не только костяшки – все руки в кровь. Соприкасаясь с каждым ударом к каменной кладке все отчаяннее и сильнее, будто желая услышать, как кости трещат, стираясь под натиском в белоснежную пыль. И рык – не его. Сквозь плотно стиснутые зубы, слыша себя со стороны. Не ощущая боли, кроме громоздкой пустоты не только в голове, но и в груди. Малфой сорвал галстук, сминая изумрудно-серебряную ткань, бросая куда-то к ногам. Холодный воздух коснулся влажной от пота шеи, проникая под ворот рубашки, а горячие руки – запястья, не позволяя руке снова соприкоснуться со стеной. Какого, блядь, дракла?? По инерции ожесточенно выдернул руку, отпихивая чье-то невесомое тело к перилам, расфокусированным взглядом замечая непослушную копну, собранную в неопрятную косу и блестящие огромные глаза. — Грейнджер, — рыкнул, бросая сквозь зубы, разворачиваясь на каблуках столь стремительно и резко, что едва не потерял равновесие, но удержался на ногах, виня в этом только её. А она замерла, на секунду переставая дышать, словно надеясь, что он не заметил её. Только сейчас ПОНИМАЯ, что только что сделала. Прикоснулась к нему снова, зная, что нельзя, обжигаясь, стоило увидеть, как он влетел в Астрономическую Башню, не соображая до конца, где находится. — Малфой, — почти шепотом, когда взгляд буквально пачкает кричащей гриффиндорской гордостью, стойкостью и ебучим грейнджерским спокойствием. Только сейчас, словно выдернув себя за уши из минутного помутнения, Малфой замечает книгу, которую грязнокровка прижимает к груди, полностью скрывая её и гриффиндорский галстук. Отвратный цвет, который выедает глаза. Драко от него тошнит с молниеносной силой. Идеальная обложка блестит, как и глаза Грейнджер, буквально сверкая при свете луны. Её пальцы, постоянно перепачканные чернилами, как у Паркинсон дорогой тушью, касаются позолоченных букв. Ницше? Что за хрень? Что за бред ты читаешь, Грейнджер? Книга наверняка магловская и до хруста новая. Неужто прислали родители на Рождество? Малфой вдруг отчетливо понял, что грязнокровка сейчас даже не догадывается о том, что эта книга может быть последним подарком от родителей. Неужели не читала вечернюю сводку? Идиотка-Грейнджер, забивающая свою заумную башку, по которой хочется настучать, непонятной чушью. Вместо того, чтобы ознакомиться с экстренными новостями. — Это. Моё. Место. Грейнджер, — заглушая собственный рой кричащих мыслей, Драко сунул саднящие руки в карманы брюк так, что без труда можно было пересчитать каждый палец и изучить фамильный перстень через черную ткань, подпирая лопатками стену. — Прости? — она посмотрела на него так, словно он был надоедливым тараканом, непонятно каким образом попавшим на белоснежную страницу новой книги. Раздражение вперемешку со злостью и отрешенностью вновь возросло до невиданных размеров, поднимаясь из недр пустоты, которая ненадолго поселилась в душе. — Ты тупая? Какого черта ты здесь после отбоя? Вали отсюда, пока я за уши тебя не вытащил. Грейнджер фыркнула, а Драко заметил, как несколько непослушных упругих локонов пошатнулись от горячего воздуха, вырвавшегося из размеренно вздымающейся груди. Гермионе захотелось расхохотаться от такой малфоевской, а значит ничего не значащей, угрозы. Свела на секунду брови, закусывая нижнюю губу, даже не сдвинувшись с места, словно её пришили невидимыми нитями. Грязнокровка накрасила губы блеском. Ха-ха-ха. От воспоминания этой сраной липкой херни, имеющей приятный вкус, Драко до сих пор выворачивало наизнанку. — Это даже не смешно, Малфой. Когда ты пришел, я уже была здесь. Будь добр, с а м покинь пределы Астрономической. Если ты забыл, где выход, я тебе его покажу, — вздернула подбородок, убирая пальцами прядь волос, падающую на лоб. Захотелось выдернуть её, схватившись пальцами