Драко проснулся от того, что ему было трудно дышать, словно на его грудь упала железобетонная глыба, вдавливая в жесткую кровать, влажную от его же пота простынь, который бисеринками скатывался по обнаженной коже вниз, изредка задерживаясь в углублениях ключиц.
Влажное тело неприятно липло и зудело, словно открытая рана, а Малфою показалось, будто у него снова жар.
Ему снова снилась смерть матери. Её стеклянные глаза и пересохшие, обезвоженные губы, которые повторяли, раз за разом, выбивая хриплые вдохи из груди Драко, мольбы о помощи.
Нарцисса никогда не позволила бы себе вымаливать этот скудный шанс на жизнь, который вынуждали язык становиться во рту колом. Даже когда дело касалось отца. Она терпела все непростительно достойно, кроме одного, которым, впрочем, можно было прервать все эти мучения.
Его знобило и трясло так, словно на голову опрокинули ушат с ледяной водой, проникающей под кожу, выталкивая кровь из вен, пуская вместо чистой и алой кристальный лед.
Образы хаотично смешивались, потому что мозг будто начал плавиться под тяжестью кошмаров, мыслей, взглядов, которые были брошены в его сторону утром — от этой какофонии хотелось выть, выдергивать нитями из кожи это сумасшествие, которое вшивала жизнь тупой иглой.
И больно, словно в грудную клетку вбивают раскаленные железные штыки, ржавые, которые плохо входят и их приходится прокручивать, чтобы те смогли пройти в межреберное пространство.
Поверни слишком резко — и эти несносные, абсолютно непрочные кости тоже треснут. Прямо на стыке с позвоночником, давая идеальные сколы.
Малфой успел усвоить один важный урок, который преподносил ему Люциус изо дня в день, по определенному расписанию: боль — такое же искусство, как и полотна, изобилием которых увешаны стены ненавистного мэнора.
Взгляд упал туда, где за каменным щитом стены находилась еще одна кроха ненависти, которая, казалось, являлась основным источником бесконечной злобы и вселенских бед. Личностное сумасшествие, язва рассудка — это всё она.
Однажды, Грейнджер была в его комнате. Тогда единственное, что промелькнуло перед ним прежде, чем сознание послало нахер: её испуганные огромные глаза, которым позавидовали бы даже сраные первокурсники перед первым тестом.
Облизал пересохшие губы, дублируя грязнокровкину привычку, снова вспомнил её рот, мысленно попробовал на вкус и охуел от того, что впервые не думает о ней в извращенно-пошлом ключе, наполненном ненависти.
Последний сон нахуй мозги вышиб?
Или случай в коморке принес свои невъебические плоды?
Было похуй. Потому что от этой пустоты сейчас так ломило все тело, что хотелось сигануть прямиком с Астрономической.
Впервые нужна была грязнокровка, как бы отчаянно рассудок не вопил внутри, превращая внутренности в фарш, он просто сделал то, за что будет ненавидеть себя, — поднялся, чтобы пройти прямиком к Грейнджер.
В её комнату.
Желательно под её одеяло, подальше от всех тех мыслей, которые, не унимаясь, зудели до осязаемой тошноты.
Тело по-прежнему отказывалось повиноваться и его била мелкая дрожь. Пришлось накинуть на плечи мятую рубашку, в хаотичном порядке брать маленькие прозрачные бисеринки пуговиц в плен петель.
Пальцы были неповоротливые и торопливо-жесткие. Он встал не с той ноги и желание наградить чью-либо макушку Авадой брало верх настолько, что пальцы ломило от невозможности осуществить свою самую главную мечту.
Дверь в конурку грязнокровки была закрыта. Как всегда. Наверняка Грейнджер установила около пяти дополнительных замков с обратной стороны, всерьёз полагая, что он решится переступить её грязнокровный порог?
Дальновидная Грейнджер. Кажется, он настолько растратил остатки своего хваленного здравомыслия, что этот день всё же настал. Хотелось поскорее избавиться от этого дерьма в своей голове под названием «Грейнджер», вычеркнуть из своей памяти и своих вкусовых рецепторов, что было хуже всего прочего.
Он отчетливо помнил, воспроизводя в своей памяти, какие звуки она может издавать, будучи прижатой к стене. И какие запредельные на вкус её губы. Припухшие и покрасневшие от долгого поцелуя. Въедливого, жалящего, буквально желающего добраться до самой сути грязнокровки, пробуя и её тоже на вкус.
— Грейнджер, — рявкнул, ощущая, как воздух неприятно вибрирует в легких, порождая желание хорошенько откашляться.
Откашляться и сплюнуть, избавляясь от приторной сладости, замирающей на кончике языка, стоило вывести ненавистную фамилию, плавно касаясь кончиком языка нёба, совершая упругий толчок и выводя последние согласные. Рычащие, делающие звучание не таким, каким она привыкла его слышать.
Это первобытные нотки, несколько капель огневиски, обжигающих горло, сладость ириса, чуточку ванили и солёная кровь, когда зубы вцепляются в нижнюю, оттягивая, заставляя её издать тяжёлый вдох.
Теряясь в желаниях сбежать от этих прикосновений и позволять настойчивым рукам скользить по телу ниже, сминая школьную рубашку до побеления костяшек, словно в диком желании выжать из нее запах духов грязнокровки.
Капля за каплей.
Пропитывая этой дозой себя, чтобы после наизнанку выворачивало, стоило уловить её аромат в коридоре, а ты продолжал дышать.
Глубокой, сипло, до колючих игл в легких. Утонченный мазохизм, капля иронии и разрушительное презрение, что кислотой разъедает каждое сухожилие.
Посмотри на нее, словно змея, искушенная болью ядовитого удушья. Посмотри на нее так, чтобы она почувствовала дикую озлобленность в твоих глазах, терзающих дни, месяцы, годы.
Сделай так, чтобы она не имела возможности бороться и сопротивляться. Покажи ей все прелести своих мрачных оков, внутренних замков и холодных лестниц, что ведут в тени замка безумного наслаждения запретом.
На пороге войны, хаоса, волшебство уже не кажется таким ярким, как в сказках у Бидля. Она читала перед сном, тая от детской невинной улыбки. Подросла и стала выскочкой, не понятно только, зачем и для чего младший Малфой возится с ней.
«Ежедневный пророк» в руках у темного, листает с ухмылкой на «смазливом» лице. Вроде бы так определяют «змееносца»? Сбежавшие. Как громко рухнет спокойствие с высот сотен этажей посреди тихого утра, однажды.
Вспышки зеленых огней, слабейшие вызовут алый ручей, но падут, не имея сил против стихии зла. Гордится своим положением безмерно, определяя себя значимым, особенно на фоне грязнокровки. Забытой всеми, вдали от своего маггловского деревенского образа жизни.
Самовлюбленность и эгоистичность – фирменная улыбка подлого блондина. В свои юные годы он натворил достаточно, нажил ненавистников и никого не смел подпускать ближе. Никто не касался его сердца, души. Только тьма – верный собеседник, подруга и друг.
И распахнутые глаза напротив. Два карих омута. Практически черные в серости гостиной, словно зеркало, отображающее не тайные желания, а твою истинную суть.
Пережаренный миндаль. Тошнотворный горячий шоколад, разбавленный водкой, которую предпочитал пить Долохов на каждых сборах, презрительно кривя губы от одного вида огневиски. Закаленный холодом Сибири, волшебник из страны, в которой выходцу из чистокровной семьи с громкой фамилией никогда не удавалось побывать, перебарщивая с семейными поездками во Францию и иногда в Италию.
А она мягкая.
Как зефир, тающий в чашке с парующим сливочным пивом, с которым перебарщивают пятикурсники.
Она ноябрь. Месяц дождей и кофе с корицей, фраз полушепотом сквозь поцелуи и июльских ветров. Нити горько-медовых кудрей и острый выступ ключиц, пахнущий сушеной полынью и свежими ирисами.
Она горький шоколад с фундуком, который слизеринец терпеть не может, и пафосное цитирование маггловских писателей наизусть.
Запах смородины, черешни, сухих трав, букетом из черных ягод и карамели - вересковый мед и сладость липы на губах. Сплетение всего того, что Малфой нутром ненавидит. Его тошнит от всех этих хитросплетений ароматов и контрастов, из которых уже, кажется, не выбраться.
Мокрые волосы, полотенце, слабо обхватывающее миниатюрное тело, не позволяющее увидеть дальше обнаженных плеч и линии ключиц. Капли воды, падающие с темных прядей прямиком на кожу, твёрдый и параллельно непонимающий взгляд.
Грейнджер после душа, где по-прежнему наверняка пахло её гелем и шампунем. Упрямая Грейнджер, которая никогда не позволит дать себе слабину перед ним.
— Малфой, — голос севший, по-прежнему с легкой хрипотцой после сна.
Он замечает, как её пальцы вцепляются в махровую ткань, удерживая норовящее в любой момент соскользнуть полотенце.
— Что тебе нужно? Очередная порция дерьма? Ведь только на это ты способен, не так ли? Или в очередной раз попытаешься облапать меня исключительно по той причине, что твоя маленькая шлюха занята. А, Малфой?
Какого черта она себе позволяла?
С н о в а.
