So fuck you anyway, Виктор Никифоров.

Его руки обжигают бледную кожу, крепко вцепляются в тощие бёдра, едва поглаживая шершавыми подушечками больших пальцев, обводя острые тазовые косточки, скользя ниже, заставляя стонать. Юра гнётся в этих руках, сам подставляет голую шею под очередные поцелуи-укусы, Юра плавится и теряет рассудок, в безумии выдыхая его имя. -Виктор… — мальчик сжимает серебрянные волосы слишком сильно, несдержанно, когда горячий и влажный рот касается его… -Блядство! — Плисецкий подскакивает как ошпаренный, вылетая из собственной постели и ударяясь плечом о шкаф. Блондин шипит от боли и смотрит на пустые смятые простыни, будто не верит, что все произошедшее — лишь сон. Но, к сожалению, или к счастью, все это — лишь плод слишком бурного воображения подростка, что теперь отдавался ноющим узлом внизу живота. Юра в очередной раз фыркает, тряхнув и без того патлатой головой, будто пытаясь отогнать от себя наваждение, но тщетно — ещё такие яркие картинки мелькают в голове, заставляя бледные щёки вспыхивать алыми пятнами румянца. Плисецкий злился. Злился на собственное тело, на гормоны и, конечно, на суку Никифорова, за то, что даже не даёт проспаться в те дни, когда из кровати хотелось не вылезать — только укутаться в пуховое одеяло поплотнее, накрываясь с головой и совсем по-детски надеясь, что эти нехитрые манипуляции спасут от всех проблем и тягот окружающего мира. Но они не спасали от проблем внутри себя самого. Поэтому, в очередной раз выругавшись, мальчик плетётся в ванную, на ходу стягивая с себя безразмерную футболку, подаренную одной из многочисленных фанаток. Обычно Юра подарки не очень жаловал, потому что все были тупые, как один — дерьмовые кошачьи уши на проволоке, огромные веники, которым и негде было стоять в его небольшой квартирке, разве что пол ими усыпать, и прочая плюшевая дичь, толку от которой было ровно ноль целых и ноль десятых, а вот футболка оказалась зачетной, хоть и размеров на пять больше нужного — мягкая, приятная к коже, с огромной мордой оскалившегося тигра на весь перед и продольными дырами сзади, будто разодранными его когтями. В общем, Юра, если бы мог, в ней даже на лёд пошёл бы. -Да чтоб вам всем… — забравшись в душевую шипит парень. Ледяные струи обжигают нежную кожу не хуже кипятка, постепенно вытесняя из головы все ненужные мысли, оставляя только тупую злость на задворках сознания. Плисецкий вертит ручку, пытаясь хоть как-то настроить более приемлемую для него температуру, но ничего не выходит — видимо, в очередной раз отключили горячую воду. -П-пидары. — Юра натурально дрожит, кутаясь в полотенце и ступая босыми ногами по не менее ледяному кафелю, по-детски поджимая пальцы. Неожиданно к горлу подкатывает ком, а живот скручивает так, что из глаз чуть ли не сыпятся искры. И без того сбитые колени ударяются о пол с глухим стуком и Плисецкий, обняв туалет тонкими, синюшными от холода, руками, блюет жёлчью и остатками маковского пирожка во фритюре, кое-как сжимая соломенные волосы в кулаке, что так и норовили рассыпаться по лицу. А говорили, что в пятнадцать похмелья не будет. Вот пидоры, и тут наебали. Юра сплёвывает вязкую слюну со всей возможной злостью, будто харкает сейчас не в свой заблеванный толчок, а в лицо споившему его Джакометти*. -От шампанского ничего не случится, тебе только пузырьки в голову ударят. — Плисецкий передразнивает мерзкого швейцарца уже стоя перед зеркалом, остервенело проталкивая зубную щётку в рот и нещадно раздирая дёсны жёсткими щетинками, будто пытаясь вместе с кровью вытравить мерзкий привкус. -Вот гнида. — и Юра опять сплёвывает, только теперь в раковину, пенную слюну с бордовыми потеками. Утерев губы тыльной стороной ладони, парень наконец поднимает на собственное отражение тяжёлый взгляд воспалённых глаз. Мда, ну и видок. С таким только до ближайшего ларька за чекушкой и пачкой «Столичных» в растянутых трениках бежать — от вчерашнего сценического лоска не осталось и следа. От воспоминаний о прошедшем дне Юрино и без того весьма недружелюбное лицо перекосило, будто в судороге — брови сошлись к переносице, губы дрогнули в неясном оскале, обнажая клыки, глаза сузились, как у кошки перед прыжком, а и без того вздёрнутый нос покрылся мелкими морщинками. Он сжимает руки в кулаки, опускает голову, пытается справиться