И хохотать про себя от злобы, В прихожей сидя до темноты. Со мной немыслимо повезло бы кому-то, пахнущему, как ты.
Старинный особняк. Участок земли с парком в Уилтшире, принадлежащий семье Малфоев и передающийся из поколения в поколение. Малфой-мэнор. Драко хотелось сжечь его. Смотреть, как пламя пожирает его ставни, огонь поглощает все воспоминания, уничтожая вместе с ним и память Малфоя. Но это было невозможно. Розарий успел зарасти с того момента, как он был здесь в последний раз. Розы теперь росли вместе с сорняками – слишком символично, как и их общество после войны, когда произошло слияние черни и аристократизма, когда привычные понятия и устои подтерлись, а война оставила глубокий рубец, выраженный отпечаток, который напоминал о себе каждый раз, боля, подобно перелому перед дождем. Когда-то Нарцисса слишком любила их, предпочитая самостоятельно ухаживать за цветами, доверяя свою ценность домовикам лишь в те редкие моменты своих болезней, когда здоровье подводило и на некоторое время разлучало ее с любимым занятием. Больше это не способно было подарить ей душевное равновесие. И природа порабощала привередливую красоту, портила её. Бутоны дичали под её воздействием, шипы становились еще острее, они крепли и ветер больше не мог сломить их. Варварски наступив на белоснежные бутоны ботинками, Малфой выругался, видя, как крошечные лепестки смешиваются с грязью. Усмешка коснулась губ, а новая порция ненависти и гнева разлилась в груди. Он не был готов к этой встрече. Он не хотел, готовый развернуться и сдать назад. Но это значило бы струсить. Позволить Люциусу обличить чертову слабину, показать, как он по-прежнему имеет авторитет и власть. Имел ли? В голове вспыхнул образ матери, сидящей в кресле, подобно в клетке. И отец, стоящий сзади: руки властно покоятся по обе стороны от ее головы, пока она держит идеальную осанку, а бледные пальцы с синевой вен подрагивают. Едва уловимо, но от Драко никогда не скрывался этот жест, потому что он слишком хорошо знал свою мать. Знал и любил. Готов был умереть ради неё. Все, как один, утверждали, что Нарцисса в порядке, но только Малфой знал, что ей необходимы лучшие медики Святого Мунго. Они теряли время, пока безумие, не отдыхая, все больше порабощало ее хрупкое тело, делая из некогда статной и властной женщины фривольную куклу. Казалось, мэнор пропах гнилью, разложением, сладковатым запахом крови и плоти. Слишком долго некогда его дом был убежищем Смерти, поэтому она стала его полноправным жителем, хозяйничая в каждом углу смрадом и холодом. Мэнор невозможно было протопить, согреть. Он был чистым камнем, склепом, окружённым мишурой. Отец так сильно не любил солнце, что спрятал свой апогей позора в тени, не позволяя лучам касаться земли его территорий. Он прятался от света, подобно прокаженному, словно боясь, что в солнечном свете каждый сможет увидеть его уродскую душу. Были ли у Малфоя счастливые воспоминания, связанные с поместьем? Первый полёт на метле, когда ожидания письма из Хогвартса, в получении которого не было ни капли сомнения, скрашивалось уроками. Драко с пелёнок приучали, что он должен быть лучшим во всем: от метлы и манер, до отметок, стиля жизни и женщин. Женщин. Ха-ха. Блять. Как твои лучшие женщины, Малфой? Святая фамилия. Каждый из них — практически лик, в сторону которого грязнокровкам и прлукровкам запрещалось смотреть. Это как высказать недовольство перед королём, а после позволить народу лицезреть, как голова катится с плеч. Каждый, кто не показывал покорность и уважение — погибал. Малфой это знал, но никогда не придавал этому особое значение. Домовики носились по дому: лица, искажённые испугом и волнением, перешёптывания картин, которыми были увешаны стены — все это говорило о том, что «хозяин был дома». Люциуса боялись. Домовикам доставалось несладко, им с матерью порой — тоже. Чертов ублюдок. Из главной гостиной доносились отдаленные басистые голоса и противный смех. Мэнор вновь начинал становиться убежищем отбросов, которым нужно было гнить в Азкабана до скончания века. Где же был всевышний, когда в мире происходило подобное? — Я был бы не прочь с ней поразвлечься. Грязнокровки такие сладкие. И так визжат, — Сивый, едва ли не завывая, громко хохотал. Его голос Драко мог бы узнать из тысячи. — Не скажи, Сивый. Девчонки те ещё шлюхи. Но чем больше они сопротивляются, тем сильнее заводят. — Вы их не трахаете, вы их казните. Драко, негоже подслушивать. Разве этому я тебя учил? — Люциус был спокоен, но ноты опасной иронии дали о себе знать. Малфой сразу вспомнил Грейнджер. Она была одна, и совершенно ничего не знала. На часах была почти полночь. Чем грязнокровка занималась? Любовью со своей очередной книжечкой? Он делает шаг вперёд. Люциус вальяжно расположился в кресле. Отросшие волосы приняли грязноватый оттенок, он зарос, но мантия на нем была чистая. В длинных пальцах — бокал с огневиски, в глазах — недовольство, вызванное сыном. Постоянное. Никогда Люциус не был доволен своим сыном. — Где моя мать? — прозвучало слишком грубо и резко, бывшие псы Тёмного Лорда заткнулись и теперь ожидали шоу. — Нарцисса отдыхает. Даже не поприветствуешь своих старых друзей, Драко? Люциус приблизился. Сырость и плесень Азкабана настолько въелись в его кожу, что этот тошнотворный аромат пробивался даже через шлейф привычного отцовского запаха. Внутренности Малфоя словно пустили в мясорубку, захотелось склониться над унитазом и выблевать свою душу. Точнее то, что от неё осталось. Его мертвецки холодные пальцы коснулись шеи Драко сзади, вызывая неприятное покалывание в каждом позвонке. Он всегда так делал, когда раздражался, либо пытался заставить его бояться. И когда-то это дало бы результат, но сейчас, когда война съела его изнутри, оставляя