Драко остановился в нескольких шагах от неё. Глядя прямо в глаза. Впервые не позволяя себе упрямо и грязно скользнуть ниже. Всего на мгновение.
Жизнь на грани смерти. Вновь. Пожиратели на свободе. Семья Грейнджер в опасности. Нарцисса в опасности. Единственная женщина, которую Малфой поклялся защищать, если даже придется закрывать собственным телом от лучей непростительных.
Они придут за ней. И за ним тоже. Люциус сам придет. Вексель, который он задолжал каждому сукину сыну, по чистой случайности покинувшему холодные стены самой страшной тюрьмы, которой матеря привыкли пугать детей, не желающих вести себя хорошо.
Она словно видела весь обширный спектр его мыслей.
Прямо в серых радужках, становящихся мутными каждый раз, стоило Малфою налететь взглядом на знакомую фигуру, которая каждый раз, снова и снова, вынуждала десятки чертей шевелиться в его груди, разрывая плоть до жуткого жжения в груди, словно ад теперь обрёл вечный покой прямо меж его рёбер.
Грейнджер впитывала каждую его мысль и пробовала на вкус эмоции, пропитанные медью. Впитывала, а он позволял ей.
Впервые за долгое время.
Впервые за всю ту вереницу моментов, в которых они существовали один на один.
Белоснежная рубашка, подчеркивающая каждую острую линию Малфоя. Мятая, навыпуск, с небрежно накинутым на шею галстуком.
Серебряный и изумрудный.
Гладь небосвода после августовского ливня и зелень свежескошенной травы. Холод стали и тепло бархата, нагретого Живоглотом, который любил часами спать на одном месте.
Догадывался ли Малфой, что сейчас он был для неё открытой книгой? Стоящей на её полке.
Однажды Гермиона пролила на неё мятный чай, небрежно зацепив кистью. Зелёный чай залил некогда хрустящие страницы, въедаясь в бумагу и каждое сложносочиненное предложение. Тогда, расстроенная Грейнджер, бережно высушивала каждую из них, впервые не желая обращаться к помощи магии и багажа заклинаний, известных ей на все случая жизни.
Он был этой книгой.
С красивым и дорогим переплётом ручной работы, с глубоким, но смазанным содержанием, которое бесконечно меняло свою суть. Если бы Драко Малфой знал, как громко он думает и как много она видит, то наверняка послал бы её к черту, моля всех существующих Богов, чертей и самого дьявола забрать её в ад.
Что Гермиона могла сказать о Малфое?
Что у него постоянно холодные руки, словно высеченные из самых прочных льдов антарктики, диктующие свои правила и вынуждающие по ним же и играть — это всегда постфактум.
Что его взгляды пронзительны, а усмешки являются неотъемлемой частью его существа, как луна не может без солнца, а зима без лета, так Драко Малфой не смог бы без коротких, порой лёгких и убийственных, отличающихся каждый раз одна от другой.
Он привык всё делать безупречно — будь то манера чуть склонять голову, либо же умение наполнять бокалы алой жидкостью, дорогой и выдержанной — он делал это так, словно от этого зависела его жизнь.
Он всегда смотрит в упор, взглядом не задерживаясь, но проникая сквозь, будто в попытках отыскать глазами сустав, который сломает первым.
Он как Круцио с нотами Авады, которая не позволит умереть в один миг, а сделает это играючи и наслаждаясь каждой минутой оного действа.
Он холодный, хронически уставший, надломленный, как самая возвышенная композиция, которую в кульминации начинают фальшивить, словно пальцы творца перестали подчиняться, живя своей жизнью.
Вся его сущность вопит о грехе — черном, неистовом, почти осязаемом грехе, в котором руки вязнут, подобно в чане с чернилами, проникая под ногти и въедаясь в поры.
В нём девять кругов ада, как в знаменитой маггловской книге, которую она однажды прочла, витиеватыми лабиринтами-лестницами-поворотами, за сотнями дверей, ключи от которых потеряны-выброшены, сбитыми ладонями о стены, не имея шансов даже на самое скудное спасение — это игра в прятки, из которой невозможно найти выход, не растеряв себя.
Они с ним – две крайности, которые невозможно объединять без взаимного разрушения.
Она сделала шаг.
Прямиком к нему. Отключившееся сознание, пелена перед глазами. Ступила за черту запретного.
Это как профессора запрещают ступать на территорию Запретного леса первокурсникам, пугая их темными существами, готовыми уничтожить каждого незваного гостя.
— Я искренне рад, Грейнджер, что ты в очередной раз не расшибла свою заумную голову о кафель в ванной комнате. Или даже он не способен взять тебя? – завеса привычной язвительности, за которой слизеринец всегда пытался уберечь свою истинную суть, находя этот способ верным и правильным.
Зачем ты это сказал?
Он не знал.
Не имел ни одной догадки, даже самого скудного позыва на конструктивный ответ. Несобранность в каждом ударном звуке слова. Пустота в сознании и в голове, делающей её отчего-то несуразно тяжелой, словно под действием Империо, выжигая твою плоть изнутри, наматывая каждое сухожилие на раскаленную иглу, чтобы одним движением надорвать что-то главное в тебе.
Вырвать с корнем и скормить собственным демонам.
Один короткий вдох – у неё тонкие запястья, которые без труда можно обхватить лёгким движением. Она часто одёргивает манжеты школьной рубашки, словно метка на предплечье напоминает о себе незаживающей раной.
Такой же мизерный выдох – она часто прикусывает кончик пера, когда сосредотачивается на лепете профессора Стебель, боясь упустить мельчайшую деталь.
Она часто моргает, когда злится. Когда шипит на него в ответ, мастерски сдерживая надломленные ноты в голосе.
Просто взять и охуеть.
От одного понимания, как много он знал о ней. Мелочи, из которых состояла грязнокровка. Ничтожные привычки, которые – Малфой был уверен – никто из её друзей даже не собирался замечать
Ещё несколько шагов к нему.
Что же ты задумала, Грейнджер?
Смелость в голову ударила?
Аккуратная девичья ладонь коснулась груди слизеринца, скрытой тканью рубашки, как бронёй, но это не мешало ему ощущать, как касания отдают дичайшим жжением.
Сейчас, стоя совсем близко к абсолютно обнаженной Грейнджер, наготу которой умело скрывала лишь белоснежная ткань, Малфой поймал себя на мысли, что ещё никто и никогда не касался его вот так.
Каким бы диким не был секс с Паркинсон. Как бы чувственно девчонки не выстанывали на пике оргазма его имя, никто не способен был столь умело нащупать каждый оголённый нерв слизеринца.
И что самое страшное – она касалась его сама.
Каждый движением по груди к широким плечам, поддевая ткань рубашки пальцами, очерчивая линию галстука, останавливая его мучения на шее.
Пальцами накрывая бьющуюся жилу, предательски выдающую его бешеное сердцебиение, словно беря птицу, пойманную в силки, в окончательный плен. Казалось, кровь готова была разорвать тонкие вены, заполоняя организм этой кристальной чистотой.
Безумная Грейнджер, собственноручно загоняющая себя в этот тупик, из которого не было выхода. Сама Беллатриса Лестрейндж смогла бы похвастаться своими скудными нотами здравомыслия на её фоне. Но только не гриффиндорка, даже на секунду сейчас не задумывающаяся в какой крышесносящий угол себя заталкивает.
Вбивает каждым точным движением, ударяя по сознанию так, голова готова была разорваться от мелькающих в ней фантазий.
Куда же подевался твой хвалённый ум, Грейнджер? Со всеми его прелестями, которые вкусно описывают профессора, воспевая всезнайке оды.
С привкусом соли и вишнёвой помады. Кровью, которую жадно приходится слизывать. Вылизывать каждую ноту её сопротивления, завуалированного желанием.
Она хотела его – и Малфой это знал.
Она знала, что играть с огнём плохо, но продолжала черкать спичками.
Одной за другой, воспламеняя, плавя и без того горячую кожу, которая словно саднила от каждого соприкосновения с плотной тканью рубашки.
Как долго ты не касался Паркинсон?
Как усердно сбегал каждый раз от её ладони, касающейся твоего бедра на уроке, когда взгляд был прикован к ненавистному затылку левее?
Грейнджер была другой. Чистым напитком Живой смерти. Вязким, в котел с которым хочется проникнуть пальцами, а после облизать каждый, медленно пробуя на вкус.
Приоткрыла губы, собираясь что-то сказать, но он не позволил.
Вцепляясь в хрупкие плечи, сталкиваясь с ней зубами и практически сразу же прося прощения. Зализывая эту боль. Вбирая в себя, путаясь пальцами в влажных локонах.
А грязнокровка практически сжалась, переставая дышать, словно не до конца соображая, что будет разумнее.
Что будет
правильнее.
Но Малфой знал, что это пройдёт, когда он возьмёт своё. Возьмёт своё и вычеркнет имя грязнокровки из своей жизни.
Просто отдаст на пользование её дружкам, даже не догадывающимся, где были его руки, когда их не было рядом, и как бесстыже и жадно он касался её, желая искаженным клеймом оставить на ней своё присутствие.
Быть ближе.
Стать каждым атомом её тела, прижимаясь, закидывая на тонкую девичью шею свой изумрудный галстук, подобно петле, тянущей их на самое дно.
