Я вас любил

Онегин шесть лет проводил ревизию своих поместий, доставшихся ему в наследство от дяди. В Петербург он вернулся с некоторым удовольствием, деревенская жизнь, как прежде и городская, ему приелась. В тот же день он получил приглашение от своей двоюродной сестры, баронессы N. Евгений даже удивился такой скорой осведомлённости о его приезде. Он надел новый костюм, который по меркам сшили во Франции, тщательно пригладил волосы и отправился на бал. Евгений зашел в пышную залу, повсюду стоял шорох платьев, звенели бокалы с шампанским, раздавался смех мужчин, в уголке скромно стояли юные барышни, которых первый раз вывели в свет. В центре всего этого столпотворения стояла его сестра, а рядом с ней дама в платье пудрового цвета, малиновом берете, оттенявшем ее благородную бледность, и богатом бриллиантовом колье, привлекающем внимание к ее тонкой, молочного цвета шее. Показалось? Неужели, она? Онегин даже достал лорнет, чтоб лучше разглядеть ту, которую оставил несколько лет назад в деревне. Ни капли вульгарности, полная исключительного благородства. Евгений затаил дыхание. Как? Как милая, маленькая Танечка могла так перемениться? - Скажи мне, князь, - он обратился к своему куму, - кто эта дама в малиновом берете? Генерал раскатисто засмеялся: - Да, Онегин, давно ж ты не был в свете. Жена это моя – Татьяна Ларина. Евгения словно громом поразило. Все-таки она. - Танюша, - обратился генерал к супруге, - знакомься, кум мой – Евгений Онегин. И вновь встретились море и металлический блеск в их глазах. Но море было спокойным, ни тени бледности не проступило на ее лице, губы не сжались в тонкую нить, она тихо поклонилась. - Мы знакомы, - Евгений был удивлен равнодушию Татьяны. – Я ее сосед. Он смотрел на нее и пытался найти в ней прежнюю Таню и не находил. Она была горда, статна, возвышалась над всеми, кто был на балу. Евгений был очарован. В забытьи он покинул вечер и отправился домой, а по утру получил письмо с приглашением от генерала к себе на ужин. Какой-то необъятный восторг появился в душе Евгения. Он даже сам от себя не ожидал такого поведения, ему никогда не были свойственны любовные муки, муки от ожидания встречи. Но он всецело отдался этому чувству. Закрывая глаза, он видел ее. Хотелось взбунтовать ее прекрасное синее море, коснуться бледной кожи руки, ловить каждое ее слово, восхищаться ею ежесекундно, осыпать комплиментами, смеяться как дурак. «Что это? Неужто это любовь?» - сам себя спрашивал Евгений и сам в душе находил ответ.

***

Как не бился Онегин, Татьяна обращала на него внимания не больше, чем на других гостей, а иногда даже и меньше. Его не заботило, что скажут люди, ведь этого нескрываемого внимания невозможно было не заметить. Евгений сходил с ума, терял последнее хладнокровие, гордость и прежнее высокомерие. Никогда чувства не брали над ним такую власть. Он был словно тигр, загнанный в клетку собственных страстей. Проклинал, что оставил это сокровище, проклинал свою мнимую свободу, проклинал себя, проклинал Ленского, проклинал всех. Он терял себя. Закрывался в кабинете и бесчувственно сползал по двери, утыкаясь лицом в колени, ерошил волосы, а затем снова поднимался и нервно расхаживал по комнате, сносил одним взмахом руки бумаги со стола, разливал чернила по персидскому ковру. Напивался бренди, в гневе и исступлении разбивал стекла в дверцах шкафов, а затем опустошенный ложился в постель. Гильо каждое утро собирал осколки, документы и бумаги и заказывал новое стекло, с сожалением смотрел на своего хозяина, оттирал пятна чернил с ковра. А когда барин просыпался, но еще находился в своем равнодушном состоянии, умывал лицо, менял одежду, расчесывал черные, но уже с кое-где появившейся сединой волосы, обрабатывал сбитые в кровь костяшки… Онегин изнурял сам себя. Он привык обладать всем тотчас – захотел, щелкнул пальцем, получил. А она как будто бы смеялась над ним! Холодная как сталь дамасского меча, чужая, замужняя и поэтому еще более желанная – и не его. Красавицы вешались на него табунами с момента возвращения в Петербург, но все не то, не те. Одинаковые, vulgar*. На полу лежало перо, Евгений разглядывал его, лежа на кушетке. И ясная мысль промелькнула в его не совсем трезвой голове. Он опрометью вскочил, поднял перо и сел за стол. Рука дрожала, но слова сами лились, складываясь в предложения, затем в абзацы, затем в полноценный текст. Заглянем же за плечо Евгения и посмотрим, во что он вложил всю искренность искалеченной души. «Я знаю, вас оскорбит, что я вам пишу. Но, прошу, выслушайте мое объяснение. Еще тогда несколько лет назад во мне зарождалось то, что сейчас превратилось в предмет всех романов на земле. Ваша чистота, нежность привлекли меня, но я побоялся. Побоялся потерять свободу, гордость. Вольность и покой я считал заменой счастью. Счастью быть рядом с вами. И оказался наказан за свою непростительную ошибку. Сейчас я понимаю, что истинное блаженство – это видеть вас, следовать за вами, ловить влюбленными глазами каждое движение, понимать душой ваше совершенство, замирать в муках и снова воскресать как феникс. Мое существование, наполненное скукой, желчью, тягостью однообразных дней, озаряется солнцем, если утром я уверен, что днем могу увидеться с вами. Знали бы вы, как тяжело вооружаться притворным хладнокровием, чтоб вести при всех спокойный разговор и улыбаться вам, когда в душе гремит война, в сердце разрываются снаряды, а единственное желание – это склониться к вашим ногам, зарыдать и излить благословенными слезами все признания, прощение, все, что выразить бы мог. Но если другим я противиться в силе, их мыслям и суждениям на мой счет, то себя я обманывать больше не буду. И вас. Я в вашей воле. И предаюсь моей судьбе.» Евгений даже не стал подписывать, он знал, что та, кому предназначалось письмо, поймет и так, от кого оно. Онегин отдал Гильо конверт и в бессилье свалился обратно на кушетку.

