***
Он остановился посреди темноты. Как давно эта остановка длится — он сказать не мог или не хотел. Не видел в этом смысла. Он вслушивался в темноту, понимая, что это единственное, на что способен мозг — распознавать звуки. Теперь его преследовал голос. Не то, чтобы это как-то напрягало (если учесть место, в котором он находился), но иногда голос этот говорил так, будто обращался именно к нему. Иногда за бесчисленным потоком каких-то абсолютно не связанных и странных фраз, высказываний, реплик будто из книг или рассказов, простых немелодичных звуков, внезапно выплывало что-то, от чего мурашки бежали по коже, перехватывало несуществующее дыхание, а сердце так болело, будто силилось скинуть с себя какие-то путы и начать снова биться. Он стоял. Стоял на том, чего не видел, слушал то, чего не понимал, но упрямо желал разобраться. «Ты уже слышал это, слышал, когда-то давно, когда-то в прошлой жизни, когда-то не ты или не слышал, но было такое, такое несравнимо-странное, колюче-приятное, то, чего ты не смог запомнить или спасти, защитить, успокоить, укрыть.» «Тебе бы отдохнуть, тебе бы успокоиться и выпить камфары или валидола, или керосина….И спичку. И большой красивый взрыв, всполохи огня вперемешку с дымом, радость отмщения непонятно кому, непонятно за что, красота взлетающей на воздух жизни, взлетающей на воздух души, похожей на птицу.» «А ведь он был похож на птицу. А порою, когда ты слишком сильно бил по ребрам, на привидение. Он бледнел, плакал, но не выглядел напуганным, нет. Только не в тысячный раз. Тогда на его лице была только жалость. Жалость к тебе, ты знаешь. Это злит до сих пор. О да, я знаю, как это злит.» -Что? — прозвучало в темноте. Сдавленным, булькающим голосом не живого человека. Сдавленным, булькающим голосом мертвеца «Что?» — передразнило существо. «Его кровь на твоих руках, видишь? Посмотри, посмотри на свои руки.» «Посмотри, что ты натворил» Он сглотнул внезапно накопившуюся во рту слюну. Сам поразился тому, насколько громко это прозвучало, сам испугался этого звука. Сердце, до этого тянуче ноющее где-то в груди, после чужих слов внезапно оборвалось куда-то в бездну под ногами. Колени чуть подкосились, но он не смог упасть — просто некуда было. В темноте он поднял руки, в темноте медленно опустил на них взгляд. Глаза, привыкшие к слепоте, внезапно наткнулись на что-то материальное, на что-то безумно яркое и холодное. Оно стекало с ладоней и пальцев, ручейками спускалось к локтям и багровыми каплями срывались вниз. Оно ослепило своей четкостью, своим невероятным красным цветом, оно задушило металлическим запахом, ударившим в не дышащий нос. На языке тут же появился этот же знакомый вкус. Он как будто напился этого. Напился чужой крови Крик застрял где-то в горле. Он подавился им, осел на колени, закашлялся, упираясь скользкими замерзшими руками в поверхность, похожую на пол. Изо рта под ноги упала еще пара капель красного. Сердце зашлось в бешеном ритме, он оглушительно ловил ртом воздух, будто в легких до этого был вакуум, безумно гудела голова. Тупая боль прошибла все тело накатывающими волнами, не дав подняться. «Чувствуешь? Как легко тебе было, чувствуешь? Как хорошо не знать, не догадываться, не думать, забыть, не чувствовать, не дышать, не волноваться, не умирать каждый раз, когда не можешь помочь? Как великолепно было без сердца.» Кашель превратился в хрип. В почти живой вой, в желание дотянуться и искромсать того, кто издевается. Вгрызться в него, разорвать на части, измельчить все кости, расплескать всю кровь, измучать так, как измучил он, а потом встать в полный рост и… «…смеяться?» «Ты ведь смеялся. Каждый раз это был ты. Он говорил, что простил, что не злится и что все в порядке, что ему не больно. Он улыбался через силу, улыбка эта была натянута и скрипела как несмазанные петли качелей на той самой детской площадке, где ты так любил терять голову от собственной беспомощности. От собственной трусости до и после.» «Ты это помнишь? Помнишь ведь?» -Замолчи! — кричит он. Это не похоже на угрозу, скорее на жалобный стон. Он поднимается с колен, он чувствует, как остатки выпитого шумят под кожей, гонят кислород к мозгу, сидящему в клетке, но ухватившемуся за последнюю надежду. За ярость, бурящую с каждой секундой все сильнее и сильнее. -Ты ничего не знаешь! — получается гораздо громче и человечнее, хрип приобретает окрас просыпающихся голосовых связок. -Я защищал его! Я желал, чтобы он научился жить самостоятельно! Чтобы мог сам постоять за себя! Чтобы он научился драться нужен был тот, кто затевал бы эти драки! Я делал это ради него! «Ты сам-то веришь в это?» Его снова как будто ударили. Снова вывернули наизнанку, дернули за какой-то невидимый нерв, отвечающий за что-то глубоко внутри самого существа. Он вдруг отчетливо осознал, что с ним играют. Заскрипели друг о друга зубы, чуть не крошащиеся в пыль, сжались со звуком растянутой кожи кулаки. -А ты? Что ты вообще такое, чтобы решать за меня? — он надавил на свой голос. Вышло даже угрожающе. Почти как он и хотел. И тут существо усмехнулось. Не так, как обычно, как он привык слышать. Оно усмехнулось, и усмешка эта показалась ему совсем человеческой. Даже какой-то материальной, будто в этой темноте он не один. Вместе со смехом послышались хлопки, будто ладонью о ладонь. Звук сконцентрировался за спиной. Он обернулся.***