Вдвоем. Неосознанно.
Или осознано?
Точно нет.
Потому что тогда бы Грейнджер не отвечала. Не ослабла в его руках, не позволяла бы постыдным ласкам взять верх над собой.
Смазанным поцелуем левее.
Прямиком к виску, стирая грани разумного, допустимого для них двоих, для всего мира, для Хогвартса и каждой ломанной мысли, мелькнувшей в голове. Легким уколом, рикошетом отлетая от стенок черепной коробки.
Тихий полустон, разрывающий тишину их общей гостиной.
Язык Грейнджер неумело, но верно скользит по его нижней губе. Едва прикусывая и млея от ощущений. Незнакомых раннее. Не похожих на поцелуй с Крамом или Роном.
Прикосновения, отличающиеся своей глубиной и чувственностью от всех тех, с которыми ей удавалось когда-либо сталкиваться, не считая глупых любовных романов, найденных на полке матери, и бессмысленных маггловский статей, не несущих в себе никакого смысла.
Фейерверк мыслей, когда пальцы свободной руки Малфоя скользят по гладкой коже ноги вверх. Прямиком к краю полотенца, ведя твердую линию выше, сминая ненавистную ткань, ощущая тепло внутренней части её бедра и понимая – н
енавидя себя за это господибожемой – но понимая, что скучал.
По дурацким едким комментариям, по теплу Грейнджер.
По взглядам, которыми она одаривала его, а он тем временем ощущал, как всё существо сужается до несуществующих частот, порождая желание свергнуть грязнокровную суку с мнимого трона одним щелчком пальцев.
— Малфой. Хватит, — голос, словно эхо. Отдаленное, проскальзывающее мимо сознания, даже самого ничтожного понимания.
Пытаясь остановить его руку, которая полностью скрылась под полотенцем, костяшками оглаживая напряженные бедра гриффиндорки.
— Мне нужно, Грейнджер.
Нужно остановить всё это.
Нужно выгнать тебя из себя.
Нужно избавиться от этого и похоронить глубоко внутри. Перед всем этим дерьмом. Перед долгом.
Перед тем, что правильно, а что нет.
Перевёл дыхание, назойливые мысли, желая намотать на палец и выдернуть каждую вену, верными дорогами поставляющую прихоть и мнимую человечность, порой просыпающуюся в нём, когда она рядом, к сердцу. Перекрывая этот путь, уничтожая на всех существующих картах его тела.
Хотелось приказать им заткнуться. Перестать так громко вопить в голове, биться сотнями противных корнуэльских пикси, доводящих до пика помешательства, раскаляющих мозг до сотни градусов по Фаренгейту.
— Не этого ли ты хотела, касаясь меня несколькими минутами раннее? Не ты ли хотела, откровенно провоцируя? Думаешь, со мной можно играть, Грейнджер, оставаясь безнаказанной за каждую свою оплошность? Не получится.
Она не спешила убирать его ладонь, впервые не пытаясь убежать от этих прикосновений, которыми он словно рисовал на бледноватой коже, выводя на обратной её стороне фразы, понятные лишь себе. Несуществующими чернилами, маггловскими татуировками, которыми покрывают кожу парни из соседнего дома напротив.
Отец часто возводил глаза, сталкиваясь с ними утром и не отвечая на доброжелательные приветствия. Перманентно кривил губы, поправлял края пальто и тактично делал вид, что за мнимой стеной своих хлопот не видит ничего вокруг себя.
Для постоянно серьёзного и строгого дантиста подобного рода вещи были сродни самого настоящего кощунства, непонятного, уродующего, делающего из каждого нормального человека меченного.
Подобно Малфою, на предплечье которого красовалось уродливое изображение.
Гермиона знала, что он часто раздирает кожу на том самом месте в кровь после поцелуев с пряной корицей, словно у него не аллергия вовсе, а просто метка противится такому глубокому сближению с той, в чьих венах бежит порочная кровь, ничем не отличающаяся от их собственной.
Распороть запястье собственной заколкой с острым концом, наблюдая, как доказательство правоты стекает на белоснежный кафель ванной комнаты несуразными кляксами.
— Ты был тогда с Гринграсс. На Астрономической. Её тоже хотелось прогнать из себя, Малфой? Или ты предпочитаешь избавляться от каждого, кто проникнет в тебя чуточку глубже иглы шприца? Твой яд предпочитает обходиться без антидота, отравляя организм с каждым днём всё больше?
Грейнджер была антидотом.
Той самой тупой иглой шприца, которой не удаётся проникнуть в мышцу с первого раза, а потому приходится терзать плоть, рвать жилы, вены, пронзать их насквозь.
Она была чертовым противоядием, что нейтрализовало всю его суть, и, быть может, именно по этой причине он столь сильно ненавидел её?
Вспомнила.
Именно сейчас.
О том, что почти-что обручены.
Пророк. Скитер. Послать её нахер с порога и получить незабываемый бонус в виде статьи. Мол на, держи, жри и давись этой лживой хуйнёй.
Но давилась грязнокровка. Практически три шкуры сдирая с себя сейчас.
Плотно закрыть глаза и досчитать до пяти. Мысленно осознать всю глупость гриффиндорки, окончательно ступить за черту, стирая её, разрывая в клочь, потому что невозможно быть ещё ближе.
Только в ней. Каждым толчком выбивая душу из груди грязнокровки.
Он вновь обрушился поцелуем на припухшие губы гриффиндорки. Терзающим, пожирающим, пропитывающим собой с каждым укусом, движением языка, выдохом в её распахнутый рот.
И сознание, в очередной раз посылающее нахер, потому что длинные пальцы, вобравшие тепло чужого тела, касаются влажной плоти, буквально сжирают этот факт, пробуя его на вкус, прокручивая в голове несколько раз. Прежде чем проглотить, чувствуя всю обширность этих мыслей.
До приглушенного рыка, пылающих подушечек пальцев, которыми он чувствовал прохладу гостиной, до дикого, без малости первобытного желания опуститься перед ней на колени.
Вылизать грязнокровку, заставляя её скулить, чтобы после, когда она случайно сталкивалась с ним взглядом, её щеки начинали гореть, а вихрь воспоминаний стирал разумные мысли в порошок.
С легким нажимом провести двумя пальцами вверх, обвести четким, но чувственным кругом, клитор, скользнуть вниз и практически сразу же проникнуть в Грейнджер. С трудом, проталкиваясь глубже, стараясь задеть каждое чувствительное место, прижимая бестолковую голову к своему плечу, пропитывая рубашку горячим дыханием, первыми приглушенными стонами, кровью от прокусанных губ, которые она по глупой привычке постоянно испытывала, втягивая нежную плоть вглубь рта, выбивая из головы слизеринца все разумные мысли одним ударом. И это не ниже пояса — это удар по живому, заставляя свежие швы разойтись.
Очередной стон. Куда-то за границу воротника рубашки, хватаясь за слизеринца, словно шла на самое дно, желая и его потянуть за собой.
Обхватив тонкую талию свободной рукой, пришлось прижать невесомое тело к себе, вцепляясь в неё так, что на коже наверняка останутся выразительные следы, подобно вмятинам от неудачного соприкосновения пальцев с глиняным горшком, который не успел застыть.
Её несуразные мазки и острые углы, не знавшие острия скальпеля, посредством которого создают аккуратные изгибы.
От неосторожного и настойчивого движения края полотенца разошлись и единственное, что удерживало их, это рука Малфоя.
Обнаженной грудью к его груди, чувствуя, как соски, затвердевшие от холода и очевидного возбуждения, трутся об легкую ткань, которая сейчас кажется ей слишком ощутимой, подобно наждачной бумаге, даря боль, граничащую с наслаждением.
Его возбуждение упиралось ей в обнаженное бедро, окончательно прогоняя здравомыслие за порог. Точка невозврата, которая остается за плечами, за спиной, в коротком промежутке прошлого, в секунде, которая промелькнула и её невозможно было вернуть назад.
Её ладонь аккуратно опускается ниже, линией по напряженному низу живота. Подтянутого, с выраженными дорожками вен. Минуя каждую утонченную реку, касаясь его сквозь плотную ткань школьных брюк.
Обезумевшее движение навстречу маленькой ладошке.
Странный выдох, прижимая девчонку за ягодица к своим бедрам, поцелуями вырисовывая каждую ключицу, губами находя сосок левой груди, прикусывая твёрдую горошинку и млея от того, как она реагирует на каждое действие, до сломанных позвонков прогибаясь в крепких и нахальных руках.
— Драко…
Сквозь стон, ловя себя на сокрушающем понимании, что еще никогда его имя не звучало вот так. С оттяжкой, мягко, практически полушепотом. Севшим голосом, от которого можно было кончить. Прямо в штаны. Без лишних прикосновений и грязных мыслей.
За долгое время, за вереницу однообразных дней, наполненных серостью, в голове не было грязных картинок с участием Грейнджер, в которых её берёт кто-то другой. Извращенно и без прелюдий, заставляя грязнокровку кричать, отчаянно срывая голос.