лишь оболочку, ему не было дела до того, чем все это могло обернуться. Взгляд хаотично метался, словно в попытках увидеть мать, которая, как раньше, спускалась по лестнице или ее силуэт бросал тени, стоило взглянуть из-за арки. Камин не горел, в поместье было холоднее, чем всегда. Сырость скалилась, сидя в углу, и смотря на него. Пока в голове билась всего одна фамилия: «Грейнджер». Если бы отец захотел влезть в его голову прямо сейчас, а Драко позволил ему это, то Авада настигла бы его уже сегодня. — На это нет времени. В школе не должны узнать о моем слишком долгом отсутствии. И лучше ближе к делу. Чем я обязан и почему не могу доучиться последний год без вашего раздражающего меня присутствия? Пальцы отца крепче сжались на его шее. На мгновение поморщился, ощущая, как кровь сворачивается в венах. Люциус резко дёрнул рукав его рубашки вверх, обнажая метку и надавливая на неё отросшими ногтями. — Вот почему, сопляк! Он дал тебе все! Он дал нам влияние, власть, возможность делать, что заблагорассудится. Он открыл перед нами все пути! Благодаря ему ты ходил в лучших мантиях, имел авторитет и тебя уважали. Поэтому ты довольствуешься лучшими женщинами и любая может быть у твоих ног! И ты смеешь задавать подобные вопросы? Мы связаны одним символом, одной кровью, взаимными идеями, взглядами и убеждениями. Голос отца звучал фанатично и громко, практически истерично. Вены на руке Малфоя вздулись от неправильного поступления крови, вызванного пальцами отца, побелевшими от хватки, и напряжения. Драко хотелось хохотать ему в лицо, но он должен был держаться. Ради матери. — О вас пишут в «Пороке». Вы работаете не очень уж осторожно. Теряете хватку? — Глупец! Мы хотели, чтобы газеты снова трубили о нас, о наших грязных делишках. Чтобы матеря держали детей в страхи, а школы запирались на десяток засовов, думая, что это спасёт их от нашего возмездия, — Яксли возбуждённо отшвырнул газету, вскочив на ноги. — Яксли, держи себя в руках. Дай мальчишке свыкнуться и принять тот факт, что это происходит с ним на самом деле, — следуя жесту руки Люциус, Пожиратель вновь вернулся на своё место, присасываясь к огневиски, пока отец взглянул на Драко, но значительно мягче, продолжив: — Мы не загрузим тебя слишком большим количеством работы, Драко. Всего одна маленькая просьба. Незначительная деталь. Так, отдать дань прошлому и поставить точку на всем этом безобразии. Выдернув руку, Малфой словил себя на мысли, что будет драть место, где красовалась метка. До мяса. Чтобы от неё больше ничего не осталось. — Так что нужно? Его вопрос был подхвачен гоготом и какой-то слишком бурной реакцией, словно каждый из них хотел первым огорошить Драко, но, в любом случае, это оно оставили его отцу. Люциус подался ближе, склоняясь к уху Драко, и воодушевлённо, сладко и горячо произнёс, получая от этого нескрываемое удовольствие: — Убить Гермиону Грейнджер. Ту самую грязнокровку. Самодовольную девчонку, которую так сильно оберегает Гарри Поттер. Убить ее. Внутри все похолодело. Казалось, словно кровь замерзает в венах, разрывая сердце.***
Смотреть на неё спящую. Обычная девушка. Обычный человек. Такая, как и все остальные. Тёплая под ним, дышащая ему в шею. Он помнил. Ненавидел себя за это, но продолжал жрать эти воспоминания ложками, как диабетик сахар, зная, что совсем скоро от этой глупой затеи ему придётся умереть. Одеяло Грейнджер сползло, сбилось в ногах, обнажая её угловатые колени, красивые бёдра и гладкую кожу. Она вся была гладкой, словно атлас. Пальцы утопали в её сладковатом аромате и еще долго сохраняли её запах. Пока её рот не извлекал истинно гриффиндорские нравоучения, подкреплённые напыщенностью и львиной долей раздутого самомнения, её не хотелось наградить Авадой. Она была нежной. И именно это слово до тошноты бесило его. Когда он произносил это прилагательное мысленно, его язык словно становился больше, раздувался, как от укуса пчелы, и ему вмиг становилось узко во рту. Но грязнокровка была такой. С красноватыми полосами от одеяла на коже. С приоткрытыми губами. Невыносимыми локонами, которые разметались по подушкам. Книгой, которая лежала практически под ней, и Малфой не понимал, как этот увесистый и толстый том не мешал ей спать, доставляя ощутимый даже ему дискомфорт. Он никогда не имел привычки смотреть на спящих девушек. Точнее, никогда он не видел их в таком виде. Они никогда не задерживались в его спальне, не оставались до рассвета и практически сразу же, позволив ему кончить, исчезали, поспешно натягивая школьную форму, боясь его необоснованной ярости, которая могла вспыхнуть на пустом месте. Организм словно бесконечно воевал с ним, либо же Малфой был одержим демонами, которые раздирали его изнутри снова и снова. Никогда бы он не могу подумать, что вид беззащитной Грейнджер может заставить кровь быстрее бежать по венам, готовой разнести их в клочья. На её шее – следы от его засосов. Майка задралась, обнажая подтянутый живот. Очертания аккуратной груди и линия красивых бёдер. В груди что-то заскулило, и он едва не зарычал от этого. Что это, Малфой? Жалость? Нежность? Почему ты здесь? Почему пришел к Грейнджер ночью и сейчас смотришь, как она мирно спит, не догадываясь о том, что ты продолжаешь поступать, как полный мудак? Словно что-то перемкнуло. После «Пророка», Забини, после того случая в классе. «Мне посрать». И это была самая большая ложь. Ты бесишься, потому что все донельзя наоборот. А иначе тебя бы здесь не было. Хотелось зарыться в её волосы. Аромат полыни, мёда, строптивости и холодной сдержанности. Запах спокойствия и тепло чужого дыхания. Кровать скрипнула под тяжестью его тела, когда он опустился на её край. Казалось, что сейчас существовали лишь её очертания перед глазами, пока запах