Это была ненависть с первого взгляда. Вообще, вещи, начинающиеся вот так спонтанно обычно не удостаиваются внимания наследников всемирных компаний — не по статусу, да и другие дела есть — но это чувство было взаимным. Настолько резким и отравляющим, насколько и будоражащим. Настолько же ярким, как и ненависть к отцу, к его бизнесу, ко всему миру «больших боссов», не мирящимся ни с чем, кроме денег и влияния. Заезженные слова, но описывают как нельзя лучше. Это была именно ненависть, и это он понял как можно более отчетливо. Когда увидел соломенную шевелюру, занесенный для удара кулак, расширенные адреналином зрачки и ужасный оскал азарта, такой неправильный и непонятно как помещающийся на лице. Когда он увидел, как этот человек кого-то избивает, он возненавидел, и впервые в жизни разум не успел захватить контроль над чувствами — он и не заметил, как уже держал чужую руку, как сам бил изо всей силы, как отвечал на грязные ругательства не менее нецензурными словами, как с такой же ненавистью смотрел на бешено сжимающиеся кулаки. Ломкий, но правильный официальный костюм извалялся в грязи и походил теперь на обычные тряпки, но почему-то это вызывало лишь легкую усмешку. Он был рад испачкаться — лишь бы насолить собственному отцу. Когда противник понял, что драка приобретает дурной оборот (всего-лишь подоспели шкафы-телохранители и всего-лишь заломали ему руки), он сплюнул прямо на асфальт смешанную со слюной кровь, утер разбитый нос и развернулся спиной, пообещав вернуться. И лишь спустя один почти неслышный стон и одно легкое шаркающее движение, «папенькин сынок» вспомнил из-за чего, собственно, и полез махать кулаками. Он обернулся, не обращая внимания на боль в костях, на разбитую скулу и костяшки пальцев. Он обернулся, и это была любовь с первого взгляда. Такая чистая и всепоглощающая, сродни сумасшествию или сильнейшему потрясению, восхищению в последней его стадии, почти доходящей до фанатизма. Помнится, у него даже голос пропал на несколько часов из-за этого чувства. И дело даже не в изумрудных глазах, не в тонкой шее, не в растянутых в улыбке губах и уж тем более не в побоях, расцветающих на коже подобно цветам. Дело в словах. -Зачем вы заступились за меня? — спросил сказочный эльф, ангел, великомученик, святой, прекрасный феникс. И это была любовь. Он осознал это слишком поздно, чтобы сбежать, но достаточно рано, чтобы сказать себе «Нет». Нет, он не будет, как отец, похищать человека и заставлять его выходить за себя замуж, не будет покупать чужую любовь и уж тем более угрожать и пытаться как-то ограничивать, контролировать того, кого любит. Он не уподобиться тому, кого терпеть не может, пусть даже это и могло бы помочь. Просто быть рядом, просто поддерживать, просто стать чем-то важным в чужой жизни, просто видеть эту улыбку каждый день, жить ею, слушать смех. И, возможно, когда-нибудь, может быть, при подходящем стечении обстоятельств, наверно, скорее всего, если погода будет хорошая, а ветер приятный, вечером или днем, допустим, с хорошим и решительным настроением, признаться в своих чувствах. Только как-нибудь красиво, чтобы свечи, цветы, вино, закат, первые блестки звезд на темнеющем небе, шум моря под ногами, красивая музыка и никаких внешних раздражителей. Вот тогда да. Однозначно. Он все еще порою заглядывался на красивых девушек и иногда позволял себе сходить с кем-нибудь на свидание, но любить от этого не переставал. Какая разница твоему сердцу, как много гораздо лучших и красивых людей вокруг, если мысли всего об одном? И какая разница, есть ли у него тот, кто занимает большую часть его жизни? Да, в общем-то никакой, если бы не одно «НО». Этого самого человека наследник всемирной компании избил при первом же знакомстве. Неудобно как-то получилось. Но извиняться перед ним он не собирался. Наоборот, даже подшутил при следующей встрече, отчего суть не схлопотал снова в скулу, но вовремя увернулся. Чужая ненависть даже приподняла немного настроение. Есть на ком отыграться, так сказать. Но все равно ноющее режущее чувство никак не шло из сердца, а обида из мыслей. Он даже спросил у нового зеленоглазого друга почему оно так сильно цепляется за своего бывшего почти что брата. -Не знаю, — было ему ответом. -Потому что мне кажется, что он запутался. И это было так больно. Эти слова, этот грустный взгляд куда-то мимо, этот вздох сожаления и нервное потирание забинтованного пореза на локте — нового подарка от «запутавшегося». Он сдержал наступившую на горло истерику и не стал переубеждать — знал, что бесполезно. Упертостью с этими двумя мало кто мог бы тягаться. Он сдержался тогда, а потом произошла та самая авария, и слова сами куда-то улетели. Остались лишь объятия, которые он мог дарить, и молчаливая поддержка, совсем не помогающая другу, будто умирающему с каждым днем, с каждым рассветом. Раз за разом.***