Потому что сейчас это был он, чувствующий с каждым толчком, как смазка стекает по фалангам его пальцев к ладони. Вязкое доказательство того, что сука не один раз думала о нём, вспоминая тот случай, когда он практически заставил её женское самолюбие пасть с обрыва вниз, с которого сам сейчас же и летел, а ебучую заносчивость стереться в порошок.
Маленькие пальцы обхватили член сквозь ткань, посылая по телу безумную волну, скручивающуюся тугим узлом внизу живота. Практически до боли. Казалось, что этому желанию уже некуда было деваться.
Мало места, когда в голове – кромешная пустота, бездна, не просто затягивающая, а смотрящая своими черными глазами на тебя в ответ.
Мягко, но ощутимо укусил её за сосок, практически сразу же зализывая языком горящую кожу, когда Грейнджер буквально вздрогнула в его руках и охнула, позволяя полотенцу, успевшему стать абсолютно ненужным, упасть к их ногам.
— Малфой. Постой, пожалуйста, — практически писк, практически не грейнджерский голос, непонятный тембр, скрытая мольба, когда её ладонь по-прежнему касается его стояка, не позволяя соображать. Просто не впуская в черепную коробку ни единой херовой мысли.
Какого дракла?
Какого хуя ты продолжаешь это делать, Грейнджер? В какие игры играешь?
Какофония голосов, вещающих вопросы, метающие их раскаленными стрелами прямиком в лоб. Какофония голосов и ни единого ответа.
Даже со стороны грязнокровки.
— Что, Грейнджер, я делаю это не так хорошо, как Поттер? Подбираю после него грязь, осыпавшуюся с ботинок. Но мне похуй. Веришь, нет? Сейчас мне похуй. Потому что я просто хочу покончить со всем этим. Видишь, что ты делаешь со мной? — шепот, звучащий сейчас так, словно кто-то кричал в громкоговоритель, оглушающий до кровоизлияния в мозг.
Оно ли не лучше?
Толкнуться в её ладонь – неопровержимое доказательство собственных слов, подкрепленное, выверенное, практически очерненное, такое порочное, что, Малфой мог поклясться, им уготован отдельный котел на самом дне преисподней.
Попытка ускользнуть, когда его галстук лишь крепче сжимается на шее, потому что Малфой затягивает ослабленный узел, подобно дьявольским силкам – одно лишнее движение и тебя попросту нет.
И, кажется, она с ним абсолютно согласна.
Неужели в забитой головушке заучки появились другие мысли, мешающие строчить конспекты и дрочить на пыльные книги в библиотеке?
Взгляд юркой змейкой коснулся обнаженной гриффиндорки. Красивые бедра, узкая талия и плечи, ровные ноги.
Упругая грудь с торчащими сосками и изумрудно-серебряный галстук, замерший в ложбинке, ярко контрастирующий на фоне влажных волос и бледной кожи.
Мысленно поймал себя на том, что это лучшая картина, которую ему удавалось увидеть, и практически сразу же прикусил себе язык.
ПростоГрейнджер.
Просто очередное имя в списке и попытка указать её место. Ткнуть в него носом, отмыться от грязи и забыть.
Просто от одного её вида внутри что-то сжимается, обжигая каждый орган неизвестным раннее чувством. Подобно дозе, которую начинает требовать истосковавшийся организм.
Что это, Малфой?
Прелюдия?
Ты и правда трахнешь грязнокровку?
Это было значительно больше, чем
простокасания – третья мировая, заменяющая каждую его клетку именем грязнокровки, пропитывающая каждый атом его существа её грязным, невыносимо-уютным и блядски-разражающим запахом.
— Малфой.
Секундная пауза. Молчание – завеса.
Почему за ним невозможно прятаться, подобно мантии-невидимке? Здесь ты есть, а тут тебя уже нет. Почему постоянно нужно делать выбор и нести за это ответственность, зная, что в нем виноват исключительном ты сам. Тянуть этот камень, тянущий на дно с хрустом каждого сустава, переломами и невозможностью дышать, пока не делаешь очередной глубокий вдох, разрывающий около десятка твоих капилляров. И все, что тебе остается, — идти ко дну или пытаться выплыть.
— Нет, Грейнджер. Я решил. И тебе остается либо противиться и строить из себя жертву, либо согласиться с моей правотой и получить от этого удовольствие.
Иногда случается так, что в один прекрасный день ты просыпаешься и начинаешь смотреть на человека под другим углом. Видеть в нем то, чего раньше не замечала.
Можно ли хоть раз в жизни соглашаться со своим врагом?
Можно ли целовать его так, будто с каждым новым движением пытаешься добраться языком до самой души, вылизывая её от той сажи и копоти, которой она покрыта?
Хотеть и ненавидеть. Ненавидеть и хотеть.
Сцеплять зубы, заламывать пальцы и ломать перья, когда Малфой в очередной раз решает нужным не переступать порог кабинета, в котором проходит собрание префектов, не являться на проверку домашнего задания первокурсников, не чувствовать за собой ни капли ответственности и изо дня в день желать ей смерти.
Если бы взглядами можно было рассекать, она давно была бы разорвана на триллион неровных частиц, столь маленьких и незаметных, что даже кварки казались бы атомами.
Стокгольмский синдром, о котором ей рассказывала мама, кажется сущей мелочью, если сравнивать с тем, что Гермиона Грейнджер за спиной у друзей позволяет их главному врагу делать с ней такие вещи, которые вынуждают её порой чувствовать себя непроходимой идиоткой.
Хроническое помешательство нервно курит в сторонке, потому что всё, что она видит и о чем думает, это Малфой.
Шесть букв.
Касаясь нёба кончиком языка на третьей, вылизывая его, как это делает он в порыве поцелуя, пожирая её собранность по мириадам, крошечным порциям, не оставляя ничего, кроме одного желания — сдаться.
И она делает это.
Дрожащими пальцами освобождая пуговицы его наспех застегнутой рубашки из плена петель. Одна за другой, позволяя краям разойтись. Чувствуя без малости тактильно, как серые радужки пожирают каждое точное движение.
Податься ближе и губами найти жилку на его шее, вобрать вглубь рта кожу, чтобы влажными поцелуями провести дорожку вниз, рисуя каждую линию его тела, отпечатывая её на каждый морщинке своих губ.
Это было падение. Без намёка на спасение.
Потому что в следующую секунду легкое тело оказалось на поверхности стола, на которой несуразной кипой был разбросан пергамент, учебники и прочая дрянь, которую грязнокровка тоннами таскала в их общую гостиную.
Скользнул подушечкой большого пальца по припухшим и влажным от поцелуев губам, с нажимом на нижнюю, черпая остатки бальзама для губ ногтем и тепло распахнутого карего омута напротив, который всё никак не леденел от его серых радужек, в порыве пылких и требовательных поцелуев становящимися мутными, потому что тьма словно пожирала эти скудные остатки света в нём.
Он мысленно спрашивал, откуда у неё такая власть над всеми чертями, кругами ада и заржавевшими замками в нем — открывала каждый и усмиряла всех одними нотами своего голоса.
У неё дыхание спёрло, словно он внезапно решил затянуть галстук на тонкой шее ещё туже, но вместо этого его ладонь, скользнувшая по животу и груди, прямиком вверх, пальцами ухватилась за волосы гриффиндорки, привлекая ближе к себе.
С хирургической точностью остро наточенного ножа, подтачивая каждый нелепый углы под себя.
Взглядом скульптора, в руках которого побывало слишком много всевозможных материалов, но спустя не один год он отыскал ото самый, готовый безостановочно вырисовывать витиеватые линии обнаженного тела своего шедевра.
От него постоянно веяло чем-то запретным, пьянящим, горьким. Словно корень имбиря со студено водкой в минус сорок, рюмку которой опрокидываешь в себя и теряешь почву под ногами.
Она же её поджигала. Придавала практически влажной и липкой сладости, от которой сводило губы, как от вязкой патоки.
Но каждый раз этого было мало — даже если бы от этой сладости пришлось погибнуть, он бы вложил остатки сил в каждое жадное движение, ловя её полувздох губами.
А она позволяла черпать эту приторность, добавлять её в жизнь слизеринца, поставлять, как что-то запретное, нелегальное, ощущая, как это медленно, но верно начинает переходить все границы безумного.
Поцелуи со вкусом абсента со льдом и сливочного пива. Касания на уровне первобытного холода и плавящего кожу жара, вынуждающего кровь сворачиваться – правильная девочка и испорченный мальчик.
— Я послужу причиной твоего безумия, Малфой.
— Ты не причина, ты и есть безумие, Грейнджер. И я
хочу от него излечиться, — «Потому что больше нет сил вывозить всю эту херню, потому что меня словно больше нет».
Она пытается что-то сказать, но Драко не позволяет, вновь впивается в истерзанные губы кусающим поцелуем, высказывая всю степень горечи и ярости, повисшим на кончике языка, застрявшими в горле и мешающими нормально дышать.
Расстёгивает ремень и рывком притягивает грязнокровку за бёдра на край стола, не понимая, почему она вмиг становится напряженной, практически натянутой, подобно струне.
Но больше об этом думать не хочется. Больше и не нужно.
Сейчас всё должно закончиться.
Потому что он входит. Резким рывком, толчком, проникающим до основания. Входит и замирает, потому что гриффиндорка вскрикивает под ним, цепляясь пальцами за плечи.