грязнокровки плотно пробирался под кожу. Война закончилась – именно так все считали. Когда расслабляться не стоило ни на крат. После войны никто больше не будет прежним. Территория школы, где растёт сочная трава, была омыта кровью, усеяна телами погибших. Пока все радовались победе, Люциус с себе подобными мечтали о мести. У них было достаточно времени. И сейчас они могли нанести удар. Было жарко. Его душило присутствие грязнокровки, но уходить он не хотел. Она пошевелилась во сне, словно ощущая чужое присутствие, а он впервые столь сильно желала быть пойманным. Ну же, Грейнджер, проснись. Начни сыпать проклятьями. И скажи, как сильно меня ненавидишь. Ведь скоро я отниму у тебя такую возможность. Рука потянулась к её хрупкому телу. Горячему, пылающему огнем под его пальцами. Если бы он не знал всей ситуации, то непременно подумал бы, что у неё жар. Она горела чистым огнем, обжигая лёд Малфоя, превращая эту хрупкую завесу в талую воду. Пальцы ухватились за её плечи, крепко сжимая, въедаясь в плоть, пока губы нашли её – сухие, тёплые, полные жизни. Она дёрнулась и охнула в его рот, а он ни о чем не могу думать, кроме как о желании убежать от реальности в неё. Спрятаться от самого себя в Грейнджер. Его убежище, которое он горячо ненавидел и столь же сильно желал. — Малфой… какого черта ты… Хриплый ото сна голос. Мягкий. Такой же, как и его обладательница. Всё ещё сонная. Не успевшая проснуться до конца, когда он уже был возбуждён до предела. Ощущая какую-то глухую тоску и желание. Смесь, вынуждающая сходить с ума, когда он и сам уже не был уверен в своём здравомыслии. — Прости меня. Мне не посрать, Грейнджер. Прости. Слова сорвались прежде, чем он дал им такое разрешение. Он крепко держал её в своих руках, нависая сверху. Чувствуя тепло её живого тела и не понимая, как она должна умереть. Её глаза блестели в кромешной темноте, а еще она дрожала так, словно он был куском льда, навалившимся на её обнаженное тело. Черты Малфоя казались еще более неуловимыми, словно дьявол, пришедший по её душу, готовый выдрать из груди её сердце и бросить его на растерзание диким псам. Всё это словно не было всерьёз. Она помнила, какие на вкус его губы, и что они способны сделать с её телом, которое предавало её каждый раз, когда он был рядом. Это было помешательство, ведущее её на эшафот. И никто не мог спасти её. Прикосновения Малфоя заглушали боль от всех тех слов, сказанных им же. Пальцы поглаживали её ключицы. Он был влажный, холодный, а еще выглядел так, словно она была единственным, в чем он так сильно нуждался. Как утопающий перед смертью желает в последний раз ощутить воздух в своей груди. Малфой не стал бы просить прощения. Гермионе захотелось хохотнуть, но она по-прежнему оставалась парализована им же. Она чувствовала страх, которым было охвачено его воспаленное сознание. От него пахло холодом, разложением души, горечью и огневиски. Кожа Малфоя всё ещё хранила его гель для душа – так пахло в ванной комнате, в которую она пробиралась после него, замыкая дверь на десяток запирающих заклинаний, словно ему было дело до неё. Но то, как он смотрел на нее и как касался, рушило все дилеммы, созданные Гермионой за всё то время, что они провели вместе. У слизеринца словно был рычаг, с помощью которого он ловко управлял ею. Это бесило, но вместе с тем вынуждало ощущать что-то еще. Такое глупое чувство, на которое, как Гермионе казалось, после войны она не была способна. Добрый образ Рональда рушился под воздействием очертаний Малфоя, который появлялся под её плотно сомкнутыми веками, мешая спать, зная, что он за стеной. Сломленный, ожесточенный, убивающий себя собственноручно. Прекрасный самоубийца, в котором давно нет ничего живого. Он гнил изнутри после того, как его лишили души. Она ненавидела себя за слабость перед ним. За то, что гриффиндорская сдержанность и грейнджерская строгость рушились, стоило ему восстать пред ней со своей невыносимой усмешкой и едкими фразами, отравляющими организм. Она словно приучала себя к яду, чтобы после не бояться быть отравленной, поглощая его каплями изо дня в день, делая его воздействие слишком слабым, заставляя организм бороться. Зубами вгрызаться в жизнь. Её пальцы коснулись напряженного лица слизеринца. Стиснутая линия челюсти, тяжелое дыхание и его возбуждение, которое она ощущала своим бедром, впервые не желая убежать. Когда должна была. За каждую колкость, за море обиды и боли, за то, какой она стала, попав под влияние человека, которого ненавидела. Ненавидела, но искала за слизеринским столом в Большом зале. Ждала на каждом собрании старост и скучала по тому раздражению, которое он вызывал в ней, сидя сзади за профессорским столом и отпуская гнусные комментарии и замечания. Просто тогда все шло так, как нужно. Казалось, словно жизнь начинает налаживаться, вливаясь в привычное русло. Его губы были слишком близко. Тепло от чужого тела согревало её обнаженные участки кожи. Он был подобно натянутой струне, но позволял её пальцам скользить по своему лицу, провести линии ниже и утонуть в углублениях его ключиц. Малфой без рубашки. Черные брюки на узких бёдрах – ей хочется еще ближе прижаться к нему. Забыть о последних новостях, о том, что семья в опасности, что её жизнь – тоже. Она устала бороться. Устала зубы и ногти ломать об его твердость, каменность, неприступность. Резать пальцы его жестокостью, заливать собственной кровью глаза, тянуть себя на дно. Или она уже была там? После того, как позволила ему коснуться себя, проникнуть не только в свое тело, но и в свое сознание. Малфой был сломлен войной. Трусливый мальчишка стал деспотом, не знающим границ. Он сам подтер их. И когда большинство предпочло тонуть в болоте психоэмоциональных проблем, хандре и ночных