Time to say goodbye,
Paesi che non ho mai
Veduto e vissuto con te.
Время сказать «прощай»
Тем странам, которые я никогда не видела,
В которых так и не побывала вместе с тобой.
Andrea Bocelli & Sarah Brightman — «Time to say goodbye» («Con te partirò»)
***
Мальвокрылая размышляла, глядя на тёмный промёрзший потолок норы. Мысли о том, что именно Суховей убил Стручка, преследовали её постоянно — и вечером, и ночью, и утром. Когда воительница напрямую спросила отца об этом, он лишь отвёл взгляд — и кошка уже тогда поняла, что это была правда. В этом была и её вина, понимала Мальвокрылая, и хотя думать об этом было больно, она продолжала терзать себя мыслями о том, что нужно было всё же рассказать Стручку, как Суховей относится к нему. Это напрямую касалось речного кота, вот только Мальвокрылая и представить не могла, что брат от подозрений перейдёт к действиям. Зачем он сделал это? Хотел покончить с революцией сам, потому что она, как казалось самому Суховею, шла из Речного племени, пропагандировалась Стручком, нисколько не причастным к происходящему? Мальвокрылую не сильно волновали мотивы брата: результат его действий всё равно исправить было нельзя. Стручка больше не было, и хотя Мальвокрылая понимала это, она не хотела верить, что больше никогда не встретится с любимым котом, никогда не увидит веселье в его тёплом взгляде и его улыбку, никогда не сможет снова согреться, забираясь в его длинную шерсть, никогда не услышит его голос. Она не хотела верить, что мечта, хрупкая, как снежинка, но почти сбывшаяся, окончательно разрушилась, что им со Стручком не растить котят и не быть семьёй, не хотела верить, что её дети не будут знать своего отца — и каждый день будут видеть его убийцу, считать его родным дядей и даже не знать о том, что именно он натворил, потому что Мальвокрылая понимала: котятам не нужна будет такая информация. Кошка даже думала о том, что было бы, если бы Суховей знал, что она ждёт котят, если бы тогда, перед битвой, он находился в лагере, если бы услышал слова Кролика… Быть может, это остановило бы его, быть может, он осознал бы, что ошибается, быть может, жалость к будущим племянникам, раз уж по отношению к Мальвокрылой он этого чувства не испытывал, остановила бы кота. Но что было об этом размышлять: всё уже случилось, и никакие сожаления не могли вернуть Стручка, никакие мысли о том, что стоило поступить иначе. Что было отвратительнее всего — так это то, что Мальвокрылая даже не могла проводить любимого кота в последний путь. Она не могла попасть на похороны, не могла сказать прощальных слов, не могла в последний раз пожелать удачи, и всё, что ей оставалось — это в полном одиночестве снова и снова прокручивать в голове произошедшее, пытаясь понять, где ей стоило поступить иначе, чтобы события сложились по-другому. А потом, — стоило только представить, что она могла бы предотвратить случившееся, лишь сказав Стручку о подозрениях Суховея, — перед глазами вставали сцены неслучившегося будущего. Как наяву Мальвокрылая видела Юные Листья и лагерь Речного племени, — такой, каким он представлялся ей по рассказам Стручка, — и своих будущих котят, до каждой шерстинки похожих на него. Стручок ещё жил в её воображении, но Мальвокрылая понимала: того, что она представляла себе, уже не могло случиться. Ей было просто не суждено иметь счастливую семью. И виноват в этом был не только устроивший самосуд Суховей, всё же ошибавшийся в своих подозрениях. Виновата была и сама Мальвокрылая, не всё рассказавшая Стручку, виноват был Солнцехвост, из-за желания которого рассказать всю правду ей пришлось бежать раньше — и оставить свои следы на чужой территории, виноваты были и революционеры, которые хотели этой битвы, виноват был даже Кролик, отказавшийся взять её на поле боя, — а ведь будь Мальвокрылая там чуть раньше, вряд ли Суховей стал бы прямо при ней нападать на Стручка! И только Стручок не был ни в чём виноват, только он никак не провинился, чтобы погибнуть, и