Практически не дыша.
Не слыша ничего, кроме шума крови, стремительно несущейся под действием адреналина.
Первый.
Ты, блять, первый.
Первый, кто касался её так, как никто и никогда. Кто пожирал практически каждый участок кожи Грейнджер, всегда пахнущей чем-то сладким и диким для него.
Невъебическое понимание происходящего. Только сейчас, чувствуя, как её тело подрагивает.
— Прости, — фраза, сорвавшаяся с губ прежде, чем он осознал сказанное, поймав суть за хвост.
Поймал и охуел от того, что только что сказал.
Аккуратно вышел и вновь плавно вошел, ощущая практически животную потребность вбиваться в её тело с каждым новым толком глубже и резче. Но не сейчас.
Сейчас он слышит её вдохи. Не от наслаждения — от боли. Драко чувствует. Буквально каждым сантиметром своей кожи, как она напряжена, практически не позволяя полноценно входить, делая и себе хуже.
— Сильно больно? — вопрос с очередным вторжением в тело гриффиндорки, находя взглядом её глаза, пытаясь прочитать каждую её мысль и вобрать в себя.
Спрятать так глубоко и прочно, подобно чему-то охуительно ценному для него, вынуждающего собственное превосходство взлететь до высоты всех комет, которые сейчас, под тяжестью мыслей и запредельных ощущений, будучи в ней, с грохотом разбивались, летя на землю.
— Просто продолжай, ладно? Медленно.
И сама –
маленькая-безумная-девочка – подалась бедрами, крепче вцепляясь пальцами в его измятую рубашку, давая каждым вставшим на теле волоском осознать, что обратного пути нет.
Сколько раз ты представлял, как глубоко можешь быть в ней?
Находя носом углубление ключиц, безумными укусами впиваясь в кожу, оглаживая каждый её миллиметр пальцами.
Сколько раз ты прокручивал эти образы в голове, пробуя их на вкус, но даже не догадываясь, насколько охуенно это может быть на самом деле.
Малфой ошибался — это нельзя было сравнить с первым полётом на метле, когда внутри всё переворачивается, доходя до какой-то глупой возвышенности и отдаленного чувства радости, которую он способен был испытать разве что только в детстве.
Это было сравнимо с первыми шагами на поле битвы, когда весь Хогвартс пылает огнем, а его высокие башни рушатся вниз. Прямиком к ногам.
Драко подался ближе, прижимаясь обнаженной грудью к её.
И Гермиона ощутила, практически обожглась жаром его кожи, которая пылала, подобно раскаленным углям в камине.
Казалось, вместо крови у Малфоя сейчас бурлила раскалённая магма, готовая обернуть её в пепел. Именно по этой причине, быть может, он оставлял на теле столь внушительные ожоги, когда пораженных участков кожи было значительно больше.
Интоксикация, отравление всего организма, когда дышать тяжело — практически больно, словно легкие, пропитавшиеся этой гарью, отказывались функционировать.
Она сама потянулась за поцелуем, запуская пальцы в волосы на его затылке, сталкиваясь губами, языками, сплетаясь телами до такого сокрушающего сознание предела, что дальше уже было некуда.
С возобновляющимися толчками, стирающими остатки боли и потрясения в её глазах, оставляя пламя, пылающее, выжигающее и её тоже изнутри.
Позволить себе сойти с ума.
Снова.
С первыми резкими толчками.
С каждым выпадом стараясь проникнуть ещё глубже, а вместе с тем выгнать из своей головы несуществующие на самом деле фантазии с ней и кем-то ещё.
Впиваться пальцами в разведённые бедра, прикусывать её нижнюю губу, оттягивая, чувствуя, как весь мир и всё существо сужаются до одной единственной Грейнджер.
До её приглушенных стонов, запрокинутой голове, влажным поцелуям.
До попыток быть ещё ближе к нему, подмахивая бёдрами, теряя рассудок вместе с ним.
— Драко…
Умирая. С каждой нотой её голоса. С каждым быстрым движением. Влажным, задающим темп, чувствуя, как она продолжает течь. Под ним. Для него. Позволяя влаге стекать по внутренней части бедра, прямиком на тёмную поверхность стола.
И кажется, что мало.
Мало поцелуев. В виски, скулы, уголки губ, ниже по шее, осыпая мокрыми касаниями грудь и встречая взгляд Грейнджер. Прямой, затуманенный, без единой связанной мысли.
Потому что в следующее мгновение он замирает. Крепче стискивая пальцами её бедра, потерянным движением мазнув ладонями к талии.
Аккуратной, утонченной, которую без труда можно было обхватить одной рукой.
Замирает, прикусывая кожу её ключицы, вздрагивая всем телом с глухим рычанием, опаляя и без того покрасневшую кожу горячим дыханием.
Кончая и впервые не ощущая отвращения — кромешная пустота, когда даже черти спят крепким сном, не желая напоминать о себе размеренными ударами. Прямо в грудину.
С острым понимание, что ты не очередной, а
первый.
Первый во всем.
Так было и так будет.
Всегда.
С осознанием, что ты всё ещё в ней. С последними каплями удовольствия, лёгкой дрожью во всём теле и ощущением полнейшего освобождения, когда нет желания представлять, в какой ярости был бы отец, узнай, что он только что сделал.
Трахнул грязнокровку. Как и хотел. Грезил об этом изо дня в день, как паршивый подросток, не имеющий возможности получить желаемое.
Получил — а теперь что?
Привычная стена, возводящаяся между ними, стоило ему отстраниться, оставляя Грейнджер на столе, практически не дышащую, падающую с неба на землю. Наблюдающую, как с каждым глухим ударом Малфой вновь обрастает бронёй.
Спрятать член, стараясь не смотреть и не замечать кровь, поправить брюки, застегнуть ремень, даже не глядя в её сторону. Начисто запрещая себе смотреть.
Просто
несмотринанеенесмотринанее.
— Ниже пасть ты не могла, Грейнджер. Я был прав, когда говорил, что ты деревянная. Но ошибался лишь в одном — оказывается, может быть и хуже. Реальность всегда отличается от действительности.
Грейнджер вздрогнула от его голоса. Привычно опускающего. За шкирку вытягивающего из того момента, где был жар его кожи и шепот, который никто из них даже не пытался разобрать.
Практически сразу же подобрала полотенце, брошенное на пол. Ретируясь, позволяя его галстуку ядовитой змеёй соскользнуть с шеи.
Закрываясь от него, будто это могло помочь спрятаться от острого взгляда, с которым она встретилась, не позволяя себе убежать, смотря практически в упор, чувствуя, как сердце решает умереть, отказываясь качать успевшую стать каменной кровь.
— Спасибо за попытки скрасить моё времяпровождения, Грейнджер. Галстук можешь оставить себе. В качестве напоминания, что сама дала человеку, которого искренне ненавидишь. Прими мои поздравления, — чеканно, грубо, сквозь зубы, обрастая ещё большим льдом с каждой застегнутой пуговицей и заправленной рубашкой.
Привычная горечь на корне языка. И ощущение скрипящей на зубах грязи.
Послать всё нахуй. Искривить губы. Брезгливо и надменно. В последней раз зацепиться взглядом за подрагивающие руки Грейнджер, сжимающие его галстук. Кажется, ей впервые нечего было сказать.
— Язык проглотила, Грейнджер? Или он остался у меня во рту?
Она поднялась на непослушных ногах, прочно пряча следы на своём теле от его губ за кажущимся слишком жестким полотенцем. Каждым выверенным действием, продуманным до мелочей, выглядя при этом так, словно ничего такого не произошло.
Задетая гордость? Разбитое в очередной раз чувство собственного достоинства?
Что это, Грейнджер?
Что это за дерьмо, в котором мы погрязли?
Он отмоется, будет стирать в Ванной Старост каждое влажное прикосновение её губ к своей коже, раздирая шею в кровь.
— Не будь такой сволочью, Малфой, не принижай себя ещё больше. Просто иди к черту, — мягкость сорванного от громких стонов голоса, не совпадающая со столь обширным смыслом.
Ударом звонкой пощечины. Фантомной. Потому что она больше не позволила бы себе прикоснуться к нему.
Вкладывая в его ладонь скомканный галстук, всё ещё держащий в себе тепло её кожи. Без малости с нажимом.
С последним выбитым выдохом из груди ставя точку.
***
Ванная старост не помогла.
Не помог и душ, который Драко принимал два раза последующие три часа. В их старой комнате в подземельях, которую они делили с Забини.
Беззаботные вечера до битвы за Хогвартс, бесконечное множество колких комментариев и бесцельное обсуждение младшекурсниц, успевших побывать в их койках. Казалось, что эти времена никогда не закончатся, как и темы для разговоров.
А что было сейчас?
Тяжелые капли воды, стекающие по коже вниз, срывающиеся с длинной челки и попадающие в глаза. Неприятно и до омерзения тошнотворно. Каменная голова, неповоротливые мысли, которым было тесно ютиться в черепной коробке. Последний год в школе, которую он презирал. Ненавидел даже больше, чем сраного Поттера.
Ведь он должен быть ему благодарен. Неужели очкастый болван и впрямь надеялся, что Драко будет угодливо смотреть ему в зубы?