кошмарах, он скрылся от самого себя, переставая быть человеком. — За что ты просишь прощения? Её голос в полнейшей тишине прозвучал неестественно, словно больше не принадлежал ей и не поддавался контролю. — За то, что не смог бы исправить, Грейнджер. И не смогу. Но все это – оно ничего не значит, кроме пустоты. После войны жизнь перестала иметь ценность, когда должно было быть наоборот. — Это за тот случай в классе? — И за него – тоже. Но моей ненависти не стало меньше. — Моей тоже. Но твой яд позволяет становиться бессмертной. Поэтому ты больше не берешь меня. — Я могу взять тебя, когда захочу. И ты это знаешь. Я задеваю каждое твое нервное окончание, Грейнджер. Даже когда ты убеждаешь себя в обратном. Я тоже во многом себе лгу. Захотелось добавить, что в своей ненависти – чаще всего, но он вовремя прикусил язык. Вместе этого, словно доказывая ей свою правоту, скользнул коленом между её ног, разводя их шире и прижимаясь к эпицентру сознания Грейнджер. Она втянула воздух через нос. Практически со свистом. Крепче ухватилась за него. Грейнджер всё еще была почти-что-девственницей, и это по-прежнему возбуждало. А в следующий миг он сделала то, чего сам себе до этого момента не позволял: обрушился на её губы поцелуем, делая их вмиг влажными, касаясь своим языком, рыча и крепче прижаться к ней. В висках пульсировало от ощущения её горячего языка, от пальцев на своей шее, которые скользили ниже. По обнаженной груди, задерживаясь ладонями там, где лихорадочно билось сердце, давясь собственной кровью. Перехватив её руки, Малфой вжал их в кровать над головой гриффиндорки, прекращая трагикомедию с нелепыми детскими касаниями. Он бы солгал, сказав, что ему это не нравится, но черти вновь болезненно упирались в лёгкие, мешая нормально дышать, пока истина перебивала каждый хрупкий позвонок, рвала тонкие жилы и вырывала из его плоти куски. Языком он заскользил по шее Грейджер, упиваясь её вкусом, прежде чем впиться в нежную кожу зубами, не позволяя старым следам сойти, оставляя на их месте новые отметины. Свои стигмы, кляксы на белоснежном полотне её тела. Жесткими руками по мягкому телу, сминая её майку вверх, обнажая красивую грудь и еще больше сковывая её тело, находя губами правую грудь Грейнджер, кусая сосок и тут же зализывая, словно прося прощения. Она выгибалась под ним, словно в попытках прижаться еще ближе, когда ближе уже некуда, потому что тела сплелись между собой даже без проникновения, становясь одним целым. Поёрзала под ним, будто издеваясь, пока Малфой терзал её грудь своими зубами, выводя на твёрдых сосках линии, понятные лишь себе. Её горячие пальцы проникли в его брюки, прямиком под боксеры, стоило ему отпустить тонкие запястья Грейнджер, как она нашла им занятие. Она обхватила его член, поглаживая головку ладонью, начиная совершать замысловатые движения рукой, словно делала подобное множество раз до него. Заставляя его подаваться ближе и вбивать в её плотно сжатую ладошку, как тогда, когда он решил наказать её в пыльном классе, кончая на её школьную юбку. Сумасшедшая девочка. Безумная Грейнджер. Моя безумная. Ему не хотелось задумываться о неправильности тех фраз, звучащих в голове, потому что он отчаянно лгал себе, что во время секса человек способен говорить разный бред, даже не вспомнив о нем после. Пальцы Малфоя, поглаживая, заскользили по ногам Грейнджер вверх. Казалось, словно он ласкал ее тело раскалёнными иглами, которые проникали глубоко под кожу, жаром скапливаясь в солнечном сплетении. Аромат Грейнджер распирал легкие, побуждая такой первобытный голод, который невозможно было заглушить. Он просто не мог заставить этих демонов внутри спать, потому что образ гриффиндорки призраком ступал за ним, сводя с ума. Она стала его наваждением, его самым большим желанием, вынуждая дрочить за плотно закрытыми дверями ванной, подобно подростку. Под какофонию шума воды, под ее редкое звучание голоса за стеной, когда она отчитывала Живоглота. Такого ненавистного, строгого, вызывающего, сладкого. Она вся была одной сплошной приторностью. Он терялся в ее аромате, вкусе, в ее взгляде. Ненавидел себя, ее, войну, Хогвартс. Не хотел сюда возвращаться. Не мог смотреть в ее глаза. Но нуждался в ней, в ее теле и в ее влаге. Подобно тому, как солнце нуждается в небе, а трава в дожде. Ему хотелось зарыться лицом в ее пряные волосы, позволить этой тяжести в своей голове раствориться в Грейнджер. Больше не было грязных картинок с ней. Не были ничего. Все стало таким несущественным, потому что она, мать его, застонала, и, вторя этому, качнула бёдрами навстречу его ладони, его пальцам, поглаживающим ее неторопливо и горячо. Пока ему хотелось кричать, выть, что есть мочи одно лишь «КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ТВОРИШЬ?». Со мной, с сознаниями, с чертями внутри, с которыми не справиться, не усыпить, не вырвать. Вместе с мясом. Как и ее образ из него. Который дышал в спину, вылизывая шею. Она была повсюду. Особенно — в лёгких. Малфой убеждал себя, что курит, чтобы прогнать призрак войны из себя, но он делал это, чтобы вытравить ее запах из своих лёгких, которые отказались нормально функционировать, вынуждая его заходиться в лихорадочном кашле. Руки Грейнджер были везде. Ее хрупкое тело под ним, пальцы — вокруг его члена, впервые ласкающие суть Малфоя так откровенно, словно отпуская себя, срываясь с цепи. С грязными звуками, эхом разносящимися в сознании Малфоя, выверенные ее стонами, подкреплённые согласием и желанием в глазах. И он не должен был ничего испортить, сцепив зубы, готовый кончить в ее плотную маленькую ладошку, но не мог позволить себе этого. Ему нужно в неё. Продлить этот момент, ночь, когда все это — словно не с ними. Словно не он угрожал грязнокровке в