Мальвокрылой становилось плохо от одной лишь мысли о том, что он даже не боролся с Суховеем, потому что Суховей был её братом. Речные слишком ценили семью, Мальвокрылая знала это. Должно быть, Стручок считал, что брат ей дороже него, вот только если бы можно было, кошка бы, не задумываясь, пожертвовала Суховеем, чтобы жил Стручок. Впрочем, это бы даже не было жертвой: по отношению к брату она не чувствовала ничего, кроме раздирающего душу разочарования, да и то как-то притупилось после того, как Пустельга едва ли не силой впихнул в воительницу кучу какой-то сухой подмороженной травы, очевидно, чего-то успокаивающего нервы. Естественно, ей не хотелось жевать траву. Ей теперь вообще ничего не хотелось, только лежать и думать, уже в тысячный раз, кажется, проворачивая в голове недавние события. Теперь Мальвокрылая видела, где она ошиблась, где могла бы повести себя по-другому, да только было поздно. А ведь тогда она едва ли задумывалась о том, что всё случится вот так. За норой раздались голоса. Это ненадолго вывело Мальвокрылую из оцепенения, и, вернувшись в реальность, она встряхнулась: лапы затекли лежать в одном положении с самого утра, замёрзли. Земля была холодной, морозом веяло от стен, но, погрузившись в свои мысли, Мальвокрылая всё это время не замечала холода. Она осторожно вытянула голову. Дальше, за просматривавшейся отсюда основной норой, виден был краешек выхода наружу. Небо, примостившееся в самом углу неровного отверстия, уже темнело, и Мальвокрылая краем сознания отметила, что она снова провела весь день в своих мыслях. Не то, чтобы это её волновало. Ей теперь было всё равно, что делать. Кошка знала, что благодаря Кролику всё племя считало, будто она ранена в битве: это давало ей право не появляться на поляне и, как следствие, время, чтобы справиться с произошедшим. Только Мальвокрылая не думала, что с этим можно справиться. Ничего подобного никогда не случалось с ней. Кошка наблюдала, как умирали соплеменники, издали, и никогда не думала, что это может быть настолько больно, но теперь, когда не стало Стручка, когда смерть забрала близкого кота у неё, Мальвокрылая примерно представила, что тогда чувствовали горевавшие товарищи, которых она пренебрежительно высмеивала. Она поняла, что чувствовали Солнцехвост и его семья, когда Чертополошка убила Стрижелапку, понимала, что пережили Дымовейная и Пестрянка, потеряв сестру, понимала, как тяжело было её родному отцу, со слов Кролика и пресловутого Суховея и заболевшего-то потому, что жить без её родной матери ему было невозможно. Это не была жалость, понимала Мальвокрылая: соплеменников ей не было жаль, им она не сострадала. Даже себя ей сейчас не было жаль. Она жалела только о несбывшемся о будущем, о Стручке, который не заслужил смерти… да если так посудить, это ей самой стоило умереть, — она сделала куда больше того, за что ей можно было бы пожелать отправиться на тот свет, — но точно не Стручку. — Что, вообще нельзя её навестить? — донёсшийся от входа настойчиво-писклявый голос Пухогривки опять вырвал Мальвокрылую из собственных мыслей. Она поморщилась: ну вот, принесло. И ведь было понятно, зачем. Пухогривка логично опасалась, что Мальвокрылая, исчезнувшая из её поля зрения, теперь каким-то образом могла улизнуть из лап революционеров. Вот только самой Мальвокрылой теперь было как-то всё равно, что будет с их группой: пусть бы делали, что хотели. Даже мысль об опасности для Кролика ей теперь не внушала никакого страха, никакого волнения. — Только близким родственникам, — ультимативно заявил Пухогривке Пустельга. Именно в его норе, прикрываясь ранениями, Мальвокрылая и отлёживалась. Ей, впрочем, было всё равно, где быть, кошка даже не думала о том, как ей повезло, что после битвы у соплеменников не оказалось никаких серьёзных повреждений. Серьёзных настолько, чтобы тоже ошиваться в этой норе, — вернее, в норах, которых тут было несколько. Мальвокрылая заняла самую маленькую и дальнюю. За стеной послышалось