с накатившими эмоциями, чтобы прямо сейчас не разъебать зеркало перед собой. И плевать, что разрежет руки в мясо, зато боль хоть на время отвлечёт, зато больше никогда не увидит в отражении чертового лузера, серебряного, мать его, медалиста. Проигравшего. -Проигравший. — это слово больно резануло слух. Плисецкий уже который раз морщится, натягивает футболку и бредёт на кухню, по пути пытаясь не наступить на назойливого кота, что так и вьётся вокруг худощавых ног, лишь чудом избегая пинка. Насыпав животному щедрую гору корма, Юра на автомате ставит чайник и распахивает дверцы холодильника с вечной надеждой найти хоть что-то съедобное. Но, как и всегда, в лицо парню ударяет только сладковато-холодный запах чего-то гнилого, будто Плисецкий хранил в холодильнике чьи-то мертвые тушки (на деле Юра был бы не против действительно увидеть там расчлененного Кацудона, свиные копытца которого кокетливо выглядывали из его морозильной камеры), а не старинный пучок, кажется, петрушки, покрытый причудливыми наростами пушистой плесени. От запаха хочется выблевать ещё раз и Юра уже даже сгибается над раковиной, но понимает — блевать тупо нечем, только зря глотку драть будет. Фигурист гремит дверцами многочисленных шкафчиков, но ничего, кроме овсяных хлопьев и пары ложек варенья на дне литровой банки он не находит, только одинокие клубки кошачьей шерсти и громадное количество крошек. Юра в очередной раз обещает себе прибраться, а то так и до тараканов недалёко дожиться, и с громким, таким, что даже кот отзывается недовольным мяуканьем, на секунду отрывая пушистую морду от своей миски, хлопком закрывает ящик ногой. -Да ладно тебе, хоть ты не начинай. — обращается парень к коту, закатывая глаза. Хлопья Плисецкий тупо заливает кипятком прямо в миске и, пока его «завтрак» настаивается, принимается за приготовление чая — единственное, что он умел делать кроме разводного кофе из стиков. Юра заваривает сразу два пакетика какого-то галимого чёрного «Липтона», который продавался под домом, и тупым ножом скорее раздавливает и кромсает лимон, кидая получившиеся ломти в чашку и шипя от капель кипятка, что попадали на кожу. И даже с сахаром его ожидает подстава — сегодня был явно не его день, а, может, все-таки стоило хоть немного следить за квартирой, или, на худой конец, нанять домработницу, чтобы каждый раз по приезду не чихать от пыли, как заведённый, и не выискивать моль в самых неподходящих местах. О всех этих вещах Юра думал, раздалбливая погнутой ложкой белые монолиты, в которые от влаги превратился сахар, и высыпая трудом добытые песчинки в чай. Сделав глоток из своей любимой полулитровой чашки рыже-чёрной расцветки, которая, кстати, тоже была подарком, Плисецкий удовлетворенно кивнул самому себе. Чай вышел таким, как он и хотел — до горечи крепким, одновременно кислым и приторным, разливался теплом по желудку, что уже скручивался в голодных спазмах, заставляя парня морщиться от секундных вспышек боли. А вот каша оказалось безвкусной — один хуй, что поролона нажраться, и даже варенье не спасало. Но, если есть хочется, ещё и не такое в себя запихаешь. Руководствуясь именно этим принципом, Юра быстро проглотил хлопья и швырнул миску в мойку. Кажется, там что-то зашевелилось и пискнуло, но проверять подросток не решился — хуй с ним, если само не подохнет, то кошак поможет. А дальше наступила полная апатия. Плисецкий совершенно не знал, чем себя занять. Планов на день никаких, тренировки нет, прогулка под проливным дождём его вовсе не радовала, а к компаниям Юра, ещё не отошедший после вчерашнего, был просто морально не готов. Поэтому он включает музыку на любимой колонке и забирается на тёплый, заботливо прогретый батареей подоконник, открывая окно. Руки сами собой нащупывают пачку и вытаскивают сигарету вместе с кислотно-неоновой зажигалкой, которая точно принадлежала не Плисецкому, но он и не жаловался — подкуривать от конфорки ещё раз не стал бы, помня, как в прошлый раз чуть не обшмалил себе всю чёлку. И хуй его знает, как потом объяснялся бы перед всеми. Мила бы точно спросила: «Ой, Юрочка, а что это с тобой?» и потянула бы к его лицу свои корявки, чтоб если уж рассматривать, то наверняка, вертеть лицо Плисецкого, как морду коня на смотре. А Юра бы шлёпнул ее по рукам, не больно, так, чисто звонко, чтоб держала