классе, словно не она смотрела на него так, будто хорошая девочка с Гриффиндора могла самовольно наградить его Авадой. Когда ты так хорошо научилась отбиваться? Два пальца сразу же ворвались в тело Грейнджер, вынуждая ее издать нечто похожее на шипение, переходящее в стон. В ней по-прежнему было узко, горячо и она пульсировала, словно вот-вот готова была кончить, самостоятельно насаживаясь на его пальцы, будто давая зелёный свет в то время, как мир Малфоя сейчас распадался на атомы от ощущения нереальности происходящего. Ирис, пергамент, сочные травы. Горькая полынь. Языком по ее губам, которые она распахивает для него, раскрывается вся, позволяя вылизывать свои зубы, язык, скользить по подбородку, ниже. Смотреть, как грудь призывно содрогается от каждого вторжения в ее красивое тело. Он называл ее уродиной. Она должна умереть. «Драко, сынок, ты ведь знаешь, что это значит? Я сумел сбежать из Азкабана, сплотить всех Пожирателей Смерти вновь, а ты не можешь убить грязнокровку? Не позорь фамилию, которую ты носишь. Тёмный Лорд доверял нам. Он дал нам все». Она готова была кончить, раствориться в нем, умереть, пока его пальцы затрагивали все самые чувствительные точки, растягивая ее для себя, для своей твёрдости, для каждого остервенелого толчка. Но Малфой не позволил. Пальцы с лёгкостью выскользнули из неё с ещё большим количеством смазки, оставляя влажные ниточки. Стон, полный разочарования, распахнутых шоколадный океан во тьме. Он не может смотреть ей в глаза даже сейчас. Подносит пальцы, которые только что были в грязнокровке, к своим губам, и облизывает каждый. Медленно, словно в попытках как можно лучше распробовать на вкус, видя даже в полутьме, как меняется ее лицо. Как тяжело она дышит. — Я не хочу, чтобы ты видела. Я хочу, чтобы ты чувствовала. Ничего не ответила. Полнейшее, блять, молчание. Словно он внезапно откусил ей язык. Но он счёл это за согласие. Потянулся в карман своих брюк и достал галстук. Чёрный. С того самого костюма. Символичный. Его душа такая же прогнившая и мутная. Бездна, у которой нет дна. Грейнджер и сама видит его не лучше. Сгустком тьмы, которая проникает в ее организм, вылизывая каждый белоснежный сустав. В этой невесомости не чувствуешь себя. Повязка на глазах. Как можно плотнее. Затягивая несколько непослушных локонов в узел ткани, причиняя ей боль, но даже не пытаясь это исправить. Ты любовью решил с ней заняться, Малфой? Или это месть отцу, который свернул бы тебе шею собственноручно, узнай о связи с грязнокровкой? Ещё более беззащитная. С обнаженной грудью и единственным клочком ткани на ней в виде ненужных на данный момент шорт, которые он практически рывком содрал с неё, приподнимая за бедра и шире разводя стройные ноги. Раскрывая ее для себя. Такая красивая. Блядски-невыносимо-красивая. — Красивая, Грейнджер. Помутнение. Временное. Несвязный бред. Линии поцелуев по груди, животу, оставляя влажные дороги. Вывести языком понятный только себе круг на нежной коже ее лобка, а в следующий миг коснуться клитора. Впустить Грейнджер в себя ещё глубже. Каждым движением языка, вылизывающим ее, собирающим вязкую смазку. Пока она умирала, летела с обрыва вниз. Из-за невозможности видеть все чувства обострились тысячекратно. Она ощущала горячий язык Малфоя между своих ног. То, как его рот впивался в неё, всасывал нежную плоть, проникал в неё. И пока язык не мог коснуться всего и сразу, с этим справлялся подбородок, скользя по ее влажным складкам, заставляя до хруста выгибаться. Хотелось запустить пальцы в его волосы. Как тогда. Вновь ощутить их мягкость, но она не решилась, практически не соображая. Словно душа ее отделилась от тела, и теперь парила в невесомости, наблюдая за всем этим со стороны. Она кончила. Практически с криком, мечась и в порыве оргазма пытаясь свести бедра, которые он оставил раскрытыми, практически до побеления костяшек впившись в ее кожу. Он ощущал, как интенсивно пульсирует ее клитор и сокращаются мышцы. Чувствовал и зверел ещё больше, когда от огневиски в организме уже не осталось и следа. Теперь он знал, какой сладкой и грязной она была на вкус. Приторной. Отравляющей собой кровь. Это подобно тому, как в вены чернила пустить. Ему хотелось покончить с этим. Положить конец своему безумию, а вместе с тем насытить ей еще больше. Пропитать организм Грейнджер. Секунда — он резко переворачивает ее на живот, вжимаясь бёдрами в округлость девичьих ягодиц. Спускает брюки, позволяя грязнокровке ощутить, что она творит с ним, потому что он давно не помнил себя таким твёрдым. До боли. Черти скалились в груди, разъедая плоть, заходясь в триумфальном вое, потому что в следующий миг Малфой резко проник в неё на всю длину, позволяя пальцам утонуть в ее локонах, вынуждая заскулить. Это было ее место. Она так отчаянно хотела показать Малфою его, что не заметила, как он указал Грейнджер ее, в очередной раз чувствуя себя победителем в этой игре. А грязнокровка вела себя странно. Словно брала то, чего сама хотела, не боясь оказаться перед ним на коленях. В ней были горячо, словно ад Малфоя теперь был не в его груди, а между ее ног, и с каждым стоном Грейнджер он все больше терял себя. По частям. Не просто трахая ее, а вбиваясь в тело грязнокровки с таким остервенением, что она наверняка не сможет нормально ходить. Что ты скажешь своим дружкам, Грейнджер? Как ваш главный враг ебал тебя раком, потому что спятил настолько, что не боялся больше замараться? Ему было мало Грейнджер. Даже сейчас. Хотелось толчками добраться до ее души, трахнуть и ее тоже. Понять, что в ней такого, что все так отчаянно тянутся к ней, подобно мотылькам на свет. Вкус Грейнджер все ещё горчил на языке, делая слюну вязкой. Пальцы крепче сжимали ее тёмные локоны, пока его бедра с характерными