ворчание Пухогривки. Судя по всему, она ушла. Мальвокрылая снова вытянула голову, выглядывая, но видно было всё так же лишь снег и краешек неба, стремительно темнеющего, затянутого плотными тучами. И никакой Пухогривки. Но стоило уйти Пухогривке — и в соседней норе раздались уже знакомые шаги Пустельги. Мальвокрылая, честно сказать, и не знала, заявлялся ли он раньше, один ли — или с Кроликом, или с, наверное, волновавшимся Солнцехвостом. Она была слишком погружена в себя и точно не хотела ни с кем разговаривать — и поэтому попыталась сделать вид, что спит, но не успела. Целитель заглянул к ней прежде, чем кошка накрыла морду хвостом, прячась. — Может, мне позвать Кролика? — Пустельга замер в проходе, не пытаясь вместиться в небольшую нору, холодную и промёрзшую. Мальвокрылая даже не посмотрела на него, всё же укрывшись за хвостом, как бы ограждаясь от реальности: — Нет. — Он проходил через подобное, — дядя не отстал, и Мальвокрылая понимала: да, сейчас он беспокоился о ней именно как родственник, не как целитель, обязанный следить за каждым своим соплеменником. Однако ей было наплевать: ну и пускай, всех своих родных она, казалось, сейчас готова была обменять на одного-единственного, но живого Стручка. Лишь бы ещё хоть раз услышать его смех. Лишь бы ещё хоть раз увидеть, как он улыбается. Лишь бы ещё хоть раз прижаться к нему. Лишь бы ещё хоть раз поиграть с ним в сугробах, перекидываясь снежками. Или хотя бы попрощаться по-нормальному, проводить его в последний путь, последний раз сказать ему, что нет никого лучше него, что она любит его — сказать то, что говорила так редко. — Ну и молодец, — нехотя отозвалась она, отрываясь от невесёлых мыслей, чувствуя, что Пустельга всё ещё сверлит её взглядом. Тот тут же настойчиво предложил: — Поговори с ним, — и добавил, будто бы это могло убедить: — Он мог бы тебе помочь. — Чем? — Мальвокрылая хмыкнула, отрывая голову от лап. Слова царапали горло, говорить было очень тяжело от сдавившей грудь болезненной тоски, но Мальвокрылая всё же спросила: — Он вернёт мне Стручка? — Нет, — Пустельга только качнул головой. — Он подскажет тебе, как это пережить, — потом вздохнул, обращаясь к теме которую и сам Кролик поднимать не любил, не то, что окружающие: — Он был примерно в твоём возрасте, когда погибла его подруга, и на тот момент она тоже была беременна. Думаю, его опыт мог бы быть полезен. — А я не думаю, — наверное, в любое другое время это заставило бы Мальвокрылую задуматься о судьбе отца, но точно не сейчас. Может, где-то на краю сознания она и осознавала, что было эгоистично замыкаться на себе, что бы ни произошло, но просто не могла контролировать себя. Не сейчас, не когда она видела каждый раз, стоило задремать, как наяву, безжизненно повисшего на своих соплеменниках мёртвого Стручка. И Мальвокрылая понимала, что это останется с ней навсегда. Знала, что даже если ей удастся дожить до самой старости, что даже если в её жизни вновь появится любовь, она всё равно будет помнить капли крови на снегу, то, как несколько воинов пытались поднять Стручка, то, как она оборачивалась через плечо… то, что её родной брат решил, даже не поговорив с ней, не выяснив всего, покончить с её любимым. Конечно, Суховей отдалился от неё. Конечно, он высказывал далеко не самые приятные догадки, которые, впрочем, были ошибочны. Конечно, он иногда действовал импульсивно. Конечно, он не любил Стручка и изначально был против него. Однако Мальвокрылая не думала, что Суховей способен на убийство. Прямо как Чертополошка. Вот и проявилось родство, пусть и двоюродное. Мальвокрылая только мысленно хмыкнула, сама пугаясь своего спокойствия. Она должна была злиться на Суховея, должна была его ненавидеть, но ничего подобного не чувствовала. Воительница даже попыталась распалить в себе гнев, убедить себя в том, что она действительно готова порвать брата за Стручка, но какая-то тяжёлая апатия словно погребла под собой все остальные чувства. — Зря, — между тем