Потому что, кажется, каждый из них и вовсе делал вид, что ничего никому не должен, стараясь не смотреть в сторону друг друга и часто сцепляясь, подобно кошке с собакой.
Вместо того, чтобы поступить по-взрослому, когда мир, кажется, снова готов рухнуть в бездну, в беспросветную и окончательную задницу, ни о каком примирении и речи не шло.
Ведь поступаешь еще более умно, по-слизерински хитро, осторожно, но метко — трахаешь его подружку, которую они вместе с рыжим недоумком оберегают, словно желая оставить себе, а после разделить по частям.
Салазар Слизерин гордился бы подобной инициативой, несмотря на то, что со столь же надменным пылом готов был уничтожить каждую грязнокровку, попавшую на его пути, он вещал — идти нужно по головам, каблуками ботинок, указывая каждому свое место, уготованное судьбой.
Даже в плену грязнокровки были теми, посредством которых Пожиратели развлекались. Извращенно брали, смешивая с грязью, которая образовывалась на тропинках вокруг Хогвартса, ведущих к Запретному лесу.
Подобным порой баловался и сам Люциус, не боясь замараться. В мэноре было много пленниц — выбирай любую. Бери и еби, не взирая ни на что, потому что война стирает принципы, рассудок, доводит до высшей степени безумства, когда тебя, кажется, попросту нет.
Есть кто-то другой, который смотрит на былого тебя словно со стороны. Под увеличительным стеклом, а удавка на твоей шее тем временем затягивается покрепче. Собственный демоны садят тебя на цепь, порой подкидывая обглоданные кости, чтобы поддерживать воспаленный рассудок, на котором жгучим пятном расползается язва.
Вернулась и былая пустота внутри, выворачивающая наизнанку. Дикое отвращение к себе, к отцу, к тому, что происходило за пределами Хогвартса, когда шайки ублюдков из Азкабана разгуливали где-то совсем близко.
А еще Малфой знал, что ему нужно к матери.
Увезти её подальше, спрятать так далеко, чтобы никто не смог её найти, какие бы волшебные карты не использовал и каких поводырей не вовлекал. И он сделает это, даже если придется испить котёл Живой смерти до самого дна, прежде чем умереть.
Женщина, на гране помешательства. Не способная нести ответственность за действия и поступки, готовая открыть дверь мэнора каждому, кто решит постучать в неё.
И это было фатально. На уровне удушья, когда цепки пальцы сжимаются на шее, нащупывая сонную артерию, а в голове мелькает мысль, что совсем скоро всё закончится. Оборвётся, оставляя после себе беспросветную темноту.
Что сказала бы она, узнай, что Драко наделал?
Он по-прежнему ощущал присутствие грязнокровки на своей коже.
Под ней.
Сгустками крови, толкающейся в венах, мешающими сердечной мышце нормально функционировать.
Это было концом всего.
Крахом его существа.
Таким непроходимым блядством, что возникало желание бежать от самого себя. Как можно дальше.
Он просто хотел бы не думать. Не уметь. Не иметь ни единой злоебучей мысли в своей голове, дырявящей сквозную дыру в черепной коробке изо дня в день.
— Дружище, я надеюсь, что ты не дрочишь. Уединение штука хорошая, но здесь недалеко бегает Пэнс. Или она разучилась исполнять свою прямую обязанность?
Привычно насмешливые ноты в грубоватом голосе, подъеб в каждой фразе — одним словом, это был Забини, мявшийся около двери.
И уж так было лучше. Так было спокойнее. Так было охуетькаксильнопрактически необходимо.
— А ты хочешь составить компанию?
Кашлянул, прогоняя хрипотцу в голосе, поворачивая вентиль крана и перекрывая воде доступ, вынуждая его еще несколько секунд безжалостно давиться.
Нет, я просто трахнул грязнокровку и теперь мне не поможет ни одно очищающее заклинание.
Трахнултрахнул.
Попробовать это слово на вкус и осознать, что оно никоим образом не вяжется с той, что была под тяжестью его тела, лопатками на гладкой поверхности стола, вгрызаясь в её тело жалящими поцелуями-укусами.
— Потереть спинку, малыш? Двумя руками за. Но у нас урок. Последний, на который ты успеешь попасть, потому что все остальные просрал, как Нотт свой галеон в споре со мной по накатанной. Я постоянно говорю ему, что со мной лучше не спорить, потому что рано или поздно он всё равно поцелует мой зад, но он не понимает и продолжает шагать по этим граблям снова и снова, — бесцельно постучав костяшками по поверхности двери, налетая ироничным взглядом на Малфоя, собирающегося пройти, дёргая бровями и с наигранным волнением добавляя: — Ты решил завести меня, милый?
Забини был бы не Забини.
И это тотальный пиздец.
— «Шагать по этим граблям снова и снова»? Ты из какого маггловского дерьма вылез, Забини? Или тебя Грейнджер своим дерьмом заразила?
— Какие мы напряженные. Словно не ты этим утром с кем-то обжимался. Или ответ на мой утренний вопрос кроется в твоём же вопросе? Я не удивлюсь, если это была Грейнджер.
Резко брошенного взгляда в сторону мулата всегда достаточно, потому что он в примирительном жесте вскидывает руки, соглашаясь таким образом с тем, что шутка действительно невъебенски тупая.
Блейз был не из болтливых и мог бы ему рассказать. Мог бы, но не стал. Сделать это — подписать себе смертный приговор.
— Что пишут в Пророке?
— Один из Пожирателей уже был замечен в Лютном переулке. Ошивался у сам знаешь какого занятного магазинчика. Погибла семья магглов и исчезла грязнокровка. Но Пророк всегда приукрашивает происходящее. Просто дели на два.
— Нет. Никаких.
— Ладно. Ты по-прежнему считаешь, что они решат проведать Нарциссу или тебя?
В яблочко, Забини. Ты просто охуительной степени телепат.
Но вместо этого сухое…
— Да. Потому что они и проведают. Ты знаешь это без моих ответов. Пора бы уже прогнать этот детский максимализм, снять розовые очки и посмотреть на вещи под нужным углом. Или оставить эти попытки утешения для очередной дурочки, собирающейся прыгнуть под тебя, потому что мне это не нужно. И я на это не поведусь. Моя мать сейчас под угрозой. Под угрозой десятки маггловских семей. Ты правда ждешь, что корень всех бед резко куда-то денется, а вся эта ситуация сойдет на нет?
Он перевёл дух, практически рывком надевая на плечи рубашку.
Семь пуговиц. На один грех по каждой. И пульсирующее в висках «они придут».
— Успокойся, ладно? Ты всегда можешь поговорить со мной обо всём. Без шуток сейчас. Я не Нотт, не трепаюсь с поводом и без.
В плане Блейза он всегда слишком быстро отходил, позволяя злости исчезать почти что бесследно, оставляя исключительно легкий осадок.
Забини любил прикрываться шутками и язвительными комментариями, ему нравилось тыкать носом в недостатки и мелкие оплошности каждого, но он по-прежнему оставался другом.
Если у Малфоя защитной бронёй срабатывала непробиваемая стена из собранности и хронической озлобленности, то у Блейза это был нелепый юмор. В самом его чистом виде.
— Я знаю. Спасибо, — по-прежнему сухо и коротко, не находя другого ответа в этом ушате с мыслями, цепляющимися друг за друга.
— Можно спросить? — когда мантия была застегнута.
Всё тот же Малфой. Словно ничего и не было утром.
Словно Грейнджер не ушла в свою комнату. На непослушных ногах, но с высокоподнятой головой.
Оставляя его с этим дерьмом из содеянного.
Отнимая единственный шанс на скудную долю облегчения от яда, выплеснутого в постоянно бесившее лицо.
— Можно, — практически-блять-зная, каким будет вопрос. Заранее боясь его каждой частью своего отравленного организма.
— Тебя беспокоит
она, не так ли?
Осторожничал, но выстрелил, попадая прямиком в цель. Малфой ощутил это левым плечом, неуютно поведя им же.
— С чего ты взял?
С того, что он не болван, Малфой.
— Я вижу, как ты на неё смотришь.
Как ищешь взглядом через столы в Большом зале, на квиддичном поле, в каждом кабинете и на уроках зельеварения, наблюдая, как грязнокровка быстро работает рукой, царапая своим аккуратным почерком каждое слово, произнесенное профессором, когда он — передаёт лишь основную её суть.
Беспокоила ли Драко участь грязнокровки?
Ему было не плевать — и это факт.
Как истина, пронизывающая тебя насквозь, связывающая по рукам и ногам.
Шквалистым огнем из этого «не плевать», подталкивающего к пониманию чего-то запредельного и непозволительного.
Вынуждающего каждый раз несколько секунд мешкаться, прежде чем распахнуть свежую прессу с видом, словно этих внутренних рецидивов нет, словно всё так, как должно быть и плевать он хотел.
— Меня беспокоит тот факт, что она может оказаться в этом же списке. Вместе с теми, кого нет, — ответ, ставящий точку, пропуская Забини из комнаты вперёд.
Потому что рука погружается в карман брюк и замирает. На какую-то наносекунду. Мириады оттенков и мгновений, из которых она состоит.
Пальцы натыкаются на знакомый лоскут ткани.