шлепками соприкасались с ее ягодицами. Умереть. Прямо в ней. Раствориться, подобно соли в крови. Заставлять себя ненавидеть, как раньше. Почему раньше было так просто? И всего один вопрос: что вы натворили? Вдвоём. Куда делась ненависть, которую не приходилось взращивать в себе весь день, чтобы после нанести слабый и никчёмный удар, а она сама текла в жилах, насыщая организм кислородом. — Я ненавижу тебя, Грейнджер. Укусить ее за плечо, когда она содрогалась в очередном мощном оргазме, а он практически вжал ее своим телом в узкую кровать, чувствуя, как крепко она сжимается вокруг него, словно не желая, чтобы Малфой покидал пределы ее тела. Ещё несколько толчков, прежде чем излиться на ее ягодицы и спину, видя, как сперма хаотично растекается по ее вспотевшей коже. Она дрожала и он — тоже. Сознание стало проясняться. Малфой резко сдернул галстук с ее глаз, но все, что ожидало Грейнджер — такая же завеса из темноты. Глаза привыкли к ней и больше она не выгрызала сетчатку. Гермиона только что отдалась ей, слилась с ней воедино, делая ее частью своей крови. Она слышала, как он поднимается и приятная тяжесть его тела исчезает. Между ног саднило, и она ждала очередную порцию колкостей, грязи. Ну же, Малфой? — Я помогу тебе с подготовкой к Хэллоуину. К Святочному — может быть. Только впредь не лезь ко мне с этой хуетой, Грейнджер. Мне не до твоих детских проблем. Поняла? И если я не прихожу или задерживаюсь, это значит, что я занят, и явно ненашимимилымиобязанностями. Вопросы? Вот оно. Привычный гнилой Малфой. — Спасибо за приятное времяпровождение, Малфой. Когда в следующий раз будешь просить прощения, не пытайся выпрыгнуть из штанов. Я пойму словами. Грейнджер распирало от злости. Но выглядела она так, словно ничего из происходящего ее больше не трогало. Спокойно поднялась и натянула майку, а следом — шорты, пытаясь сохранять твердость каждого шага, пока он с охренительным удивлением наблюдал за ней. Да что с тобой, блять, такое? Ты кем себя возомнила? — Что я говорил о твоём тоне, Грейнджер? — Ты всегда что-то говоришь, Малфой. Но все это — пустой звук. Только слова и ничего больше, — спальню озарил приглушённый скудный свет ночника, теперь он мог видеть ее лицо. Грейнджер даже не представляла, какую ошибку совершает, но все равно продолжала делать это. Словно не он отымел ее, как последнюю шлюху, беря так, как хотел, и где хотел. От сложившейся иронии захотелось засмеяться. Все это было в гриффиндорском стиле. Поэтому желания вновь сравнять ее с грязью едва не взяло верх (или все же да?). Впрочем, как и всегда. Грейнджер решила пройти мимо него, но он не позволил, вцепившись в ее запястье так сильно, что, кажется, раздался хруст сломанных костей. — О чем ты говоришь, Грейнджер? — Пусти меня! Ты говорил, что никогда не замараешь себя грязнокровкой. Никогда. И что же произошло, Малфой? Ты был в ней так глубоко, что теперь и не отмыться. Ты пробовал ее на вкус. Так какое на вкус твоё прощение? Понравилось? — прошипела, засмеявшись, подобно безумной. Захотелось ударить ее. Крепче стиснув ее руку, Малфой рывком дёрнул ее к себе, опасно прошипев: — Ещё одно слово, Грейнджер, и я поставлю тебя на колени и заставлю тебя отсосать мне. А знаешь, что будет потом? Они найдут твоих родителей и сделают с ними то, на что в твоей заумной голове не хватит фантазии. Как думаешь, твоей матери понравится, когда ее будет драть какой-то грязный урод? Страх, промелькнувший на ее напряжённом лице, взъерошенные волосы, пылающие щеки и слёзы, зарождающиеся в глазах. То, что нужно. Но она не знала одного — начнут они с неё. Пока родители Грейнджер находятся в тени, она является для шайки лакомным кусочком. Блядски забавно, что она досталась именно ему. — Почему ты такой, Малфой? Такой гнилой. Как в человеке может помещаться столько дерьма? — дрожала, ухватившись пальцами за руку, сдерживающую ее. — Ты ничего обо мне не знаешь, чтобы утверждать подобное, Грейнджер. Не только у тебя есть семья. Умей вовремя прикусывать свой язык. Отпихнув лёгкое тело от себя, Малфой зачесал выбившуюся челку назад. Даже без рубашки и в помятых брюках он выглядел статно, сдержанно и вычурно. Манекен. Без души, сострадания и тепла. Пустой. Он практически беззвучно прошёл к распахнутой двери и, прежде чем выйти, в последний раз взглянул на неё. — И ещё. Некоторые свои слова я сдерживаю, Грейнджер. Тебе предстоит это узнать. Щелчок двери и больше ничего, кроме пустоты.***
Малфой вёл себя странно. Никаких колкостей. Никаких язвительных замечаний. Его словно не было. Будто вместо Малфоя теперь бродила его тень — задумчивая и далекая от лекций и трескотни Нотта. После того «столкновения» в комнате они больше не виделись. Пока Гермиона намеренно старалась сцепиться с ним взглядом и понять хоть что-то, Малфой даже не смотрел в ее сторону. Это вызвало тонны недоумения. Два дня назад, например, пока все ждали профессора Стебель, Паркинсон, сидящая возле Малфоя и смотрящая на него, подобно мартовской кошке с течкой, попыталась отпустить едкий комментарий в сторону Грейнджер, у которой щека испачкалась чернилами. Она поглаживала его колено и неестественно хихикала, ища одобрения у остальных змей, которые позволяли редким смешкам слетать с губ, солидарности ради. Тогда Малфой глянул на неё так, что она вмиг замолчала и обиженно надула губы, убирая руку и отворачиваясь к Забини. В тот день, за всю неделю, он впервые посмотрел на Грейнджер и искривил губы. Ничего необычного в этом жесте не было. Просто он всегда так делал, когда смотрел на неё. Сейчас он давил это через силу, пытаясь убедить себя, что все идёт так, как надо. После того случая прошли сутки, и Гермиона надеялась, что он забудет о подготовке Большого зала к празднованию