продолжил с Мальвокрылой разговор, — или, вернее сказать, уговоры, — Пустельга, о котором кошка уже успела забыть, снова спрятавшись за хвостом. — Если тебя кто-то выслушает, тебе самой станет немного легче. — Не станет, — она качнула головой. Дядька смерил её долгим взглядом, будто думая, стоит настаивать или всё же нет. Потом вздохнул и наконец решился. — Как знаешь, — он пожал плечами. — Я-то что, я тебе ещё травы подкину. Кролик мне ясно сказал: сделать всё, чтобы ты не переживала. — Какая разница, переживаю я или нет? — вяло огрызнулась Мальвокрылая. Что-то похожее на раздражение вспыхнуло внутри — и тут же угасло. Она просто не чувствовала ничего, как будто холод заморозил все её эмоции. — Это моё личное дело. — Если бы, — Пустельга снова вздохнул и прибегнул к аргументу, который, наверное, убедил бы Мальвокрылую в любое другое время, но точно не сейчас: — У тебя котята. Ты думаешь, то, что ты целыми днями лежишь на холодной земле и изводишь себя, никак на них не отразится? И хотя разумом кошка понимала, что ей действительно стоило бы подумать о будущем потомстве, что мёрзнуть в промозглой холодной норе — это и впрямь вредно, она снова ничего не почувствовала, вот только теперь это её уже не напугало так, как поначалу, когда Мальвокрылая ждала от себя хоть какой-нибудь более эмоциональной реакции. Она просто не хотела ни о чём думать: ни о котятах, ни о себе, ни о холоде. Только раз за разом возвращаться к произошедшему. — А что я ещё сделаю, — она тихо вздохнула и, отворачиваясь, бросила: — Если Кролику так хочется, пусть приходит. Я его выслушаю. Так она хотела закончить этот бесполезный разговор. Проще было согласиться — и не слушать ни уговоров, ни укоров, ничего совсем, остаться в полном одиночестве. От чужого присутствия начинала болеть голова. — Ясно. Не думай, что тебя никто не понимает, — напоследок сказал ей Пустельга, уже уходя. — Я знаю, что это такое. Кролик знает, что это такое. Если тебе надо поговорить, просто скажи. Иногда только разговор и может вылечить. Мальвокрылая ничего не стала ему отвечать, обняла лапами собственный хвост и устроилась на жёсткой твёрдой земле. Холод пробирался под шерсть, теперь кошка его явственно ощущала, но бороться с ним желания не было, не было и желания размять затёкшие лапы, хоть немного походить, чтобы не окоченеть окончательно. Она просто смотрела в чёрную земляную стену прямо перед собой — и на ней словно из ниоткуда вспыхивали картинки воспоминаний обо всех их со Стручком свиданиях, такие яркие, такие живые, чистые и счастливые. Вот она впервые встретилась с ним на границе, вот она объясняет ему, как ловить кроликов, вот они вместе резвятся на золотом пшеничном поле, играя в догонялки, вот наступает Листопад, вот Совет и чистое звёздное небо над головой… Воспоминаний было много. Мальвокрылая даже не знала, на каком она окончательно задремала — тревожно, нервно, безо всяких сновидений, отчаянно пытаясь согреться, свернувшись в клубочек, чтобы было хоть немного теплее. Ей теперь казалось: это не снаружи такой мороз, это в душе она замёрзла. На следующее утро к дочери вдруг заявился Кролик. Он забрался в нору с какой-то дохлой отвратительно выглядевшей мышью. Мальвокрылая уже не спала к тому времени, холод перестал её терзать, — впрочем, наверное, она просто привыкла к нему, — в голове не было ни единой мысли, а сон больше не шёл, и кошка пялилась в одну точку, потеряв всякую связь с реальностью. Пришедший Кролик её в эту реальность и вернул тем, что принёс ей еду. Есть Мальвокрылой не хотелось, хотя она и не помнила, когда последний раз делала это. Точно не вчера. Вот только голода не было совсем, и воительница только вяло оттолкнула от себя показавшуюся ей мерзкой мышь. Кролик всё понял и вздохнул: — Ну а что ты хочешь? Зайца? Если поймаю, принесу тебе. — Ничего я не хочу, — Мальвокрылая дёрнула хвостом, будто она была раздражена, хотя на самом деле ничего подобного кошка не ощущала. Она вообще ничего не