Серебряный и изумрудный, искаженным и вызывающим пятном на её шее.
Стоны, выбивающие словно последние вдохи из груди.
Горячие, плавящие гортань получше любой кислоты. Обжигающие сильнее самого крепкого огневиски и дорогих сигарет, привезенных из Франции.
Её мутный взгляд, целующий его скулы, выразительный выступ рёбер, готовых распороть нежную кожу. Слишком много мест, которых не успели коснуться губы Малфоя, фиксируя каждое из них, помечая галочкой в папке под названием «Гермиона Грейнджер» в его голове.
Крепче сжать пальцами такой посредственный мужской аксессуар, практически намотать его податливость на кулак и сделать твёрдый шаг за порог. С одной лишь бьющейся мыслью, занимающей место в этой пустоте.
Что же мы наделали, Грейнджер?
***
— Мне нужен мальчишка, Нарцисса, — безумный взгляд прозрачных глаз и жесткие пальцы, сжимающиеся на хрупких плечах, которые вынесли на себе слишком тяжелую ношу, но по-прежнему держались ровно и статно.
Мужчина встряхнул её, будто она была тряпичной куклой в его руках, не способной смотреть выше правого плеча своего мужа.
Когда Люциуса заперли за самыми прочными решетками Азкабана, Нарцисса выдохнула с облегчением, но в глубине души знала, что это ещё не конец.
Он оказывал дурное влияние на их единственного сына, а тот, подобно губке, впитывал все самые плохие и тёмные стороны отца, когда сознание пыталось отторгать понимание очевидной схожести, организм вбирал это в себя до последней капли, создавая убийственное пойло из противоречий и контрастов.
— Ты знаешь, что это невозможно, Люциус. Он по-прежнему школьник.
— Не смей мне лгать, — ладонь переместилась на затылок женщины, вцепляясь пальцами в шею и вынуждая посмотреть прямо в свои глаза, — И смотри на меня. Ты думаешь, что никто не знает, что он наведывается к тебе? Каждую среду. В определенное время. Я научил Драко костями ложиться за свою семью. Для него есть задание. И от выполнения его зависит наше положение и потерянное лицо, которое, рано или поздно, каждому, носящему фамилию Малфой, придется поднимать его из грязи.
Жесткость слов, которые отказывается понимать уставшее сознание. Сканирующий каждую её мысль взгляд знакомых глаз. Потому что сейчас всё, что имело какую-то власть, крылось в воспоминаниях, сметающим вихрем проносящимся в голове.
Когда-то она любила эти руки, что точно так же касались её обнаженных плеч. Только совершенно иначе. Любовь, проросшая измученными цветами на выжженном поле безразличия, на котором ничего не смогло бы прижиться, а родиться – и подавно.
Когда-то она считала, что они совершили невозможное, а темные времена никогда не накроют их семью тяжелым куполом беспросветных горестей и нескончаемых бед. Интриг, запятнанных кровью, подобно подземельям поместья.
Порой Нарциссе кажется, что она по-прежнему слышит стоны жертв, находящихся там. Истерзанных до неузнаваемости, истощенных и измученных. Практически обескровленных.
Их некогда мрачный, но уютный дом, который в один день превратился в логово для сбежавших из Азкабана перебежчиков и приспешников Темного Лорда, готовых есть из рук своего «господина», подобно недобитым псам, боящимся болезненного кнута своего хозяина.
И множество мертвых глаз, сверлящих её собранную фигуру, когда она ступала по коридору, ведущему к лестнице. Взгляды с портретов в старых, но утонченных рамах, покрытых позолотой.
Осуждающие, читающие её мысли, спрятанные за красивыми волосами цвета белого золота. Всё ещё не признающие новую миссис Малфой за то, что не такая, как они. Не способная испить из кубка свежей крови и пустить непростительное в спину каждого, кто посмотрит в её сторону с нотами надменности и нескрываемого недовольства.
Чистокровные. Выверенные своей правотой и золотом галеонов, перезвоном отзывающимися в кармане.
Когда-то почти что короли, а сейчас те, кто ушли в вечность, спустя время забирая и свою фамилию, которая сейчас готова была стать пустым звуком. Тишиной, которая наступает, когда сердце перестает биться в груди.
Сейчас от этих прикосновений к горлу подступал ком. Колючий, словно собранный из ржавых гвоздей, которыми она себя некогда латала, прячась за масками вычурной дисциплинированности.
А теперь её сын. Практически мужчина. Слишком юный, но познавший так много, что мысленно – старик. Несмело, но верно ступающий на ту тропу, по которой однажды уготовано было пройти Люциусу.
— Что за задание?
«— Знаешь, мама, павлины всегда напоминали мне нас. Они красивее других птиц, имеющие превосходство над теми, кто меньше и невзрачнее. На нас смотрят с восхищением и бояться говорить о нас плохо.
За витражным окном мэнора ветер воевал с непогодой, ударяясь сотней невидимых ладоней в хрупкие стекла.
— Быть может, именно по этой причине они живут у нас? Говорят, что прирученные животные часто напоминают своих хозяев, — её губ коснулась улыбка, а в следующий миг пальцы зарылись в мягкие и шелковистые пряди волос на затылке у мальчика лет десяти.
Близилось Рождество. И снег никогда еще не падал на землю с такой тяжестью.»
Усмешка исказила заросшее лицо волшебника, а пальцы ослабили хватку, потому что в следующий миг он мягко погладил её костяшками пальцев по щеке.
— О, душа моя. Тебе знакома грязнокровка, некогда побывавшая в нашем доме? Поганая подружка Поттера, которая смогла ускользнуть от умелых рук твоей старшей сестры? — переходя на полушепот, заигрывая с каждым словом, поедая его с небывалым наслаждением.
«— Почему в нашем доме так много посторонних людей? Почему мужчины в масках постоянно здесь?
— Всё хорошо, милый. Совсем скоро ты сможешь опробовать свою новую метлу. Вместе с отцом. А пока что сиди в комнате, договорились?
— Пообещай, что ты скоро вернёшься.
— Я обещаю тебе.»
Несколько запирающих заклинаний, словно они могли чем-то помочь, прежде чем с тяжелым сердцем выйти из его комнаты, не оглядываясь. Потому что так было нужно.»
Выдержанная пауза, подобно той, которую выдерживают люди перед тем, как нанести окончательный удар. Потому что в следующую секунду он подается ближе, практически касаясь губами виска волшебницы.
— Убить Гермиону Грейнджер.
***
— У меня сейчас...что? — едва ли не нервный смешок сорвался с губ Малфоя, заставляя хорошенькую грудастую блондинку, стоящую перед ним на коленях и отсасывающую прямо в коридоре школы, захлопать ресницами, такими густыми, что она могла бы взлететь на них, при желании, и слизнуть ниточку слюны, потянувшуюся за ней от его члена.
— Собрание, кажется.
Господи, на какой-то момент ему показалось, что Грейнджер внедрилась в её голову и заставила сказать это, и он чуть было не сошёл с ума, на какой-то момент действительно увидев на коленях перед ним не блондинистые волосы, а копну каштановых волос.
Какие-то давалки знают его расписание лучше него самого.
Серьёзно?
Или грязнокровка действительно нашла каждую и теперь они будут напоминать о гребаных собраниях, пока ему сосут?
Малфой чуть не рассмеялся.
Вовремя перевёл смех на ухмылку, и повёл бровями в немом жесте, приказывающим продолжать. Он ещё не кончил.
В кабинет он влетел слишком громко, — шарахнул по двери, будучи уверенным, что он опоздал надолго, собрание уже кончилось, и что та окажется запертой, но дверь с громким «бах» ударилась о стену, едва не пробив в ней дыру.
Малфой попытался выглядеть невозмутимым. Будто он всегда так двери открывает. Немного застыл на пороге, обводя присутствующих ленивым взглядом — все раздражение и злобу в нем высосали несколько мгновений назад.
— Думаю, ничего важного я не пропустил,— Грейнджер так забавно дернулась при грохоте двери, что ему захотелось повторить свой приход только чтобы сразу сфокусироваться на ней и обсмеять мысленно.
Почему он решил прийти? Счёл напоминание блондинки во время минета знаком небес — может быть, Грейнджер объявит, что уходит с поста старосты/из школы/его головы навсегда.
Они не виделись с ней около двух дней после того случая в гостиной.
Не сталкивались на лестнице, ведущей в Башню.
Он (
почти) не пытался отыскать ненавистную макушку глазами в Большом Зале. Иногда цеплялся за знакомый образ, чувствовал удовлетворение от понимания, что грязнокровка жива и практически - как же охуительно-красиво-ты-врешь-Малфой - забывал о её существовании.
Не считая того случая, когда он внезапно вспомнил, позволяя образам вспыхнуть перед глазами, как он прижимались друг в пустом классе, проводя невидимую параллель от самого начала и до последнего толчка в ней.
Вспомнил и чуть не сломал кончик пера, прыснув на пергамент чернилами.
Он испортил макгонагаллское домашнее задание, которое так усердно принялся выполнять, едва его мысли стали не о грязнокровке.
Пятнадцать минут. Целый, сука, прогресс, если сравнивать с попытками прошлого дня. Позапрошлого. Кажется, ещё несколько дней назад.