Хэллоуина. Они долго обдумывали это мероприятие, а Грейнджер так усердно работала над его планированием, что могла бы написать эссе на тридцать листов по своим идеям и предложениям. Наличие Малфоя означало лишь одно: все пойдёт к черту. А этого она допустить не могла. Поэтому Гарри вызывался на помощь как никогда кстати, пока Рон продолжал дуться в сторонке. Она больше не злилась на него, потому что перечеркивать все взаимоотношения, построенные и скреплённые временем, полагаясь на один нелепый порыв, было бы глупо. Мальчишки стали для неё семьей, братьями, с которыми она росла вместе, и на ее глазах они становились мужчинами, а в семье часто бывают всякие неурядицы и стычки, но она по-прежнему остаётся местом, куда хочется возвращаться. — Все должно пройти идеально. Ты уже выбрала себе костюм? — Переоденусь в слизеринку. — Ты шутишь? Змеи будут в ужасе. — Посмотрим. В любом случае, Гарри, я ещё не определилась окончательно. Иногда хорошая идея приходит в самый последний момент. Малфой практически влетел, хлопнув увесистой дверью Большого зала так, что гул волной пронёсся несколько раз, вынуждая Грейнджер поморщиться. Она стояла с Поттером. Улыбалась ему своей блядской улыбочкой и растягивала какую-то дебильную гирлянду в виде приведений. Он бы с удовольствием придушил ее этой нелепой и безвкусной штуковиной. Ему словно вновь по венам пустили раскалённый свинец, вынуждая дышать все чаще, но оставаться при этом спокойным. На ней были джинсы. Простые, темно-синие. С потертостями, которые грязнокровка наверняка находила «модными» и «милыми». В таком чудовищном костюме действительно можно было проводить Хэллоуин. Пэнс под угрозой смерти не натянула бы на свой зад подобное, как и все те девушки, с которыми он водился. Но задница Грейнджер в обтягивающей ткани выглядела сексуально. Особенно, если знать, что находится под ней. Словив себя на этой мысли, Драко несколько раз отругал себя и лениво двинулся к грязнокровке, которая готова была вылизать десна Поттеру. — Твой костюм на Хэллоуин, Грейнджер? Уверен, ты будешь сиять, затмив всех, — язвительность, подобно яду, разлилась на языке, и он почувствовал лёгкое облегчение, довольно усмехнувшись. Поттер напрягся, вытянувшись и как-то нелепо взглянув на него, словно вот-вот готов был устроить драку. Малфой не удивился бы, узнай, что он так отменно окучивает девственность Грейнджер, подобно курице-наседке, не догадываясь, что ее уже и нет. Даже в этом я первый, Поттер. Во всем. Мне не нужно носить шрам, чтобы быть победителем. — Пошёл к черту, Малфой. Иди, откуда пришёл, — Поттер прищурился, пока грязнокровка забирала у него повешенных на веревочке приведений. Детский сад. — И тебе здравствуй, Поттер. С манерами ты явно не знаком. Потому что, если ты не заметил, я обратился к Грейнджер, не к тебе, — сунув руки в карманы брюк, он заметил, как порозовели щеки грязнокровки, когда она проследила за ним, словно вспомнив события той ночи. Малфой сделал вид, что не заметил. Вместо этого повелительным тоном продолжил: — Грейнджер. Поговорить. Сейчас же. Один на один. — Да как ты смеешь приказывала ей? Поттер сделал несколько шагов вперед, заставляя слизеринца закатить глаза. Как можно быть таким ослом? — Все хорошо, Гарри. Я сама разберусь. Ты можешь идти. Спасибо за помощь, — гриффиндорка коснулась его руки. Пальцы наверняка горячие, как всегда. Захотелось отсечь руку Поттера и скормить ее Пушку, но даже он, Малфой был уверен, не стал бы есть подобную дрянь. — Да, Гарри, все хорошо. Это наше дело. Спасибо за помощь, но твоё присутствие лишнее. Иди лучше вытри сопли Вислому. Он явно заскучал без тебя. Схватив грязнокровку за руки, он едва не выволок ее из Большого зала. Пришлось приложить немало усилий, чтобы не вытащить ее за волосы. — Какого черта ты творишь, Малфой? Мы начали без тебя и закончим без тебя. Понятно тебе?! Думаешь, можешь приходить, когда вздумается, и все будут рады? Она злилась, кричала и пару раз попыталась заехать кулаками в его грудь. Но эти попытки были лишены успеха и вызвали у него лишь тень неопределённой улыбки. — Поттера здесь быть не должно. Или ты, подобно мамочке, везде таскаешь их с собой? Я сказал, что помогу, и я сделаю это. Какие, блять, проблемы? — рявкнул так, что грязнокровка вздрогнула, пока он опасно надвигался на неё. — Ты из всего создаёшь проблему, Малфой. И ты мог не приходить. Иди дальше развлекайся с непонятными девицами. — Ты ревнуешь, Грейнджер? Малфой лукаво улыбнулся, склонившись к ней и игриво дёрнув бровью. — Нет, хочу сказать, что ты козел. — Твоя задница неплохо смотрится в этих нелепых джинсах, Грейнджер. — Пошёл ты. Займись делом, и мне не мешай. Сверкнув глазами, она выдернула свою руку из капкана его пальцев и метнулась обратно в зал, пока Малфой пошёл следом, сунув пальцы, на которых все ещё пылало тепло ее кожи, в карман брюк. Все остальное время они молчали. И за это Гермиона была благодарна. Малфой действовал на неё отвратительно, и от его ребяческого поведения начинала болеть голова. Он сводил ее с ума. Его из крайности в крайность, и она попадает в этот водоворот, из которого нет шанса выбраться живой. Он был для неё загадкой. Подобно задаче на нумерологии, которую она не могла решить, и это бесконечно бесило. Порой он вёл себя, как нормальный человек, а спустя секунду готов был разодрать ее на куски. — Твоя мать в порядке? В свете последних событий… — осторожно начала она, видя, как напрягаются его плечи и он замирает. — Не твоё дело, Грейнджер. — Почему ты не хочешь об этом говорить? — Потому что это не твоё блядское дело, Грейнджер. Не суй свой длинный нос туда, куда тебя не просят. Иначе останешься без него. Малфой предупреждающе глянул на неё, видя на ее лице… Это что, Грейнджер, жалость? Ты, блять, жалеешь