Проще, наверное, было умереть вместо него. Просто отдать собственную жизнь, чтобы не мучаться, не жить и не видеть как с каждым днем становится все хуже не только окружающим, но и собственной душе. Видимо, выглядел он и в правду ужасно, потому что учителя каждый раз, когда его видели, вздрагивали и мягко отправляли в медпункт, а оттуда сразу же домой. Дошло даже до запрета приходить в школу пока «твое состояние не уравновесится». А ведь все не так сложно, как могло бы показаться. Когда старые знакомые при встрече сначала не узнают, а потом не слишком вежливо спрашивают «Во что ты превратился?», может, настало время наконец-то посмотреть на себя? Не на того, кому ты уж точно сейчас помочь ничем не сможешь, не на тех, кто как-то справляются сами собой, а всего-лишь на то подобие человека, что глядит отражением из зеркала, все мутнея и истончаясь, будто кусок мыла. Нет, он считал, что думать о себе в данной ситуации — сродни преступлению. Потому что он знал, как это бывает. Любой человек может быть сострадательным, пока в его голове теплится мысль как же хорошо, что это произошло не со мной Такая простая и знакомая каждому, от которой можно почувствовать себя чуточку лучше, похлопывая по плечу плачущего или стонущего, сломанного человека. Потому что это и есть жалость. Любое описание самого страшного горя всегда ярче, если не с чем сравнивать. Он мог бы подобрать кучу эпитетов для описания того, как сильно презирает все эти «Все будет хорошо», «Все обязательно обойдется, ты только потерпи». Его зубы уже искрошились в пыль, так сильно он стискивал их, а прикус челюстей деформировался. В прочем, как и психика. Если хорошенько поднапрячься, в памяти всплывет мягкий голос усталой женщины в бежево-коричневом плаще и нечитаемым бейджиком на шее. Еще чуть навострить уши, и уже слышно, как она выговаривает слова как-то поразительно медленно и далеко, будто издеваясь. Но потом речь постепенно ускоряется, и он уже почти ее понимает. Но никак не может прочесть имя Кружится голова. Так сильно, что кажется, будто ее отфутболили от тела далеко-далеко, в другую галактику. Холод обступает со всех сторон, забирается под три слоя свитеров и плед, руки не слушаются, по спине спадает Ниагарский водопад холодного и будто застывающего на коже ледяной коркой пота. Еще немного, и обморожение внутренних органов как подарок на День Рождения. Дышать от чего-то трудно, будто он боится разом выпустить из саднящей груди воздух и больше не вдохнуть. Ощущение, будто чиркнешь спичкой, и вакуум вокруг просто взорвется. Кажется, доктор назвала это паническими атаками. Наверное, это хорошо. Да, скорее всего так. Теперь хотя бы понятно, что с этим делать. Он потеряно смотрит за тем, как мама плавно водит руками по воздуху, что-то бубня и обращаясь явно не к нему. Эти движения напоминают птичьи, и он легко представляет себе взмывающего в воздух человека, уронившего на землю пару рубиновых перьев. Зрелище настолько завораживает и затягивает его, что он представляет его себе раз за разом всю дорогу домой. К вечеру рубиновый превращается в алый. Совсем как кровь. И ему не нравится это сравнение Мама плачет, когда на следующее утро он просит ее не говорить о диагнозе друзьям. Она беззвучно размазывает слезы по щекам тыльной стороной ладони, и темная тушь кладет на ее раскрасневшиеся скулы пелену искусственных теней. Он знает, что значит этот цвет. Женщина обещает сыну молчать о посещении доктора, о его приступах, о крупной дрожи, которая бьет его в эти моменты, почти выворачивая позвоночник под немыслимыми углами, как после пальцы не способны ухватить даже ложки. Она клянется, проклиная себя за мягкосердечность. На удивление, в его хрупком надломленном существе появляется какой-то стержень. Он нащупывает его случайно после очередной истерики, после того, как глаза снова начинают видеть, а ноги хоть немного двигаться. Он обнаруживает, что каждый раз, умирая и заново воскрешаясь, он чувствует себя немного живым. С каждым разом все более явственно. Ненадолго и почти неощутимо, но он находит в себе силы пойти на общую встречу всех друзей в кафе неподалеку, и когда утром одного из дождливых дней в дверь звонят впервые за несколько недель, он даже улыбается одними уголками потрескавшихся белых губ. Так, как только он может. Так, как делал это когда-то давно, будто в другой жизни. И ему не нравится это сравнение