***

Дни шли за днями, а ответа все не было. Он писал послание за посланием, но тщетно. Онегин не выходил из дома, не посещал балы, театры. Жестокая хандра заперла его в темном углу. Он много читал, но хоть и серые, потухшие глаза, бежали по строчкам, мысли его были далеко. Между этих строк он видел ее письмо, ее признание, ее робость, горячность и пылкость. Между этих строк он видел юношу, лежащего на снегу, будто сморенного послеобеденным коварным сном. Между этих строк он видел сельский дом – и у окна сидит она… и все она! Когда книжки ему надоедали, он садился перед камином и следил за всполохами пламени, наслаждался потрескиванием дров, пил бренди, шептал «Benedetta»**, «idol mio»***, а затем зло бросал туфлю или завалявшийся на полу журнал. Евгений страдал, наслаждался живостью своей уже казавшейся полностью очерствевшей, загнившей в разврате и жестокости души. Наверно, это и помогло ему пережить как зиму снаружи, так и зиму внутри себя. В очередной раз смотря на огонь, вбирая в себя его тепло и свет, Евгений услышал звуки капели за занавешенным плотными шторами окном. Он поднялся с пола и резко сдернул с карниза черную ткань. Солнечный свет озарил его побледневшее, осунувшееся лицо. Усталые глаза стали жадно упиваться кое-где пробивающейся травой, почками, которые уже проступили на тонких веточках деревьев, разрытым снегом. Весна на улице принесла ему весну и в душу. Онегин наскоро умылся, оделся как на бал, приказал запрячь сани и помчался вдоль Невы. Он не мог больше ждать.

***

Слуга впустил его в дом, но в прихожей не было ни души, в зале тоже никого. Он наугад отворил одну из дверей и увидел ее. Княгиня сидела одна, бледная, в одной руке держала письмо, а другой утирала слезы, непрекращающимся потоком текущие по ее щекам. Море, которое он хотел взволновать, взбунтовать, теперь хлестало берег волнами словно плетьми. Он упал к ее ногам, смотрел на нее снизу-вверх и как святыню сжимал ее маленькую тонкую ручку. Татьяна глядела на него без удивления, без гнева и каким-то угасшим взором. Танечка, милая, пылкая, нравственная, живая, которую она похоронила шесть лет назад, снова воскресла в ней. - Довольно, встаньте, - он услышал ее уставший голос, но не подчинился. – Тогда, на алее, я молча выслушала вашу проповедь, теперь моя очередь. Вы меня тогда отвергли, не пожалели моих чувств, чего тогда сейчас вам нужно от меня? – слеза с ее щеки упала на ее руку, и Евгений тотчас к этому месту прикоснулся губами, мягко и нежно, насколько он был способен. – Неужто ваше самолюбие было подавлено, когда я вышла замуж, замуж за успешного, высокоуважаемого человека, когда я стала знатна, богата, красива благодаря французским нарядам, россыпям драгоценностей? Что вас привело к моим ногам? Как вы стали рабом такого мелкого чувства с вашим-то каменным сердцем и расчетливым умом? - Скажите просто, что любите меня. Спасите меня, спасите - в его глазах стояли слезы. Он ждал от нее этих слов, как грешник ждет отпущения грехов. - Я вас люблю, - при этих словах Евгений сильнее сжал ее ладошку, - мне не к чему лукавить, но, оставьте меня, я вас прошу, я вас заклинаю! Я отдана другому, и останусь век ему верна. Татьяна утерла слезы, глубоко вздохнула, поднялась со стула. Онегин встал с колен. Как тогда в саду, серые и синие глаза противостояли друг другу, выражали то, что не могли выразить слова. Они стояли так близко, что Евгений чувствовал ее сбитое дыхание и знал, что если облизнет свои губы, то почувствуют соль ее слез. Его пушистые, угольные ресницы опустились, задрожали, а лицо подалось вперед навстречу ее губам. Но Татьяна никогда не нарушила бы клятвы. Даже ради него. Она отступила назад и, шурша платьем, выскользнула прочь из комнаты. И из его жизни. * - Вульгарные (фр.) ** - Благословенна (итал.) *** - Мой кумир (итал.)