меня? Грязнокровка жалела Малфоя, когда сама должна была скоро сдохнуть. И это буду я, Грейнджер. Я твой ночной кошмар. Вся жизнь покатилась по одному месту. В Хогвартсе сновали возбужденные последними событиями профессора, Макгонагалл выглядела встревоженной, гриффиндорцы били руками в грудь и твердили, что ничего не боятся, когда все вокруг, включая их, знали, что это самая большая ложь. Но Малфоя почему-то сложившаяся ситуация порой забавляла. Они слишком быстро влились в свою новую жизнь, даже не задумываясь о том, что ещё ничего не кончено. Если Тёмный Лорд мёртв, это не значит, что не найдётся тот, кто был слишком верен своему хозяину, а сейчас жаждал крови и мести. Наносить удар, как известно, лучше всего тогда, когда этого не ждут. — Ты всегда ведёшь себя, как сволочь? — А ты не жалуешь только тогда, когда я тебя трахаю? Она искривила губы и разместила небольшую тыкву в центре стола. Вырезанные глаза и странная улыбка смотрелись забавно, но никак не зловеще. — Кто придумал всю эту чепуху? Мне кажется, что это вполне в твоём стиле. Особенно эти тыквы. Ты решила напугать, либо вызвать смех, Грейнджер? Малфой больше комментировал, нежели помогал. Но между ними словно что-то изменилось. Не было ощущения, словно он желает поставить ее наравне с грязью. Наоборот, он выбирал отдаленные предметы своих насмешек. — Спешу тебя разочаровать, но не я придумала легенду о Святом Джеке. Хватит умничать. Чем быстрее ты займёшься делом, тем будет лучше. Помоги расставить вот это. Грейнджер кивком указала на оставшийся отряд тыкв, задумчиво покусывая нижнюю губу. Хотелось вновь ощутить их вкус. Младшекурсники шастали вдоль переставленных столов, помогая и воодушевленно размахивая руками, предвкушая предстоящий праздник и возможность отдохнуть от занятий. Когда-то они тоже были такими же. Беззаботными детьми, у которых должно было быть светлое будущее. Только его отняли, пустив под откос. Она пахла летом. Домом. И горечью, которая все еще прожигала корень языка. Он бездумно двинулся вдоль рядов, расставляя ребяческие «декорации» и даже не смотря на неё больше. Ему нужен был Забини. Как можно скорее.***
— Ты раскис, друг. Забини сидел на его кровати, крутя в руках какую-то безделушку, которую отнял у первокурсника. И это была настоящая стыдоба. Малфой занимался таким Мерлин знает как давно, но у Блейза по-прежнему детство в одном месте играло. — А ты крадешь непонятные игрушки у детей. Поговорим об этом? — Не моя вина, что я нравлюсь даже маленьким девочкам. Не съезжай с темы. Малфой закатил глаза, плюхнувшись в кресло. В комнате Грейнджер было тихо. Ее не было за стеной. В то время, как ее кот издавал неприятные скрипящие звуки. Будь его воля, он давно бы продал его на изготовление носков для домовиков. Драко не знал, что говорить Блейзу. И это сдавливало виски с такой силой, что хотелось руки об стены разбивать до ломающихся костей. У этого порочного круга не было конца. Одно сплошное начало. Бесконечное. Люциус был дома — это то понимание, с которым он не мог смириться по сей день. Все считали, что он в бегах. Они были слишком глупы, чтобы верить, а он слишком умён, чтобы не суметь обвести их вокруг пальца. Хвалённый ум Макгонагалл, похоже, работал в одном направлении, а кошачья чуйка давно ушла на пенсию, забыв ее прихватит с собой. — Я трахнул Грейнджер. — Ты… Что ты сделал? Насмешка, которая постоянно присутствовала в глазах Забини, сменилась на чрезмерную серьёзность. Он словно ждал, что Малфой, напялив колпак клоуна, воскликнет: «Шутка!». Но этого не произошло. — И это ещё не все. Отец дома, — «и я должен убить Грейнджер», хотел сказать, но слова колючим комом застряли в горле. — Нарцисса? — С ней плохо. Теперь станет еще хуже. Отец повёрнутый ублюдок. Неизвестно, что он делает с ней, пока я не вижу. Сострадание на лице друга тоже бесило. Само понимание, что е м у кто-то сочувствует, включая грязнокровку, сводило с ума. Это был невъебический кошмар, словно все самые страшные сны Малфоя стали явью. И больше нельзя было скрыться за масками надменности, холодности, за колкими «плевать я хотел» и «мне посрать, Грейнджер». Сор уже был вынесен из избы, и они знали правду. Увидели, что он такой же человек, как и все. Что ему тоже бывает больно. Поэтому так отменно пытаются клевать в одну и ту же рану. До кости. Однажды он слышал, как отец бил мать. И как после она делала вид, что все в порядке. Эта картина плотно засела в голове, сопровождая его сны и ещё прочнее внедряясь в сознание. Он бил мать, когда я был трусом, боящимся перечить отцу. Я позволил этому случиться. — Он ведь не просто так связался с тобой? Драко покачал головой. — Слишком много правды для одного дня. Я, вообще, не должен был говорить об этом. Надеюсь, я могу тебе доверять. Иначе твоя семья тоже пострадает. — Это твои угрозы, друг? — Это угрозы моего отца. И ты понимаешь разницу. — А что потом? — Женитьба с младшей Гринграсс. Забини недвусмысленно присвистнул. — Пиздец, друг. Прости. Они хотят свести тебя с этой малышкой? Она кроткая и не будет следить за тобой. Даже Грейнджер более характерная, чем она. Одно из двух: подохнешь со скуки, либо обретёшь счастье в виде вседозволенности. — Со временем трахать всех подряд становится скучно. Не находишь? — Тебя Грейнджер заразила? — Катись ты. Просто я, в отличие от некоторых, становлюсь старше. Гринграсс раздражает меня куда больше Грейнджер. Серая мышка, которая никогда не спорит. Я с большим удовольствием женюсь на тебе. — Прости, малыш, ты не в моем вкусе. Малфой закатил глаза, а Забини прыснул от смеха. Настроение значительно улучшилось. И он был благодарен другу, что тот не полез с расспросами, касательно грязнокровки. Он всегда понимал его без лишних слов.