Тогда Малфой вздохнул и ощутил острое желание послать МакГонагалл с её домашним заданием.
К этому охренительно внушающему списку добавить еще несколько прошедших дней с момента неудачного совместного патрулирования.
Малфой брезгливо побоялся называть патрулирование «
ихсгрейнджер» даже в мыслях.
Он не видел её с того момента, как ему в голову внезапно пришло усомниться в своём здравом рассудке, чтобы потом до конца ночи отмывать под душем её прикосновения. И так по кругу. По накатанной, ставшей чем-то обыденным, подобно второму завтраку, в попыхах съеденному яблоку, когда между зельеварением и трансфигурацией у тебя остаётся парочка сраных минут перевести дух.
Она стала для него призраком. И смотрел он на неё сквозь, как на всех школьных приведений, считая их не важнее двигающегося мебельного интерьера. Вздрагивал немного, если слышал её смех за столом в Большом Зале, бесился за это на самого себя, трахался с кем попало, подавлял приступ тошноты, представляя её губы, её руки, её язык, прямо на шее, на бьющейся артерии, сцеплял зубы, но думалдумалдумал. И ничего не мог с этим сделать.
— Грейнджер, ты - ебучее проклятие, — прошептал слизеринец, размякнув на стуле и бросая мутный взгляд на изумрудную стену гостиной Слизерина, где он скрывался (нет, просто к Блейзу чаще стал заходить) в последнее время.
— Что с Грейнджер? — заинтересованный голос друга вдруг раздался совсем близко, и Малфой едва со стула не шарахнулся, стараясь не бить тревогу в голове.
Он что, блять, сказал это вслух?
— Я говорю... — аристократ вскочил со стула, хватая пергамент со стола и запоздало вспоминая, что пролил на него чернила. Он безнадёжно испачкал руки. — Да похер, что я сказал.
Тогда Блейз застыл, поднимая брови и размышляя, сошёл ли Драко с ума или это очередной его «заход»?
— Ты трезв? — с сомнением спросил тот, слегка отходя в сторону и понимая, что Малфой пронесется в сторону выхода и на его вопрос не ответит.
Он нихуя не был трезв.
Он просто съехал.
Окончательно двинулся, потому что сейчас, пройдя вглубь класса, Малфой выглядел почти-что-идеально-и-собрано, когда внутри его буквально разрывало. Закипающим раздражением, стоило увидеть недовольное лицо грязнокровки, что ещё хуже — услышать и зацепиться за каждую кривую ноту её голоса.
— Ничего, Малфой. Всего лишь очередное не-важное-и-ненужное собрание,о которых до этого ты даже не вспоминал, — прямой взгляд на него, словно в попытках прожечь в нём дыру, выгрызть кусок с таким видом, словно ничего, выходящего за пределы разумного, с ними не происходило.
Мазнула своими шоколадными блюдцами по его скуле, ведя косую дорогу к воротнику его рубашки и отворачиваясь.
Практически стремительно, но так привычно собрано, по-грейнджерски, что она знала — его начнет тошнить от такого её поведения, вгрызающегося мерзкой пастью в каждый сустав.
Тошнить и ощущать, как привычная злость и раздражение берут верх над спокойствием. Пульсацией. Знакомой. Некогда выпущенной прямиком на пышные губы той самой блондинки.
Нет. Они за идиотку её держат?
Когда взвинченная, но довольная шестикурсница, практически влетела в кабинет, лихорадочно застёгивая пуговицы на школьной рубашке, следом ворвался Малфой. С таким видом, словно сделал каждому присутствующему одолжение, решив спуститься с небес на землю святым ликом.
— Минус пять баллов с Когтеврана. За опоздание на важное собрание старост. Вы непосредственное лицо своего факультета. И печально осознавать, что у вас находятся дела
поважнее исполнение своих прямых обязанностей, — с нажимом, делая акцент на определенных словах скрипящей раздражительностью, словно намекая ему, делая ебучее одолжение.
Мол, смотри, я не сняла с твоего факультета парочку очков, потому что сама так захотела.
Это что за тон, грязнокровка?
Что за злоебучая любезность?
— Все остальные свободны. Спасибо за внимание.
С каждым покидающим кабинет студентом, казалось, нарастало напряжение, вырастая до невъебических размеров.
— Что важного я пропустил? — сухо, побуждая желание запить этот вопрос водой.
Обошёл профессорский стол, опираясь на него, лениво засовывая руки в карманы брюк и смотря на Гермиону так, словно она была соплохвостом.
— Тебя правда это волнует, Малфой? Будь благодарен за то, что твой факультет не лишился парочки баллов и можешь идти дальше развлекаться. Ещё остались девицы, не побывавшие под тобой.
— Вот так ты о них отзываешься, Грейнджер? В самом деле? — скептично приподнятые брови, насмешливость, замершая на губах и в серых радужках, немой подсказкой, что, кажется, ты одна из них, так и оставшейся не озвученной.
— На что ты намекаешь?
Хохотнул. Ряд белоснежных зубов. И язык, на мгновение коснувшийся верхней губы.
Впервые смех казался ему таким несоответствующим действительности действом, что возникало желание сплюнуть. Прямиком к ногам Грейнджер.
Её вкус. Её запах.
Её присутствие в
себе.
Думал, что отпустит?
Хуя с два. Стало еще более невывозимо. Подобно пристрастию к чему-то запретному, когда организм выворачивается наизнанку, требуя подпитки. Снова и снова. Кувалдой по сознанию.
— Ты отупела, став женщиной, Грейнджер? Или тебе напомнить? Уизли сильно расстроился, попытавшись снова залезть тебе под юбку и, к своему удивлению, обнаруживая, что ты больше не девственница? — шепотом с каждым уверенным шагом к застывшей от возмущения фигуре.
Растрепанные волосы — как всегда.
И зарождающееся пламя ярости в глазах, пожирая тёмную радужку и делая из янтаря абсолютный черный. Такой безупречный, что мог поклясться — он видит в них отражение себе, подобно зеркалу.
Ницше верил, что если долго смотреть в бездну, то бездна начнёт смотреть в тебя. Маггловская книжка в мягком переплёте. Глубокий смысл и ощущение, что он последний безумец, решивший в принципе прикоснуться к тому, что принадлежит
ей.
На её напряжении можно было рисовать.
Ну же, Грейнджер. Д у м а й.
Ему даже намекать не пришлось, потому что, кажется, в заумную головушку гриффиндорки пришло понимание, внедряясь практически подкожно. Подобно несуществующей вакцине, перестраивающей организм под себя. И этой вакциной был он. Капля за каплей проникая. Вбиваясь в сетчатку выразительным изображением, прогоняющим белые пятна перед глазами, стоит зажмуриться и увидеть его.
Смотрящего. С тяжелым дыханием. С какой-то глухой необходимостью в ней. И руки. Прижимающие крепче, протискивающиеся под ее тело, стараясь облегчить жесткие укусы столешницы, которую она ощущала лопатками.
Ты на что рассчитывала, дурочка?
Что после случившегося ваши взаимоотношения станут иными?
Что он даже смотреть на тебя будет иначе?
Лёд всегда останется льдом, хоть топи его, хоть нет.
— Не так сильно, как хотелось бы тебе, Малфой.
Что она только что сказала? Малфою послышалось, не так ли?
Просто не могла так поступить.
Не можешь же ты быть такой...
— ...Такой грязной законченной шлюхой, Грейнджер.
Коснуться пальцами её щеки, ведя с нажимом к аккуратной мочке уха, заправляя выбившуюся прядь и чувствую нестерпимое желание оторвать каждый палец.
— Если ты кому-то расскажешь о том, что произошло, хотя бы намекнёшь на это, я сровняю тебя с землёй, предварительно пустив по кругу. Ты меня поняла? — прошептал практически оглушающе, вырезая каждую букву движением воздуха.
Сердце пропустило удар. Или больше?
Сбилась со счёта, практически не чувствуя паркета под ногами, наблюдая, как с брезгливостью и показательной медлительностью вытер руку об край своей школьной мантии.
Мысленно прокрутил этот вопрос ещё несколько раз, убедился в его достоверности и выдохнул сухой воздух.
Внутри — полнейшая пустыня. Высушенная до самого дна, испитая так давно, что эту чашу уже невозможно было заполнить.
— Будет подготовка. К Хэллоуину и предстоящему Святочному балу. Ты должен...
— Я ничего тебе не должен, Грейнджер, — двинувшись к выходу, слыша, как шелестит мантия, вторя каждому шагу.
Ровно десять шагов. Коснуться холодной поверхности дверной ручки. Помедлить с секунду, чтобы выдавить из себя последнюю каплю яда:
— И да, Грейнджер. Мне посрать.
Резко толкнуть дверь, практически начищенным носком, чтобы в следующий миг едва не столкнуться с запыхавшемся Блейзом, выглядящем так, словно несколькими минутами раннее успешно пробежал марафон.
— Пророк. Ты читал сраный пророк? Сейчас же.
Знакомая бумага под пальцами, словно видя всё это со стороны, а вместе с тем переставая чувствовать любой намёк на сердце в груди, упавшее тяжелым камнем вниз.
Умирающее в полёте. Раз — и его больше нет.