до ломоты, – так сильно он ненавидел её блядские волосы. Несуразные и дурно пахнущие. От Гермионы не скрылась ярость, вновь вспыхнувшая в холодных глазах Малфоя. Было непонятно, что заставило его так взбешено колотить кулаками стену. Быть может, он представлял, что безжизненный камень – это она? Гермиона понимала, что может просто уйти. После всего того, что Малфой позволял себе по отношению к ней, не хотелось даже видеть чертово лицо, не хотелось смотреть в постоянно лживые глаза, никогда не обнажающие его суть, а уж тем более касаться. Казалось, подушечки пальцев, которыми она соприкоснулась с обнаженной кожей его запястья, за пределами манжета школьной рубашки, плавились, словно она опустила их в кислоту. — Что я говорил тебе о твоем длинном языке, Грейнджер? — прищурился, смотря на неё так пристально, словно надеясь, что она обратится в пепел от одной силы мысли. Уголки грейнджерских губ поползли вверх, расплываясь в беззаботной улыбке. ДА ЧТО С ТОБОЙ, БЛЯДЬ, ТАКОЕ? Он видел, как грязнокровка подходит ближе, ощущая странное желание пройти сквозь стену, только не позволять ей касаться себя. — Ты сказал, что не посмотришь на то, что я грязнокровка, — Гермиона повторила его фразу низким голосом, приподнимаясь на носочки и едва не касаясь носом ворота его рубашки, пахнущей чем-то слишком далеким и запретным. Они словно поменялись местами, потому что теперь обезумела Грейнджер, играя с ним в слишком запретные игры сейчас. — Не смей, Грейнджер, — прошипел сквозь зубы, до боли в каждом позвонке прижимаясь к холодному камню за своей спиной, чтобы не позволить горячим телам соприкоснуться. Больше он не допустит этого. Н и к о г д а. Она чувствовала, как в груди разгоряченной смолой разливается приятное злорадство. Гермиона видела, как сильно Малфой напряжен сейчас: прикоснись – рассыплется на мелкие осколки. — Так уйди, Малфой. Я не держу тебя, — маленькие пальцы провели ровную дорожку по линии его пуговиц, расстёгивая верхние. Свободной рукой она по-прежнему держала книгу. Захотелось выхватить аккуратный учебник и припечатать к грейнджерской макушке, приводя в чувство, а заодно и дурь выбивая. Жестким движением Малфой перехватил тонкую, словно ветвь ивы, руку, отпихивая грязнокровку подальше от себя и показательно вытирая каждый палец об жесткую ткань брюк, сдирая кожу еще больше. — Ты держишь, Грейнджер, —он внимательно смотрел в два карих омута, пытаясь понять смысл её действий. Просто добраться до самой сути. Несколько первых снежинок, которые выпадают в конце ноября, запутались в её волосах, обретая вечный покой на девичьей косе. Почти растрепанной. Гермиона не смогла понять, что он имеет в виду, чувствуя, как щеки пылают от проникающего под кожу взгляда. Снова попыталась прикоснуться к нему, видя, как резко он убрал руку, отстраняясь от чужих касаний, словно она была прокаженной, либо способна была запачкать чистые руки Малфоя грязью. — Не прикасайся ко мне, Грейнджер. Ветер, проникающий на открытую с одной стороны площадку Башни, безжалостно трепал края её факультетской мантии, путая в них пожухлые листья, занесенные безумными, леденящими душу, как глаза Малфоя, порывами. Гермиона зажмурилась, пытаясь унять бушующий внутри ураган. До пляшущих перед глазами пятен. Не понимая, какого черта с ним происходит, желая, чтобы парочка дементоров встретилась ему в коридорах подземелья. Она чувствовала, как сердце выскакивает из груди, до боли в каждом суставе, хряще, натянутой, как струна, вене, сжимая книжный переплет. А когда распахнула два карих омута, Малфоя уже не было. Ушел беззвучно, как и приходил. Только его аромат и нотки неприязни остались витать в воздухе чем-то удушающим, рассеиваясь в ночном воздухе с каждым новым порывом, вынуждающим глаза слезиться.