ощущала — хуже, чем вчера. Как будто и впрямь замёрзла. Мальвокрылая зачем-то попыталась вызвать в себе былые чувства, вызвать злость и неприязнь, показать Кролику, что говорить с ним желания у неё нет, но ничего не получилось. — Но надо, — возразил ей Кролик, всё ещё пытаясь подтолкнуть мышь, — похоже, единственное, что удалось раздобыть на пустошах в такую погоду, — к воительнице. В его взгляде отчётливо читалась жалость, но Мальвокрылую это не тронуло. Забота отца не вызвала благодарности, как это было всегда. Она не спровоцировала и раздражения, как могла бы в такой непростой ситуации. Мальвокрылая просто понимала: ей всё равно, ей теперь нет дела до Кролика, нет дела до чего-либо ещё. Ей просто ничего не хотелось. — Я не буду. Забери это, — она оттолкнула от себя дохлую мышь. Та прокатилась по полу, шлёпнулась о стену. Так, конечно, нельзя было с добычей, но Мальвокрылую это мало волновало. Кролика, как видно, тоже: он даже не пошевелился, не глянул на принесённую им же еду. Кот продолжал рассматривать дочь, будто пытаясь понять, что нужно сделать, чтобы её растормошить, и под его взглядом Мальвокрылая вдруг неожиданно даже для себя бросила: — Я хочу поговорить с Суховеем. Может, нужно лишь посмотреть ему в лицо, чтобы хоть что-нибудь почувствовать? Может, стоит высказать ему всё, чтобы увидеть, каким виноватым он ощутит себя, может, его раскаяние позволит ей наконец разозлиться на него, возненавидеть его за это? Может, если Суховею будет больно оттого, что он разрушил жизнь сестры, ей самой станет легче и приятнее на душе? По крайней мере, тогда Суховею тоже будет плохо, тогда он тоже ответит за то, что натворил. Или всё-таки нет? Мальвокрылая не могла понять: не получалось даже представить, что она могла бы ощутить, поговорив с Суховеем. И Кролик, видимо, тоже думая, что это не поможет, не согласился: — Не лучшая идея. — Я бы убила его, — произнесла Мальвокрылая, прикидывая, могла бы она разозлиться настолько, лишь увидев Суховея — или нет. И что-то ей подсказывало, что вряд ли, что скорее всего она бы не предприняла ничего, так ничего бы и не почувствовала. — Но я не смогу. Просто не смогу. И только отчаяние отозвалось глубоко в душе, царапая когтями, но быстро успокоилось, когда Мальвокрылая вдохнула поглубже. Отголоски эмоций изредка вспыхивали в ней внезапно и мимолётно и гасли, придавленные тяжёлой ледяной глыбой. Пауза затягивалась. Мальвокрылая смотрела на отца, надеясь, что тот поймёт, что ему стоит уйти, но Кролик уставился куда-то поверх её головы, задумавшись. Потом вдруг произнёс: — Он сделал это, потому что считал Стручка причастным к революции. Я не защищаю его, но он просто ошибся. Ошибся! Мальвокрылая ощутила лёгкий зуд в лапах, однако и это чувство испарилось, не успев оформиться во что-то конкретное. Да, ошибся — ошибся так, что испортил всё, что только можно было испортить, ни за что погубил прекрасного воина, отличного кота, перечеркнул Мальвокрылой все её планы, все её мечты о счастливой семье… — И убил невиноватого, — добавила она уже вслух. — У него талант: гадить сёстрам и разрушать их судьбы. — Да, он виноват, — вздохнул Кролик, отводя взгляд. — Я поговорю с ним, и… — И что? — Мальвокрылая хмыкнула. Бесполезно. Не стоило даже пытаться, это не могло ничем ей помочь. — Что ты ему скажешь? Это не вернёт Стручка. Это ничего не изменит. Кролик отвернулся, ничего не ответив. Они оба понимали, что ничего уже нельзя было исправить. Мальвокрылая знала: надо взять себя в лапы, но ничего не выходило. Она слишком верила в то, что всё будет хорошо. Она могла бы уже быть в Речном племени рядом со Стручком — могла бы, но всё сложилось иначе. Так ничего и не сказав, Кролик ушёл, когда его позвали снаружи. И Мальвокрылой оставалось лишь снова лечь поудобнее, отвернувшись от оставшейся валяться у стены мыши, и попрощаться, — уже в который раз, — со Стручком, с их совместным будущим, вспоминая всё, что было, и представляя то, чего не будет уже никогда.