клешни при себе и не лезла с дурацкими расспросами. Зажигалка щёлкает привычным уютным звуком и парень делает первую тягу, блаженно прикрывая глаза и упираясь затылком в стену. Хорошо. Впервые за все утро Плисецкому не хуево, не сносно, а именно хо-ро-шо. Юра качает головой в такт мелодии одной из любимых песен, даже подпевает, вместе с этим выдыхая через потрескавшиеся губы дым, как вдруг его идиллия лопается, будто мыльный пузырь. «Can’t believe you were once just like anyone else Then you grew and became like the devil himself Pray to God I can think of a kind thing to say But I don’t think I can So fuck you anyway» Тянет Молко из колонок и юноша кривится, будто давняя рана дала о себе знать. Собственно, так оно и было. Плисецкий не понимал, когда превратился в тупую девицу с бушующими гормонами, что украдкой тянула на подоконнике купленную старшей подружкой сигаретку, и ассоциировавшую песни со своими неудавшимися романами, ночами дроча на кумиров. Но, сука, как же эта песня подходила Никифорову. Ебаные Placebo с их жизненными текстами просто не оставили Юре шансов, опять погружая его в ту пучину, из которой он так отчаянно пытался выбраться. «Bet you sleep like a child with your thumb in your mouth I could creep up beside put a gun in your mouth Makes me sick when I hear all the shit that you say So much crap coming out it must take you all day Theres a space kept in hell with your name on the seat With a spike in the chair just to make it complete When you look at yourself do you see what I see If you do why the fuck are you looking at me» Продолжал надрываться солист, а стена спокойствия, так тщательно выстроенная Плисецким, продолжала рушиться. Злость, ещё под контрастным душем загнанная в самые глубины, сейчас продирала себе путь наружу когтями, превращая внутренности мальчишки в одно сплошное кровавое месиво. -Блять, блять, блять… — Юра до боли ударяет себя по коленям, роняет на них голову и вцепляется пальцами в ещё влажные патлы, оттягивая, будто это поможет избавиться от голоса самосознания. Нихуя. Проигравший — это слово раз за разом гулом отдавалось внутри, с каждым стуком сердца, будто влилось в кровоток, расходясь по каждой вене и артерии. Плисецкий считал себя проигравшим во всем — в спорте, в любви. Эта ебанная серебрёная медаль слишком напоминала металлический отлив пепельных волос Никифорова, собирая в себе все то, что так ненавидел Юра — поражение. И если рана, оставленная несостоявшимся тренером, была уже чуть старше, хоть немного затянутая тоненьким лоскутом прозрачной кожи, то рана вчерашнего фиаско — совсем свежей, кровоточащей, как бы парень не пытался залить ее алкоголем. Вчера все наперебой поздравляли его, хвалили, чуть ли не подкидывали в воздух, а Юра искренне не понимал, как можно быть такими тупыми уебанами. Это второе место — словно клеймо, низшая проба и доказательство того, какой он, Плисецкий, слабак. Не смог собраться, не смог выкинуть из головы то, что там находиться и не должно было, и провалился с треском на короткой программе в собственной стране. Юре хотелось бы обвинить во всем Никифорова, но… кто виноват в его чувствах, если не он сам? Кто виноват, что он позволил этому дьяволу одурачить себя, как и остальных, кто виноват, что Плисецкий чуть ли не с открытым ртом слушал весь тот пиздеж, кто виноват, что он придавал другое значение тем прикосновениям и моментам, которые, наверное, Никифоров даже не запомнил? Юра знал, что сам заботливо взрастил в себе чувство влюблённости к кумиру и не мешал тому подпитывать его, проникая своими когтями глубже в душу к юноше, словно желая остаться там навсегда. Виктор нравился. По правде говоря, не нравиться он не мог. Плисецкий влюбился не в его вечную улыбку, лёгкий на подъем характер, нет. В этом он видел только дурносмешие, неуместные лыбы и легкомысленность. Он влюбился в талант. По крайней мере, Юра очень хотел в это верить. Верить, что это его извращённое чувство — просто мутировавший в нечто большее восторг от кумира. Плисецкий был честным, прямолинейным и иногда излишне грубым, но иногда он врал самому себе, чтобы хоть на время стало лучше. -So fuck you anyway, — вместе с Молко шепчет Юра — Виктор Никифоров. — уже от себя добавляет он, выкидывая окурок из окна. Жаль, что так нельзя было поступить с чувствами.